версия и о том, что Чаадаев надеялся при встрече с императором сыграть роль российского маркиза Позы.
После более чем часовой беседы с царем Чаадаев отправился восвояси и вскоре вышел в отставку. Возможно, этим он еще больше напугал Александра I. Хотя главной причиной событий в Семеновском полку явилось возмущение солдат бессмысленной муштрой, практиковавшейся полковым командиром Шварцем, Александр I «держался особого мнения, веря твердо, что зло пришло извне, от каких-то карбонариев и, несмотря на почти единогласное противное мнение петербургского высшего военного начальства, пребывал в этом заблуждении»[527]. Царь здесь перещеголял самого Меттерниха. Он уверял последнего в том, что все это дело рук неких радикалов, которые хотели бы его запугать и заставить вернуться в Петербург. Меттерних отнесся к такой трактовке весьма скептически: «Я не верю этому, было бы чересчур, если бы в России радикалы могли распоряжаться целым полком; но это доказывает, насколько изменился император»[528].
Сам Клеменс не ожидал от Александра I такой метаморфозы. Царь оказался большим «меттернихианцем», чем Меттерних. Для примерного наказания неаполитанских бунтовщиков Александр I был готов пустить в ход русские войска, тем более что это давало ему доступ в стратегически важный район Средиземноморья. Но Меттерних в этом конкретном случае отвергал коллективную интервенцию, так как она могла усилить позиции России и одновременно оттолкнуть от Священного союза Англию. Каслри заранее дал понять, что парламент решительно настроен против участия Англии в конгрессе, не говоря уже об интервенции. В конце концов Ч. Стюарт прибыл в Троппау, но без права подписывать какие-либо документы.
Российский посланник Ю. А. Головкин обращал внимание на противоречивость позиции австрийского канцлера: «Чтобы лучше предохранить себя от опасности, угрожающей главным образом Австрии, он объявил, что эта опасность грозит всей Европе, а когда Европа пожелала обсуждения вопроса об опасностях, на которые ей только что указали, он попытался разубедить ее»[529]. Меттерниху на самом деле была нужна не коллективная интервенция, а международная санкция на индивидуальную, точнее сказать, австрийскую акцию против Неаполя.
Однако сдержать рвущегося в бой царя было нелегко. Наконец был достигнут желанный для князя компромисс: идея коллективной интервенции в принципе подтверждалась, но конкретная миссия удушения неаполитанской революции возлагалась на Австрию. В сущности, для Меттерниха это лишь внешне выглядело компромиссом. Он вовсе не отвергал возможности коллективного вмешательства, но к реализации этого принципа подходил очень осторожно, чтобы не нарушить баланса сил.
Кроме того, в этом конкретном случае Меттерних не видел необходимости форсировать ход событий. Вот как излагал идеи своего канцлера, даже его словами, император Франц I в беседе с Ю. А. Головкиным: «Если взяться за дело серьезно и решительно, то укротить итальянцев и особенно неаполитанцев гораздо легче, чем думают. Я не боюсь помериться с ними силами». Но лучше избежать потерь, не торопиться: «Надо дать время заговорщикам и революционерам перессориться друг с другом. Когда меня призовут на помощь добропорядочные люди и когда я признаю в том долг и необходимость, тогда они смогут на меня рассчитывать, но не раньше»[530]. По такому сценарию и стали неспешно развиваться события.
Основная работа конгресса в Троппау оставалась почти невидимой. Если в Ахене было подписано 47 протоколов, то здесь только 8. Все решалось главным образом во время долгих бесед Меттерниха с царем. Правда, князю приходилось встречаться и с ненавистным Каподистрией. Светская жизнь еле теплилась. Стояла отвратительная погода. Непролазная грязь мешала прогулкам, а дамское общество практически отсутствовало. Тогда было решено перебраться в более теплые края.
Но прежде чем переехать в Лайбах (Любляна), Меттерних воспользовался незаполненными светской суетой вечерами, чтобы изложить «систему» своих взглядов в форме трактата или, скорее, эссе. Клеменс ковал железо, пока оно было еще горячо. Нужно было закрепить удачу.
Свое послание он озаглавил его коротко и многозначительно — «Кредо» («Profession de foi»). Предназначалось оно для одного-единственного читателя — российского императора. Клеменс приложил «Кредо» к письму Александру I от 15 декабря 1820 г. Его цель — навязать российскому самодержцу собственное видение европейской ситуации, образа врага, методов и средств борьбы с ним.
