силы, военные действия лишь в самом крайнем случае.
Сказывалось отсутствие Каслри. Прежде можно было полагаться на его скрытую, но серьезную помощь. Теперь Меттерних столкнулся с трудной дилеммой. Вооруженное вмешательство, помимо прочих неприятных последствий, грозило обострением отношений с Англией. Поддержка противоположного варианта могла подорвать дружбу с царем. Теперь, после кончины Каслри, Меттерних зависел от этого фактора гораздо больше, чем прежде.
Князь ищет утешения в салоне своей подруги Доротеи Ливен. Та, можно сказать, безраздельно царит в Вероне, у нее практически нет соперниц, так как женщины, по словам самого Клеменса, были представлены там слабо. Доротея выражалась гораздо резче. Женский элемент на конгрессе она сочла не просто слабым, но даже варварским. Единственную достойную представительницу женского рода она видела в себе самой.
Тем не менее общая обстановка в Вероне напоминала Вену периода конгресса: ежедневные празднества и увеселения, концерты европейских знаменитостей, в том числе и Каталани. У склонного к аскетизму консервативного мыслителя Л. де Бональда Веронский конгресс вызывал ассоциации с греховным Вавилоном.
Встреча Клеменса с Доротеей в Италии отличалась от прежних идиллий. Ее восхищение «кучером Европы» несколько поугасло. Стоило им провести вместе довольно много времени, как началось отчуждение. К тому же ее женский триумф на конгрессе омрачался отношением к ней соотечественников. «Поскольку я провела десять лет в Англии, — жалуется она в письме брату Александру, — они смотрят на меня как на англичанку, а поскольку я ежедневно встречаюсь с князем Меттернихом, они считают меня австриячкой»[587]. Самовлюбленность Клеменса при непосредственном контакте вызывала у нее раздражение. Не могло не расстроить ее и то обстоятельство, что царь долгое время проводил с юной хорошенькой леди Лондондерри, женой Чарльза Стюарта, к которому перешел титул Каслри. Кстати, тот предпочел эту богатую молодую женщину герцогине Саган.
Стюарт сопровождал Веллингтона, одного из лучших британских друзей Доротеи. Но на сей раз он должен был следовать инструкциям Каннинга, что послужило еще одной, в данном случае политической причиной огорчения посольши. Ее «лучший и прекраснейший друг» выступал против ее мужа, государя и любовника, а уже 30 ноября покинул Верону, не поставив своей подписи под документами конгресса[588]. Теперь в Англии вместо Каслри ей предстояло иметь дело с Каннингом, в котором она видела «опасного радикала» и даже «не вполне джентльмена»[589]. После радостной встречи с Клеменсом расставание было спокойным, если не сказать холодным. Прощаясь в Вероне, они не могли предположить, что следующая их встреча произойдет только через четверть века.
Несмотря на искусное маневрирование, Меттерних уже не мог контролировать ход конгресса в такой степени, как в Лайбахе. На сей раз кроме царя ему приходилось сдерживать еще и французов. 19 ноября 1822 г. Австрия, Россия, Франция и Пруссия подписали протокол, в соответствии с которым обязывались действовать совместно в тех случаях, если правительство Испании объявит одной из сторон войну или спровоцирует ее. Ожидать таких действий со стороны испанцев было заведомо нереально. Фактически речь шла опять о возможности коллективной интервенции. Но не без стараний Меттерниха документ был составлен обтекаемо и неопределенно. Тем не менее он создавал атмосферу нервозности и напряженности. Именно в таких ситуациях открывалось больше возможностей для случайностей.
В испанском деле такой случайностью явилось вмешательство упоминавшегося уже французского писателя Р. Ф. де Шатобриана, подвизавшегося на дипломатическом поприще. Поддавшись давлению великосветских дам, поклонниц литературных талантов и мужских качеств Шатобриана, премьер-министр Франции Виллель послал его в Верону в надежде, что тот уравновесит опасные интервенционистские порывы герцога Монморанси. Виллелю было известно об их взаимной ненависти, и к тому же, будучи послом в Лондоне, писатель вел себя довольно спокойно и обрел определенный профессиональный опыт.
В Вероне Шатобриан был тепло встречен царем, почитателем его литературного дарования. Это вызвало ревность и беспокойство у Меттерниха, который считал царя как бы своей безраздельной собственностью. Канцлер сразу же попытался скомпрометировать конкурента, выставить его опасным дилетантом и радикалом, прибывшим в Верону «с карманами, набитыми конституциями»[590]. Шатобриан, правда, отплатил Меттерниху той же монетой. Князь предстает в его изображении посредственностью, «без глубины видения, чей весь талант состоит в том, чтобы измельчить, свести к ничему все, к чему бы только он ни прикоснулся». «В молодости он был Лавласом, с возрастом превратился в Мазарини. Он старается соблазнить всякого, кто приближается к нему», — писал Шатобриан об австрийском канцлере. Доротею он назвал «отвратительным существом»[591]. Из всего окружения Меттерниха похвалы француза удостоился лишь Генц.
