[508]. Князь торжествует. Карлсбад, по его словам, «дает всей Европе пример в пользу поддержания монархических принципов столь значительным политическим организмом, как Германская конфедерация»[509]. Конечно же, по своему обыкновению, он объявил «Карлсбадскую эпоху» важнейшей в его жизни[510]. «С Карлсбада, — утверждал он, — датируется эра здоровья»[511].
Следующим пунктом программы Меттерниха была конференция всех государей Германского союза в Вене, которая должна была одобрить Карлсбадские постановления. Самоуверенный Клеменс предвкушал легкий успех: «Здесь, как и в Карлсбаде, я буду победителем, так как все хотят того же, чего хочу я, а я стремлюсь к тому, что справедливо, поэтому я достоин победы»[512].
Но он все же переоценивал свои силы, свой политический вес. Вена не стала повторением Карлсбада. Некоторые южногерманские государства забили тревогу, особенно родственник российского царя Вюртембергский король. Как и ряд южногерманских монархов, он не столько защищал слабые побеги конституционализма, сколько отстаивал свой мелкодержавный суверенитет. Конференция затянулась надолго: с 15 ноября 1819 г. по 15 мая 1820 г. Меттерниху трудно было сконцентрировать внимание на политических делах из-за болезни шестнадцатилетней Клементины. Ангелоподобная девочка угасала прямо на глазах и умерла 11 мая 1820 г. Хотя канцлер пытался бодриться, уверял, что может заниматься делами конференции вопреки всему, все же он был выбит горем из колеи. Возможно, это обстоятельство несколько ослабило его хватку.
Когда наконец был подписан Венский законодательный акт из 25 статей (15 мая 1820 г.), он не в полной мере соответствовал требованиям австрийского канцлера. Но если ему не удалось выкорчевать из германской почвы элементы конституционализма, зато статья 26 переносила на Германский союз принцип интервенции по образцу Ахенского конгресса Священного союза. Идею демократического представительства блокировал сформулированный в 57-й статье монархический принцип. В конечном счете союз вполне можно было использовать как средство подавления либеральных и националистических тенденций. На фоне Карлсбадского триумфа итоги Венской конференции выглядели не столь впечатляющими. Понимая это, Меттерних пытается сгладить такое впечатление: «Результаты Венской конференции весьма значительны, хотя с точки зрения непосредственного воздействия менее блестящи, чем в плане более глубокого и долговременного влияния»[513]. В целом же Меттерних менее чем за год от Карлсбада до Венского заключительного акта достиг многого. Этот период, по словам Ч. Уэбстера, был «величайшим в карьере Меттерниха, ему удалось заложить основы австрийского преобладания в Германии на долгие годы»[514].
IV
Все же «звездный час» в судьбе князя Меттерниха наступил немного позднее, и не на германской, а на более широкой европейской арене. Этому способствовали революции, разразившиеся в южноевропейских странах. Начало им было положено в новогодние дни в Испании. Летом того же 1820 г. ее примеру последовали в Португалии и Неаполитанском королевстве. Интересно, что обычно похвалявшийся своей проницательностью канцлер отнюдь не сразу осознал угрозу. Выступление Риего поначалу не встревожило его. Мало ли в Испании пронунсиаменто? Однако уже весной он не только осознает масштаб опасности, но и гиперболизирует ее. С этой точки зрения примечательна ужасная картина, которую Меттерних нарисовал в беседе с российским посланником графом Ю. А. Головкиным. Тот излагает видение Меттерниха следующим образом: «Если Пиренеи и остановят физическое распространение революционных потрясений, то они, к несчастью, не могут служить защитой от моральной заразы, и в этом отношении министр (т. е. Меттерних) расценивает события в Испании как весьма опасные и представляющие угрозу для Европы. Но это двойное воздействие, физическое и моральное, способно распространиться на весь полуостров, смести границы, которые политическое деление и национальная вражда сохраняли веками, и сосредоточить все страсти и все интересы на славе и выгодах объединения. Не исключено, что столь гигантское слияние завершится пактом братства с восставшими колониями»[515] (имеются в виду проходившие в те годы войны народов Латинской Америки за независимость).
Тем не менее отношение канцлера к революционной войне с психологической точки зрения выглядит несколько противоречиво. Его письма, инструкции, меморандумы тех дней оставляют двоякое впечатление. Конечно, революции усилили у него чувство тревоги, все его помыслы направлены на борьбу с революционной угрозой. И все же у него нередко прорываются нотки удовлетворенности, даже какого-то самодовольства: его предсказания сбываются, он прав, как всегда. Но вскоре самодовольство все больше отступает перед тревогой. Он настолько встревожен, что 15 августа 1820 г. («наполеоновский день») ностальгически вспоминает об «узнике Святой Елены»: «Как не хватает Европе его железной руки. Он сидел бы еще на троне, если бы согласился на мир, а я был бы счастлив»[516]. Это вырвавшееся в трудный момент признание лишний раз отражает его неоднозначное отношение к Наполеону.