Князь начинает с того, что широкими мазками рисует для впечатлительного царя апокалиптическую картину: «Религия, общественная мораль, законы, обычаи, нравы и обязанности — все атаковано, приведено в замешательство, опрокинуто или подвергнуто сомнению»[531]. Он хорошо знал о смятенном состоянии царя. И то, что тот проникся антиреволюционным духом, не могло не радовать князя. Но Меттерних опасался мистических наклонностей Александра I. О мире мыслей и образов царя дает, в частности, представление такой пассаж из его письма княгине С. С. Мещерской как раз во время конгресса в Троппау: «Мы занимаемся здесь делом, одним из самых важных, но и самых трудных. Необходимо найти лекарство против власти зла, которая распространяется быстро и повсеместно, оккультными средствами, которые служат сатанинскому гению и направляются им. Это лекарство, которое мы ищем, — увы! — выше наших человеческих сил. Спаситель один силой своего божественного слова мог бы дать нам такое средство»[532].
Диагноз же и рецептура Меттерниха более приземленные, рационализированные. Осуждая век Просвещения, князь всегда оставался в его русле.
Свой труд Меттерних предварил такими словами: «Ваше Императорское Величество найдет здесь полную откровенность по всем вопросам, достойным размышлений всех государственных деятелей, всех людей, несущих серьезную ответственность, всех людей, достаточно просвещенных, чтобы чувствовать, что охваченному безумием миру следует противопоставить другой мир, мир мудрости, разума, справедливости и упорядоченности»[533].
Как истинный консерватор (и по инстинкту, и по разумению), залог стабильности и преемственности в социальной жизни он видит в неизменности природы человека и органическом характере общественных институтов, которые, подобно живым организмам, проходят через стадии юности, зрелости и старения. Неизменность человеческой природы и цикличность в развитии ин статутов благотворно воздействуют на ритм исторического процесса, предохраняют от потрясений и катастроф.
Первопричины современной европейской ситуации австрийский канцлер усматривает в недрах истории. Ему вообще было свойственно пускаться в исторические экскурсы, чтобы придать своим писаниям некий политико-философский глянец. Теперь он старался произвести впечатление на царя, поразить его глубиной своих мыслей.
Ход истории, вещал Меттерних, изменился под воздействием трех открытий: книгопечатания, пороха и Нового Света. А затем последовала Реформация, своего рода революция, видоизменившая моральный мир. «Движение человеческого ума, — глубокомысленно изрекает Меттерних, — в последние три столетия совершалось с крайней быстротой. Это движение ускорилось намного больше, нежели действие мудрости, которая одна лишь могла быть противопоставлена страстям и заблуждению»[534].
Отсюда и революция, «подготовленная ложными учениями, пагубными ошибками многих, даже самых блестящих суверенов второй половины XVIII в. (угадывается намек и на императора Иосифа II. — П. Р.), разразившаяся в стране, наиболее преуспевшей в просвещении, более всего обессиленной наслаждениями, в стране, где обитал народ, который можно назвать наиболее фривольным, учитывая, насколько легко ему дается понимание и насколько трудно дается ему спокойное суждение»[535]. Именно во Франции и прежде всего в Париже австрийский канцлер видел эпицентр всех революционных потрясений и смут.
Таким образом, одни из первопричин этих событий «настолько связаны с самой природой вещей», что никакая человеческая предусмотрительность не могла бы предотвратить их. А другие коренятся в «слабости и инертности правительств».
Меттерних осыпает обвинениями всех и вся, разумеется, кроме себя самого и адресата, для которого предназначено «Кредо». Достается, кстати, и Бонапарту, хотя он и покончил с революцией, но затем за свои «сто дней» уничтожил дело 14 лет правления. Франция, Германия, Италия и Испания сегодня представляют живые примеры губительного пути, угрожающего существованию европейского общества: «Можно смело утверждать, игнорируя возражения, что тщетно было бы искать эпоху, когда зло распространяло бы свое разрушительное действие на более широком пространстве, чем в наше время».
Зло, порожденное всеми рассмотренными в эссе причинами, Меттерних определяет одним словом — «самонадеянность»[536]. Для тех, кто подвержен ей, не являются ценностями ни законы, ни исторический опыт. Их увлекают абсурдные идеи совершенствования мира, эмансипации народов. Либерализм, индивидуализм, национализм для них — средства в борьбе против легитимных правительств.
Общая цель всех этих людей, их религия — это ниспровержение авторитета. Ему они противопоставляют общественный договор, суверенитет народа, то есть едва ли не самые главные раздражители для твердокаменных консерваторов. На взгляд Меттерниха, говорить об общественном договоре — уже значит делать революцию.
Но кто же эти конкретные носители зла, духа «самонадеянности»? «Зло существует, и это зло огромно», — писал князь. Тайные общества или секты — только орудия этого зла. Достаточно притомив своего читателя, Меттерних наконец называет носителей зла, разносчиков «моральной гангрены». Оказывается, это — средние или промежуточные классы общества, располагающиеся между монархами и народом. Среди них капиталисты, эти истинные космополиты, обеспечивающие свои прибыли при любом порядке вещей, служащие, писатели и журналисты, адвокаты, преподаватели.