[599], — писал Клеменс Доротее, опять ностальгически сожалея о поверженном императоре французов.
Охранительный лейтмотив и должен был звучать на встрече двух императоров. Конкретная повестка дня не имела с точки зрения канцлера существенного значения. Главное — поддержать атмосферу доверия и дружбы, укрепить склонный к переменам дух царя.
Естественно, режиссером и главным действующим лицом в Черновице должен был стать сам Меттерних. Однако ему не было суждено доехать до места встречи. В Лемберге (Львов) его свалила тяжелейшая простуда. Физическое недомогание усугублялось, по его словам, моральными терзаниями. Как Александр I и особенно привыкший все передоверять своему канцлеру Франц I обойдутся без него? «Единственный деловой человек… прикован к постели в Лемберге; два императора с глазу на глаз в Черновице. Какой результат из двух возможных: или немедленная война между Россией и Портой, или немедленный мир?»[600] — мучается больной Клеменс.
Опасения оказались напрасны. Плоды его общения с царем сказались в Черновице. Да и от Франца I веяло столь сильным консервативным духом, что трудно было устоять. Александр I согласился на возобновление дипломатических отношений с Портой, которая не без давления австрийцев пошла на некоторые уступки в Дунайских княжествах и на Босфоре. Поэтому у канцлера были все основания восхвалять умеренность царя, в очередной раз отказавшегося от вооруженного вмешательства в греческие дела: «Триумф умеренности российского императора полный; в то же время это и наш триумф, достигнутый благодаря постоянству наших принципов»[601], — подвел он итог свидания двух императоров в инструкции австрийскому посланнику в Константинополе (16 октября 1823 г.).
Вернувшись в Вену, Клеменс пишет Доротее: «Истинное счастье для меня в том, что мое выздоровление, кажется, совпадает с подобным процессом в Европе»[602]. «Триумф» в Черновице — это удар по «партиям переворота» разных цветов и оттенков. Меттерниху приятно, что его состояние здоровья стало фактором европейской жизни. Слухи о его болезни привели к понижению курса ценных бумаг, а вести об его выздоровлении — к их росту.
Во время болезни мужа встревоженная Элеонора заказывала молебен. Но она гораздо больше нуждалась в этом сама. Началась пора ее угасания. Болезнь легких быстро прогрессировала. Жене князя предстояло разделить участь большинства рожденных ею детей. Жизнь в любимом Париже продлила ее век, но болезнь была неизлечимой. Врачи рекомендовали ей ехать на юг, но у нее уже не было для этого сил.
Клеменс же не торопится в Париж, хотя его приезд был бы для жены праздником. Конечно, он загружен делами. Но главная причина — его природный эгоизм. Зачем омрачать и без того нелегкую жизнь лицезрением мучений жены. Он шлет ей из Вены душещипательные письма о своем одиночестве и затворничестве. По-видимому, он переборщил. Невзирая на болезнь, Элеонора готова отправиться к мужу. Такая перспектива его совсем не привлекала. Он постарался успокоить жену.
В сущности, он жил в свое удовольствие. Домашними делами заправляла его кузина по материнской линии красавица графиня Флора Врбна. Князь активно посещал балы и приемы, сам устраивал их. У него в салоне регулярно собиралось до 300–400 человек. Сам Клеменс, подобно султану, восседал на ставшем знаменитом канапе. По обе стороны от него очаровательные женщины. Постоянное место рядом с ним у графини Вбрна.
Продолжается интенсивная переписка с Доротеей. Для Меттерниха она превратилась в чисто политическое дело, но у графини Ливен политика все еще переплетена с любовью. В ноябре 1823 г. она ездила по Италии и очень надеялась встретиться там с Клеменсом, но тот не откликнулся на ее призывы. Не повлияли на него ее кокетливые описания того, как она похорошела под благотворным солнцем Италии. Она появляется в Париже у Элеоноры и просит ее присматривать за своим сыном Павлом. Доброта у Элеоноры берет верх над возмущением, и Павел Ливен проводит дни в семействе Меттерниха. Там же и Клементина Багратион. Матери не до нее.
Утратив интерес к Доротее как любовнице, Клеменс хотел бы сохранить ее в качестве полезного политического агента. Тем более она активно участвует в настоящей войне против ненавистного Каннинга. Но вряд ли стоит объяснять ее воинственность исключительно заботой об интересах любовника. Доротея уже настолько втянулась в политическую жизнь Англии, что далеко вышла за рамки своего дипломатического статуса. Она ощущала себя органичной частицей лагеря ультратори во главе с Веллингтоном. В письме брату она называла Каннинга «якобинским министром».
