Их главный клич после 1815 г. — «Конституция»! В «чистых монархиях» (т. е. неконституционных. — П. Р.) они выступают за национальное представительство, а в единственном государстве, где существует древнее национальное представительство (в Англии. — П. Р.), они требуют реформы.
Основная масса населения, по мнению Меттерниха, не представляет угрозы. Ей чужды абстрактные принципы и амбиции самонадеянных средних классов. Канцлер исходит из ситуации, сложившейся в сравнительно патриархальной Габсбургской империи, но в его рассуждениях о «средних классах» чувствуется, что он в известной мере учитывает и опыт более развитых западноевропейских стран, предвидит усиление общественного натиска на землевладельческую знать, на монархов.
Описав историю болезни и ее симптомы, Меттерних переходит к главному, ради чего, собственно, и написано эссе, — к рецептуре лечения.
Что касается реформистской терапии, то у австрийского канцлера никогда не было склонности к ее применению. Кроме того, и момент был явно неподходящий: «Существует общее правило поведения индивидов и государств, установленное как на основе опыта веков, так и опыта повседневного. Это правило гласит: „Нельзя и помышлять о том, чтобы проводить реформы во время возбуждения страстей; мудрость подсказывает, что в подобные моменты следует ограничиваться сохранением“»[537]. Опасно проявлять в таких острых ситуациях неуверенность, слабость; стабильности не добиться уступками: «Не следует пытаться привлечь уступками те партии, которые стремятся к разрушению всякой власти, кроме собственной, уступки… лишь поощряют их притязания на власть»[538].
«Мы твердо уверены, что общество более не может быть спасено без сильных и смелых решений со стороны правительств, еще свободных в своих мыслях и действиях», — убеждал князь императора[539]. «Только союз между монархами, — буквально заклинал он его, — фундаментальная основа политики, следуя которой можно еще спасти сегодня общество от полного разрушения»[540].
«Самонадеянности» надо противопоставить прежде всего твердые религиозные принципы: «В религиозной сфере суждение и проверка должны уступить место вере, христианская мораль — закону Христову в интерпретации христианских авторитетов»[541].
Конечно, деструктивные элементы встречаются во все века, но никогда еще не было такого бича, как свобода прессы. Общество должно быть ограждено от этой угрозы.
Монархам просто необходимо объединить свои усилия в совместной борьбе против догмы об общественном договоре, стремиться подавить тайные общества. Крупнейшие монархии должны доказать, что их союз способен обеспечить Европе политический мир, сохранить ее покой, что «отстаиваемые ими принципы, отеческие и попечительные по отношению к добрым людям, грозны для нарушителей общественного спокойствия»[542].
Меттерниху удалось добиться от царя многих уступок. Казалось, что Александр I был загипнотизирован вкрадчивым, обходительным австрийцем. Меттерних в изображении таких российских историков, как С. С. Татищев, В. К. Надлер и другие, представал в качестве некоего Мефистофеля, использовавшего слабые струны возвышенно-благородного российского монарха.
Однако следует иметь в виду, что Александр I, хорошо зная цену Меттерниху, не мог забыть событий времен Венского конгресса, когда дело едва не дошло до дуэли между ним и австрийским канцлером. Колебание российского императора в сторону меттерниховской политики имело более глубокую и серьезную подоплеку, нежели временное затмение под воздействием чар венского искусителя.
В данном случае важно отметить, что не стоит преувеличивать и влияние эссе Меттерниха на царя. Вряд ли он почерпнул из него что-либо существенно новое. Еще за десять лет до этого Александр I имел возможность ознакомиться с предназначенным опять-таки главным образом лично для него эссе Ж. де Местра «Четыре главы о России».
Бесспорно, сардинский посланник был мыслителем совершенно иного масштаба, чем австрийский канцлер. Но дело, пожалуй, не в глубине мыслей. Главное заключалось в эффекте узнавания. У незаурядного философа де Местра фигурировали те же заговорщические секты, просвечивала идея общеевропейского заговора врагов порядка и т. д. В ситуации 1820-х гг. именно похожесть, а не оригинальность оказывала более сильное воздействие, словно еще раз подтверждая очевидное.
Если меттерниховское «Кредо» в той или иной степени сработало, то только по той причине, что попало в унисон с настроением царя. Документ этот более ценен для анализа взглядов самого автора, чем для объяснения поворота в политике Александра.
V
Поскольку главным очагом революционной интоксикации считалась Италия, монархи, министры, дипломаты решили собраться поближе к Апеннинскому полуострову. И с этой точки зрения Лайбах оказался удобным местом. Лайбахский конгресс (11 января — 2 мая 1821 г.) получил название «сапожного», что отражало центральную роль, которую играли в его работе проблемы «апеннинского сапога».
