Все же опасения не оставляют австрийского канцлера. Он подозревает, что его враги — Каподистрия, Строганов (посланник в Константинополе), Поццо ди Борго (посол в Париже) — составили заговор. Этот триумвират, полагал Меттерних, распределил между собой функции: один взял на себя Восток, другой — Западную Европу, а третий имеет в виду все в целом. В центре усилий предполагаемых заговорщиков, естественно, император Александр I.
Поводов для торжества пока гораздо больше, чем для опасений. Тот факт, что Россию удалось удержать от военного вмешательства в защиту греков, Меттерних считает своей величайшей победой. «Дело Петра Великого и всех его наследников, — уверяет канцлер своего императора в докладе от 3 июня 1822 г., — сегодняшний русский кабинет уничтожил одним ударом»[566]. В порыве эйфории он примерно в то же время пишет жене: «Мой триумф практически настолько велик, что на почве дипломатии его можно сравнить с Лейпцигской битвой»[567]. Еще в начале 1822 г. Элеонора с гордостью сообщала мужу, что слышала, как в парижском салоне герцог Монморанси назвал его «кучером Европы»[568]. Не оспаривая ключевой роли австрийского канцлера на континенте, Генрих Гейне видел ее иначе: «Вся Европа превратилась в Св. Елену, и Меттерних был ее Гудзоном Лоу».
Величайшим своим успехом Клеменс считал уход с российской политической сцены Каподистрии. Незадолго до Веронского конгресса Священного союза, в августе 1822 г., после объяснения с царем тот покинул Россию. По оценке Н. К. Шильдера, «для России потеря Каподистрии была важнее проигранного сражения»[569]. «Завершилась карьера этого рокового источника вечных раздоров, и с ним исчезли тысячи проблем и затруднений»[570], — с удовлетворением констатировал Меттерних. Правда, торжество омрачалось кончиной Каслри. Канцлер еще не предвидел всех ее тяжких для себя последствий. Все его расчеты и надежды связаны с российским императором.
Александр I до сих пор остается во многом неразгаданной личностью. Кое-кто из авторов, особенно российских историков дооктябрьского периода, изображали его жертвой ловкого и коварного австрийца. Наиболее четко эта мысль выражена В. К. Надлером, который писал о том, «как бессовестно эксплуатировал Меттерних благородного, но слабого Александра для своих целей»[571]. Действительно, такое впечатление легко могло возникнуть. Царь мыслил, говорил и действовал в стиле Меттерниха.
Восставшие против турецкого владычества греки надеялись на помощь православной России. Но царь так объяснял свою позицию в письме близким к нему людям, Голицыну и Кошелеву, во время Лайбахского конгресса: «Наша политика основывалась на началах Священного союза со всеми кабинетами, а особенно между тремя, которые первые усвоили себе эту идею, как ключ к хранилищу, которое не удалось побороть ни революционным либералам, ни радикалам, ни международным карбонариям. Прошу не сомневаться, что все эти люди соединились в один общий заговор, разбившись на отдельные группы и общества, о действиях которых у меня все документы налицо, и мне известно, что они действуют солидарно»[572]. И несколько позднее, в мае 1821 г., Александр I отвергает вмешательство в пользу греков аргументами, как будто почерпнутыми из лексикона австрийского канцлера: «Если мы ответим туркам войною, парижский главный комитет восторжествует, и ни одно правительство не останется на ногах. Я не намерен предоставить свободу врагам порядка»[573].
Каким бы хитроумным и обольстительным ни был Меттерних, трудно представить, чтобы он обладал такой силой внушения и в такой степени мог манипулировать царем, как это казалось ему самому и некоторым наблюдателям и исследователям. Было бы принципиальной ошибкой искать причины очередного поворота в образе мыслей и действий царя преимущественно во внешнем влиянии. Зигзаги, порой необъяснимые, бывали обусловлены у Александра I прежде всего некими внутренними борениями, на которые, конечно, накладывались и определенные влияния извне.
Оставляя в стороне несомненные мистические увлечения императора, нужно признать, что колебания его курса имели под собой и глубокую политическую подоплеку. Степень глубины была такова, что сам Александр I не столько осмысливал ее, сколько ощущал ее инстинктивно. Российское самодержавие зиждилось на традиционалистско-консервативной основе. Отсюда тенденции к сохранению статус-кво, к сближению с родственными абсолютистскими режимами, иногда даже в ущерб имперским интересам.