В марте 1823 г. он признал восставших греков воюющей стороной. На его стороне симпатии британского общественного мнения, но и влиятельных противников у Каннинга тоже было предостаточно. Доротея перечисляла Меттерниху список тех, кто заинтересован в свержении самостоятельного и популярного государственного деятеля: «Король, наследник престола, все министры и их сторонники, те, кто фактически составляет большинство обеих палат парламента»[603]. О сторонниках Каннинга графиня отзывалась с откровенным презрением. Самого министра она уподобляла слепцу, устремившемуся в ловушку. По ее твердому убеждению, Каннингу не устоять. Усилия его противников увенчаются успехом. Подобно своему любовнику, Доротея изображала обстановку в чересчур оптимистических тонах, недооценивая силу позиций Каннинга и масштаб его личности.
Правда, в июле 1823 г. Меттерних вынужден признать, что герцог Веллингтон проиграл Каннингу. «Поддержанный лордом Ливерпулем, чьим сознанием ему удалось завладеть, — писал Меттерних Шатобриану, — Каннинг не падет»[604]. Но канцлер еще не избавился от иллюзий; он верит в свой талант обольстителя, в воспитательное воздействие дипломатии конгрессов. «Взгляды Каннинга должны быть изменены, — полагает Меттерних. — Из него следует сделать хорошего европейца»[605]. Для этого необходимо, чтобы он прошел школу конгрессов, научился вести дружескую дискуссию. Но есть и серьезное препятствие: Каннинг «лишен чести и рожден плебеем»[606]. Впрочем, о Шатобриане Меттерних ничуть не более высокого мнения, чем о Каннинге. Оба они, как пишет он Доротее, превращают политику в корриду. Своим противникам он отводит роль быка, тупо бросающегося на красную тряпку[607]. Его раздражали элементы непредсказуемости у того и у другого. Ему ненавистно все «неожиданное и фальшивое». Подводя итоги 1824 г., Меттерних безапелляционно утверждает: «Путь, которым я иду, абсолютно прямой и единственно позитивный»[608]. В Петербурге, Лондоне, Париже либо не знают, что делать, либо знают, но не могут.
Все же сквозь самоуверенные тирады и самовосхваления у него прорывается чувство тревоги: «Я нахожусь посреди хаоса, подобно человеку, который при приближении потопа ради спасения остается на острове. Я остаюсь на моем месте, потоп меня еще не поглотил, а я жду, подойдет ли он ко мне ближе или отступит». «Никто не желает меня понять; иногда даже требуют, чтобы я покинул мою позицию, но я не отступаю, а продолжаю свое дело: укладываю камень за камнем, чтобы подняться как можно выше»[609], — вещает Клеменс, принимая модную позу одинокого, чуть ли не романтического героя.
В конце 1824 г. положение со здоровьем Элеоноры становится критическим. С ней все время сын Виктор, самоотверженно ухаживает за ней невестка и подруга Талейрана герцогиня Дино, младшая сестра Вильгельмины Саган. В это время Меттерних философствует в письме к… Доротее о двух натурах своего существа и провозглашает, что никакие физические и моральные страдания не могут помешать ему исполнять долг на государственной службе. Кроткая же Элеонора плохо повинующимися пальцами пишет мужу слова благодарности. Она считает, что жизнь ее, за исключением тяжелых потерь, т. е. преждевременной смерти большинства детей, «всегда была счастливой. Это благодаря тебе, мой добрый рыцарственный муж»[610].
Австрийский посол в Париже Винцент сообщил канцлеру, что дело идет к концу. Доротея Ливен, со слов сына, тоже писала ему, что Элеонора очень плоха. Она советовала ему заехать из Парижа в Лондон, чтобы попытаться наладить отношения с набравшим силу Каннингом. Наконец Клеменс выбрался в Париж и 14 марта 1825 г. прибыл во французскую столицу.
Радость от встречи с мужем взбодрила Элеонору, в ее состоянии наступило кратковременное улучшение. Но тут же последовал резкий спад; только ценой крайнего напряжения она смогла подписать завещательный документ. Сидеть у ложа умирающей жены — не дело для Клеменса, а тем более если это в Париже.
Здесь его ожидал теплый прием со стороны нового короля, Карла X, и его ультрароялистского окружения. Их помыслы были заняты, в частности, тем, как избавиться от конституции, которую в свое время под давлением царя принял Людовик XVIII. В дни угасания Элеоноры он подолгу беседовал с королем и с премьер-министром Виллелем. С гордостью он сообщает в письме от 17 марта своему кайзеру о двухчасовом разговоре с Карлом X. «Король принял меня как старого друга, — не преминул заметить Меттерних. — Я находился в ужасном состоянии как человек, но в великолепнейшем как государственный деятель»[611]. Канцлеру был пожалован королем орден Святого Духа.
Элеоноры не стало 19 марта. «Ее конец был таков, как и ее жизнь, — меланхолически констатировал муж, — …если чью-то душу можно встретить на небе, так это, пожалуй, ее»