но не хотела замыкаться в семейном кругу. Она свободно говорила на нескольких иностранных языках, музицировала, была наделена талантом ведения светской беседы, не чуралась интриг. В дипломатических делах очень скоро стала разбираться лучше своего супруга, достигла высокой степени в искусстве составления дипломатических донесений и отчетов. Это не было секретом. «Госпожа Ливен, — писал английский министр лорд Мальмсбери, — была посольшей или, точнее сказать, послом в Лондоне»[488]. Нессельроде говорил, что у него в британской столице сразу два посла.
Внешне Доротея Ливен не выдерживала сравнения с такими красавицами, как Е. П. Багратион и В. Саган, но обладала несомненным обаянием и пикантностью. Но, пожалуй, главным оружием в ее арсенале очарования было остроумие; ее речь всегда была насыщена bon mots, которые быстро распространялись в светских салонах. Множество сохранившихся для истории ее писем свидетельствуют о присущем ей незаурядном мастерстве в достигшем тогда расцвета эпистолярном жанре. По своей натуре она — дама более «политизированная», чем ее предшественницы. Роман с корифеем европейской дипломатии и «великим соблазнителем» был одним из ключевых событий в ее судьбе как с политической, так и с сугубо женской точек зрения. Он помог раскрыться ее женским качествам и политическим талантам, придал ей уверенности в себе.
Надо сказать, что замысел Нессельроде скорее возымел обратный эффект. Доротея всерьез увлеклась «первым министром Европы», который и в свои сорок пять лет был весьма импозантным мужчиной.
Интересно, что их взаимоотношения — это главным образом роман по переписке. Стоит заметить, что князь был жертвой собственного излюбленного метода. Его переписка с графиней подвергалась интерцепции во Франции. Французские полицейские могли удовлетворять свое любопытство, прослеживая по вскрываемым письмам развитие отношений между Клеменсом и Доротеей. Вместе они провели в целом примерно полмесяца: Брюссель (1818 г.), Ганновер (1821 г.) и Верона (1822 г.). Инициатива всегда исходила от Доротеи. Ради встречи с Клеменсом она была готова использовать любую возможность, но канцлер предпочитал письма. Если в ее письмах наряду с политической информацией прорываются страстные нотки, то его письма состоят из привычных самовосхвалений, назиданий и высокопарной любовной риторики. Вообще ее тянуло к людям, находившимся на вершинах власти. «Я любила многих премьер-министров», — с гордостью скажет она позднее. Лучшим комментарием к этим ее словам является саркастическое высказывание Талейрана: «Она имела обыкновение быть в лучших отношениях с министрами, находившимися у власти, нежели с теми, кто ее терял»[489]. Но именно по отношению к нему она нарушит это правило.
Безошибочным женским инстинктом Доротея чувствовала незажившую рану Клеменса. За ее расспросами о Вильгельмине легко угадывается ревность. Да и сам князь с головой выдает себя, утоляя любопытство новообретенной любовницы насчет старой в многословных излияниях. Хотя прошло уже четыре года с момента его разрыва с герцогиней, Меттерних устроил ей в январе 1819 г. ужасный скандал по поводу ее курортного романа с австрийским послом в Лондоне князем Паулем Эстерхази. Потом он еще задал головомойку и самому этому весьма приближенному к нему дипломату. Забавно, что Меттерниху даже не приходило в голову оборотиться на себя, вспомнить о своей собственной связи с графиней Ливен.
В письмах к ней, говоря о своих отношениях с Вильгельминой, Клеменс пытается взять реванш за пережитые им муки ревности, за унизительные для признанного обольстителя упреки в недостаточном владении искусством любви. В изображении Клеменса, предназначенном для Доротеи, дело выглядело таким образом, будто бы Вильгельмина постоянно его домогалась. Он же был по отношению к ней совершенно равнодушен. Чего стоит такая фраза: «Я не испытываю ненависти к ней, поскольку я никогда ее не любил»[490]. В другом письме можно прочесть: «Она любила меня, потому что я не любил ее»[491].
Вильгельмину он представляет существом порочным, лишенным моральных устоев и духовных запросов, думающим только о плотских наслаждениях: «Она грешит по семь раз на дню; она ведет себя как сумасшедшая и занимается любовью подобно тому, как обедает»[492]. «Что вас могло бы обеспокоить из рассказанного мной о мадам де С. (Саган. — П. Р.)? — вопрошает Клеменс Доротею. — Мадам де С. для меня больше не существует… Она никогда не будет для меня более чем объектом, вызывающим отвращение»[493].
Не требуется особой проницательности, чтобы понять, какие сильные чувства все еще вызывает у князя его бывшая любовница. Насколько же надо было его уязвить, чтобы он позволил такие явно не свойственные ему, неджентльменские высказывания по ее адресу. Доротея не могла не испытывать ревности и даже зависти по отношению к женщине, сумевшей пробить мощный панцирь самовлюбленности, так надежно защищавший Клеменса.