Этот конгресс уже фактически проходил под полным контролем Меттерниха, по его сценарию. В Лайбах для переговоров вызвали неаполитанского короля Фердинанда I. На неаполитанское правительство был оказан сильный нажим со стороны великих держав, и король вырвался из-под его обременительного контроля. После революции он чувствовал себя в Неаполе заложником. Стали прибывать в Лайбах и другие итальянские государи. Еще не добравшись до Лайбаха, Фердинад I заявил в Ливорно, что конституцию ему пришлось принять вопреки своей воле, и призвал на помощь австрийцев. Это полностью развязало руки Меттерниху. Тем более что он уже располагал санкцией конгресса. Англия и Франция, правда, воздержались от поддержки акции, но и не выступили против нее открыто. Австрийский посол в Лондоне И. Эстерхази писал Меттерниху о позиции Каслри, который предпочел не ездить на конгресс: «Каслри подобен страстному любителю музыки, находящемуся в церкви: он хотел бы поаплодировать, но не может на это решиться»[543].
Канцлер поглощен подготовкой интервенции. Ему мало быть ее политическим руководителем; он вникает во все детали военных приготовлений, чувствуя себя не только дипломатом, но и полководцем. Вряд ли нуждается в комментариях такая выдержка из его письма Доротее: «Если бы судьба предопределила мне быть полководцем, подобно тому как она обрекла меня на более трудное и мучительное призвание, я находился бы под градом ядер точно так же, как теперь сижу за моим бюро. Я недоступен тому, что называется страхом»[544]. «Это будет самое большое дело в моей жизни и даже во всей истории человечества древнего и нового времени»[545], — так в своем традиционно напыщенном стиле писал Клеменс в данном случае Элеоноре. Пока Меттерних занимался «великим делом», Генц сочинял протоколы заседаний конгресса, которых на самом деле не было. 28 февраля все участники конгресса, кроме австрийцев и русских, разъехались.
Неаполитанская революция постепенно опутывалась меттерниховской паутиной. Пришло время ее удушить. Военная слабость и дипломатическая изоляция Неаполя предвещали легкую и быструю победу над ним. Воинственность князя достигла апогея. «Нужно устранить полип, который разъедает Неаполитанское королевство, — убеждал Меттерних французского премьер-министра Ришелье, — нужно его уничтожить вплоть до всех его разветвлений, ибо он способен прорасти вновь. Нужно заполнить пустоту тем… что будет соответствовать истинным потребностям королевства, духу народа, полуафриканского и варварского»[546]. Одного из усомнившихся в необходимости интервенции министра Меттерних в письме к Элеоноре называет «гнусной канальей»[547].
Австрийским войскам понадобились две недели, чтобы занять Неаполь. Это произошло 23 марта. А до этого 9 марта 1821 г. поднялись пьемонтские либералы. Король Виктор Эммануил I отрекся от престола, а его преемник Карл Феликс обратился за помощью к Австрии, Пруссии и России. Александр I был готов немедленно ввести в действие 100-тысячную армию. В Лайбах был вызван генерал Ермолов. К великому удовольствию генерала военные действия закончились быстро (8 апреля) и русские штыки не были вовлечены в крайне непопулярную в российском обществе акцию. Генерал-адъютант И. В. Васильчиков так характеризовал приближенному царя князю П. М. Волконскому ситуацию в России: «Настроение умов не хорошо. Недовольство всеобщее и неизбежность жертв, сопряженных с ведением войны, необходимость которой непонятна простым смертным, должны, несомненно, произвести дурное впечатление»[548]. Довольно типичны в этой связи суждения поэта князя П. А. Вяземского, которые содержатся в одном из его писем времен Лайбахского конгресса: «Война с Неаполем была бы злодейством… Неужели на то Петр Великий пустил Россию в Европу, чтобы преемникам его было всегда в честном миру похмелье, а домочадцам сочельник? Он хотел Россию объевропить, а не Европу с помощью России окамчадалить. Дострой свой дом, а потом иди чинить чужие дома. Образуй, просвети, разреши Россию, и тогда она сама, не суясь ни в Тропаву, ни в Лайбах, существенною, нравственною силою своею будет безапелляционным посредником европейских судеб»[549].
Меттерних чувствовал себя триумфатором. Свои успехи почти в эпических тонах он расписывает Доротее Ливен. Забавно, но насквозь политизированная светская дама остается ревнивой женщиной. В данном случае ее гораздо больше волнуют слухи о романе Клеменса с некоей красивой хорваткой. Сведения об этом она получила, видимо, от родственника, члена русской делегации в Лайбахе графа Воронцова. Раздраженному Клеменсу приходится оправдываться не перед женой, а перед любовницей