Наряду с политическими осложнениями летом 1820 г. на Меттерниха обрушиваются семейные беды. Как уже говорилось, в мае угасла кроткая красавица Клементина. Ее чистая красота поразила Лоуренса, и он просил у Клеменса разрешения написать ее портрет. Это творение стало одним из шедевров знаменитого художника, а для отца — прекрасным и мучительным воспоминанием. Через несколько недель после смерти Клементины та же участь постигла любимицу Клеменса Марию, только что ставшую графиней Эстерхази. «Уже давно она была моей лучшей подругой, мне не нужно было поверять ей свои мысли, она сама угадывала их. Она знала меня лучше, чем я сам»[517], — изливал Клеменс свою боль в письме к Доротее. Но и в этом проникнутом неподдельной скорбью письме просвечивает самовлюбленный и самонадеянный Меттерних: «При таком состоянии моей души на моих плечах лежит мир со всем, что обрело вес в новейшее время»[518]. Работа для него теперь — не только необходимость, но и спасение: «Я должен сидеть 6 часов на министерских совещаниях, а затем еще 8 часов за моим письменным столом»[519].
Тем временем судьба приготовила Клеменсу в буквальном смысле этого слова царский подарок. Очередной поворот совершил непредсказуемый царь Александр I. Это раньше других подметил Генц. «Долгое время, — писал он, — в Европе рассматривали императора Александра I как самого могущественного защитника того, что называют либеральными идеями»[520]. Становилось все более очевидно, что эти идеи превратились в синонимы вседозволенности, мятежа, всякого рода беспорядков, подрывающих основы общества. И Александр I, полагал «секретарь Европы», начал прозревать. В его образе мыслей происходит перемена, которая «поразила всех, кто имел честь слышать его в Ахене»[521]. Южноевропейские революции, сведения о тайных обществах в России побуждали императора по-иному взглянуть на постоянные, даже часто назойливые предостережения австрийского канцлера. «Недавно император Александр, — радостно сообщает Клеменс Доротее 8 августа 1820 г., — сделал следующее признание: с 1814 года я ошибался насчет общественного духа; то, что я считал истинным, сегодня я нахожу ложным. Я наделал много зла, я постараюсь снова творить добро»[522].
Южноевропейские революции стали весомым поводом для созыва нового конгресса Священного союза. Местом его проведения, по предложению императора Франца I, был избран силезский городок Троппау (Опава). По дороге на конгресс царь заехал в Польшу в связи с собравшейся сессией сейма. Остановка затянулась на два месяца, начиная с 15 августа 1820 г. В речи царя на открытии сейма звучали меттерниховские нотки. «Гений зла, — говорил Александр I, — стремится расширить свою пагубную власть, он уже витает над частью Европы и уже наделал злодеяний и катастроф»[523]. Как будто в подтверждение «нового мышления» царя сейм отверг предложенные правительством законопроекты. Иметь дело с оппозицией в собственных владениях для самодержца было невыносимо. Вряд ли он вспоминал в Варшаве, как заигрывал с вигской оппозицией в Лондоне.
Из польской столицы достаточно созревший для встречи с Меттернихом царь прибывает в Троппау. Кайзер Франц I приболел, и Александра I встречал канцлер. Тот пришел в полный восторг от царя: «Он встретил меня как старого товарища по оружию»[524]. «Благосклонность ко мне русского императора постоянна. Это — возврат к 1813 году», — торжествует Клеменс. И все-таки он не может удержаться от назидания: «Будь он в 1815 г. таким же, как и в 1813-м, тогда не было бы 1820 г.»[525]. «Я с царем на той же ноге, как и в 1813 г. Я иду к нему, когда захочу, и мы общаемся в течение долгих часов в полном согласии»[526], — похваляется Меттерних в письме к Ливен.
На руку ему оказался и бунт солдат любимого царем Семеновского полка. Сначала в Троппау примчался фельдъегерь со всеподданнейшим донесением командующего гвардейским корпусом генерала И. В. Васильчикова. Следом за ним прибыл с подробным изложением событий адъютант командующего блестящий ротмистр Петр Чаадаев. Он сам напросился на это поручение, оттеснив старшего адъютанта. Многие сочли, что его влекло в Троппау честолюбие: наградой могло стать назначение царским флигель-адъютантом. Есть