Если учесть, какая роль в дипломатии Меттерниха принадлежала отношениям с Англией (да и Россией тоже), то Доротея Ливен была для него уникальной находкой. В ее лице он обрел личного посла, неоценимого информатора и «агента влияния». Российская посольша сумела стать «своей» в самых недоступных цитаделях лондонского высшего света. Список ее друзей открывал сам король Георг IV. Далее в нем следовали «железный герцог» Веллингтон, министр иностранных дел Каслри, то есть все те люди, дружба с которыми была для Меттерниха политическим императивом.
Весьма впечатляет когорта ее друзей по женской линии. Ее «добрым другом» была леди Эмили Купер (урожденная Лэм), любовница, а затем и жена Пальмерстона. Один из ее братьев — Фредерик — уже появлялся на страницах этой книги в качестве британского посла в Вене и любовника герцогини Саган. Другой ее брат — Уильям — под именем лорда Мельбурна станет премьер-министром Англии. Для полноты картины можно добавить, что эксцентричная возлюбленная Байрона леди Каролина Лэм являлась женой еще одного брата Эмили — Джорджа.
Своим «лучшим другом» Доротея называла Гарриет Кавендиш. Все эти дамы вместе с Корисандой де Грамон, позднее графиней Танкервиль, по словам британского историка К. Берна, сформировали квартет, специализировавшийся на интригах и разного рода розыгрышах[494]. Все они считались признанными властительницами бомонда. В их игры в той или иной мере бывали втянуты самые влиятельные лица английской политической сцены. Все опасались их острых язычков и изощренного интриганского воображения. С сильными мира сего в своей переписке они обходились весьма фамильярно. Так, короля Георга IV называли просто «Генри», герцог Веллингтон был зашифрован под прозвищем «дитя». Меттерниху дали женское имя «Бетси».
Мимо Доротеи не могла пройти ни одна сколько-нибудь существенная новость английской жизни. Вряд ли без ее ведома или прямого участия могла раскрутиться какая-либо интрига или запущена та или иная сплетня. Британские связи российской посольши, ее вес в лондонском свете таили в себе немалые возможности для дипломатической игры Меттерниха. Тем более при натянутости отношений с Россией английское направление внешней политики становится для Австрии наиболее приоритетным.
У австрийцев и британцев был общий соперник — Россия. Австрийцев вполне устраивал статус-кво в Европе, у них не было колониальных амбиций. Австрийские интересы практически нигде не сталкивались с английскими. Вообще в австро-английских отношениях сложилась исключительно удачная для Меттерниха ситуация. В островной державе у власти находились тори, которые предоставили австрийскому канцлеру свободу рук для подавления либеральных и национально-объединительных устремлений в Германии и Италии.
Благоприятствовал Меттерниху и субъективный фактор. Внешнюю политику Англии направлял Каслри, с которым Клеменсу удалось достигнуть высокой степени взаимопонимания. Многие даже считали, что Каслри попал под влияние хитрого и обходительного австрийца. Естественно, подобный взгляд разделял и сам Меттерних, как всегда склонный преувеличивать силу воздействия своих чар. «Едва ли может быть что-либо более далекое от истины, чем взгляд на Каслри как на простака, обманутого Меттернихом»[495], — с полным основанием писал известный британский исследователь международных отношений сэр Чарльз Уэбстер. Но он, похоже, перегибает палку в другую сторону, утверждая, что в связке Каслри — Меттерних первый был ведущим, а другой — ведомым, по крайней мере, до конгрессов Священного союза в Троппау (1820 г.) и Лайбахе (1821 г.). Британский историк заходит настолько далеко, что высказывает мнение, будто «именно Каслри определял общий характер австрийской политики»[496].
Более уместно, на наш взгляд, было бы говорить об уникальной совместимости столь разных крупных государственных мужей. В отличие от большинства своих коллег, Каслри стремился к прямому и активному участию Англии в европейских делах. Да и по своим политическим воззрениям Каслри был довольно близок к Меттерниху. Однако его консерватизм сковывался британской парламентской системой. Свои симпатии к Меттерниху и Священному союзу Каслри предпочитал не афишировать.
Что же касается Меттерниха, то уже на склоне лет бывший «первый министр Европы», когда ему пришлось искать убежища от революции в Англии, сделал интересное наблюдение. Оказалось, что ему было весьма комфортно ощущать себя британским тори. Впрочем, и раньше в разговоре с американским ученым Дж. Тикнором (1836 г.) австрийский канцлер подчеркивал свою особую близость англосаксонскому консерватизму: «Я был бы консерватором почти везде, в особенности же в Англии и Америке»