Вскоре царь охладел к писателю-дипломату, но причиной тому были не столько козни Меттерниха, сколько поведение самого Шатобриана, взявшего на себя роль вершителя судеб Европы. Замыслы Шатобриана раскрылись, как только он стал преемником Монморанси в качестве министра иностранных дел Франции. Виллель поздно осознал свою ошибку: Шатобриан успел запустить механизм интервенции. 7 апреля 1823 г. 100-тысячная армия под командованием герцога Ангулемского вторглась в Испанию.
Пятнадцать лет спустя Шатобриан похвалялся, что франко-испанская война была его личной войной. Без ложной скромности он писал в своих мемуарах: «Вершина моей политической деятельности — война в Испании. Она сыграла в моей политической карьере такую же роль, какую „Гений христианства“ — в карьере литературной. Судьбе было угодно препоручить мне этот подвиг… Судьба отлучила меня от мечтаний и обратила к делам. Она заставила меня играть против князя Меттерниха и господина Каннинга — двух славнейших министров той поры: я обыграл их»[592].
В этих словах француза, несомненно, была доля истины. Но «великий оппортунист» и в этом случае сумел приноровиться к обстоятельствам и тоже претендовал на лавры победителя. Акция Франции должна была выглядеть прежде всего как исполнение воли Священного союза: «Вена теперь на Эбро. Прогресс французских военных операций производит здесь такое впечатление, как будто бы это были победы австрийской армии»[593]. Негодование Каннинга еще больше побуждало канцлера считать французскую интервенцию своим кровным делом. Тем более что она была для него меньшим злом по сравнению с российской, к чему склонялся царь.
Крайне возмущенный Каннинг через неделю после вторжения произнес в палате общин блестящую речь. Чтобы придать еще большую убедительность своим словам, он выложил на стол целый фолиант дипломатических документов, в том числе засекреченных. Этот эффектный жест возмутил не только Меттерниха и Шатобриана, но и коллегу Каннинга по кабинету Веллингтона, расценивших такой шаг как вульгарную попытку привлечь симпатии радикалов.
Меттерних торжествует, «краснобай» Каннинг посрамлен. Франция, утверждал князь, действует в Испании в соответствии с принципами Священного союза, «идея же нейтралитета (на чем настаивал Каннинг. — П. Р.) несовместима с нашей политической системой»[594]. Канцлер сумел в очередной раз повернуть в свою пользу ситуацию, вышедшую было из-под его контроля. Конгресс в Вероне был последним конгрессом Священного союза и последним крупным (хотя и неполным) успехом Меттерниха. Правда, успехом тактическим, недолговечным. А победа над Каннингом стала поистине пирровой, так как надломилась ось европейской политики Австрии — австро-английское согласие. Вскоре Меттерниху предстояло осознать подлинный масштаб и необратимость случившегося.
II
Кончина Каслри еще более повысила для канцлера ценность доверительных отношений с Александром I. По привычке Клеменс склонен преувеличивать степень согласия с российским императором. «Между царем и мною, — восторгается он в письме к Доротее вскоре после Вероны, — нет никаких спорных вопросов, и это всегда счастье»[595]. В то же время, как опытный политик, он не мог не ощущать зыбкости австро-российской идиллии. «Единство, которое я сумел создать между царем и нами, — признавался Меттерних Элеоноре весной 1823 г. — граничит с чудом. Как только я подумаю, из каких совершенно противоположных пунктов нам пришлось отправляться, чтобы прийти к единению, я нередко пытаюсь проверить, не снится ли мне это»[596].
Ради закрепления успеха Меттерних готов забыть об излюбленной пятичленной формуле европейского равновесия — пентархии. Он предлагает царю основать центральный комитет северных держав, т. е. трех абсолютистских монархий: австрийской, российской и прусской. Подразумевалась не военно-политическая, а информационная и наблюдательная структура. Но именно «солидарность трех северных дворов» мыслилась как главная опора порядка и стабильности в Европе[597]. У Александра I Меттерних нашел полную поддержку. По пути из Вероны в Россию царь писал канцлеру: «Союз находится в полной своей силе. Никогда еще единение трех монархов, лежащее в его основании, не было более тесным. Оно окрепло еще более во время последнего свидания»[598].
Осью «союза трех», бесспорно, были отношения между Австрией и Россией, и Меттерних не упускал случая придавать им новые импульсы. При этом особая ставка делалась на личные отношения с царем. Этой цели служила намеченная на осень встреча между Александром I и Францем I в Черновице (Черновцы). Канцлер возлагал на нее большие надежды. Его продолжает мучить кошмар революции, особенно тревожит Франция. Эта страна напоминает ему корабль с плохо укомплектованным экипажем, который борется со штормом в открытом море. «Там был единственный человек, который знал толк в деле удушения революций. И этим человеком был Бонапарт»