Меттерниху, как уже говорилось, было проще: для предельно насытившейся Австрии консервативный курс исключительно на сохранение существующего положения вещей совпадал с главным жизненным интересом габсбургской империи. Российская же империя еще не утратила способности к расширению, к активной экспансии. Самым заманчивым было ее юго-западное направление, где славянские народы находились частично под властью Габсбургов, а частично — Оттоманской империи. Имперская экспансия, конечно, открывала фантастические возможности, но вместе с тем была сопряжена с потрясением основ только что заложенного в Вене европейского порядка.
Такая дилемма и порождала в значительной мере не поддающиеся разрешению противоречия в политике Александра I, а позже и его преемника. В связи с этим царь нередко оказывался в ситуации нелегкого выбора. Поэтому в его политике на разных этапах наблюдается крен то в одну, то в другую сторону, чем и удалось искусно воспользоваться Меттерниху на конгрессах в Троппау и Лайбахе. Таким образом, фазы во взаимоотношениях царя и канцлера прежде всего зависели от российского самодержца. Меттерниху же оставалось реагировать на перепады в его умонастроении.
В благоприятных для Меттерниха фазах преимуществом канцлера становилось одно важное свойство его личности. «Я никогда не оказывался в противоречии с самим собой»[574], — на склоне лет писал канцлер. И это не было преувеличением. Между тем натура царя была мятущаяся, раздираемая сомнениями. Клеменс не упускал случая с апломбом утверждать, что он всегда был прав, всегда все предвидел. И порой царю в какой-то мере приходилось это признавать. Однако следует соблюдать осторожность, поскольку Клеменс приписывал своему влиянию практически все шаги царя, которые в той или иной мере соответствовали принципам меттерниховской «системы», пусть даже Александр I руководствовался при этом какими-то своими собственными мотивами и соображениями. Фактически Клеменс нередко выдавал за успех удачу.
Его самомнение еще более возросло благодаря успехам и удачам последнего времени. Особенно порадовал его уход Каподистрии. Все складывалось как нельзя лучше. Казалось, что он уверенно правит европейской каретой, что ему предстоят новые триумфы. В результате у него явно притупилось чувство опасности.
Глава VII. Кучер теряет вожжи
I
Самый тяжелый удар с непоправимыми последствиями подстерегал Меттерниха в Англии, где стала закатываться звезда Каслри. Австрийский канцлер был хорошо осведомлен о трудностях, с которыми все чаще приходилось сталкиваться его союзнику. По-видимому, сближение с царем на почве консервативных принципов все же несколько демобилизовало его, ослабило значение и весомость английского фактора. В известной мере он мог позволить себе это и потому, что в Англии у него был такой бесценный личный посол, как Доротея Ливен.
В начале 1822 г. она пыталась организовать визит Георга IV и Каслри (со своим непременным участием) в Вену. Прекрасно понимая, какое значение для Меттерниха имеет союз с Каслри, Доротея не упускает случая подчеркнуть в письме к любовнику свою дружбу с британским министром, свое влияние на него.
И на самом деле Каслри влекло к российской посольше. Как писал британский историк Монтгомери Хайд, министр иностранных дел Англии «видел в ней нечто большее, чем просто полезную посредницу между ним и Меттернихом»[575]. Этому мрачному, нелюдимому человеку доставляло удовольствие общение с живой, остроумной женщиной, к тому же достаточно искушенной в политике. Непопулярность в народе, неумение и нежелание ладить с парламентом, неурядицы личного характера — все это подрывало его и так перенапряженную нервную систему. По словам Хайда, после только что завершившейся изнурительной для Каслри парламентской сессии Доротея оказалась «единственным человеком, кто мог в какой-то мере умиротворить его измученный дух»[576]. Говоря по-современному, некоммуникабельный, более того, робеющий в обществе Каслри только с ней чувствует себя комфортно.
Доротее же не могла не льстить такая близость с едва ли не самым влиятельным английским политическим деятелем. Но и чисто по-человечески она испытывала к нему искреннюю симпатию и сочувствие из-за гнетущего его одиночества, даже какой-то неприкаянности. Нельзя не добавить, что Каслри был еще и красивым мужчиной.
«Он любит меня всей душой»[577], — писала Доротея Клеменсу о своих отношениях с Каслри, возможно, не без намерения подогреть чувства своего чересчур хладнокровного любовника, советовавшего ей крепить семейные узы, заботиться о муже и детях. Действительно, Каслри любил беседовать с Доротеей во время прогулок, когда никто не мог им помешать. При этом речь не раз заходила о Меттернихе, об отношениях между Англией и Австрией. Британский министр иностранных дел сказал посольше: «Мы рассматриваем ее (Австрию. —