[612]. Печаль Меттерниха была искренней, но недолгой. Страстных чувств по отношению к жене он никогда не испытывал, но она прочно вошла в его жизнь. Их связывали 30 лет супружества. Имея надежную и приятную семейную гавань, он вместе с тем пользовался практически полной свободой. Все это как нельзя лучше соответствовало его характеру и склонностям. Поскольку последние годы они большей частью жили врозь, он не ощутил какой-то невосполнимой потери.
Сразу же после похорон канцлер с головой ушел в политическую и, что почти то же самое, светскую жизнь Парижа. Через шесть дней после похорон он вместе с прежней пассией, княгиней Багратион, побывал на концерте знаменитой итальянской певицы Пасты. Он был желанным гостем при дворе и в самых изысканных салонах. В нем еще видели «кучера Европы», пусть не столь уверенно, как прежде, правившего каретой, но еще не отпустившего вожжи. Конечно, он не мог знать, что это был его последний визит во французскую столицу, но все же казалось, что Клеменс хочет насытиться Парижем впрок.
«Ход событий отвел мне особое место в европейском обществе, — пишет он матери из Парижа, — и я здесь это хорошо понял»[613]. Он не удержался от того, чтобы не похвалиться, что стал всего лишь третьим из всех иностранцев, приглашенным на королевский обед в интимном дружеском кругу[614]. Давно он не испытывал такого духовного комфорта, как в салонах, где его собеседниками были Бональд, Ривьер, Монморанси: «Мы анализируем достоинства общественных устройств, обсуждаем современную историю, и это мои единственные счастливые часы». Характерно его сближение с ведущим идеологом легитимизма, ультраконсерватором Л. де Бональдом. «Я очень часто вижусь с Бональдом. Он произвел на меня хорошее впечатление и он гораздо практичнее, чем я полагал»[615], — пишет Меттерних Доротее Ливен. Конечно, и по отношению к де Бональду он подчеркивает свое превосходство, но с удовольствием цитирует высказывание француза: «Глупцы — а они составляют большинство в обществе, — склонны отыскивать трудности в хорошем и удобство в дурном». По мнению австрийского канцлера, это как нельзя лучше подходит к поведению английского кабинета: «В Союзе (т. е. в Священном союзе. — П. Р.) все находят трудным, а в отношениях с либералами, напротив, легким»[616].
Трудно сказать, в какой мере канцлер был знаком с трудами консервативного мыслителя, но из многочисленных его суждений вырисовывается поразительное сходство их фундаментальных позиций. Если с де Местром Меттерниха роднила идея эквилибра, то с де Бональдом — авторитета. Французский ультраконсерватор отстаивал незыблемость авторитета. Любая реформа, любое изменение представлялись ему покушением на абсолютный характер авторитета. Стоит хоть чуть-чуть отступить от этого принципа, и все кончится крахом. Маленькая трещина быстро превращается в брешь, которую уже не закрыть. На таком же принципе, в сущности, базировалась и «система» Меттерниха. В реформах он также видел не столько спасительную, сколько разрушительную силу.
Между тем в Англии Доротея продолжает войну против Каннинга. В то же время она успевает в феврале 1825 г. родить пятого сына — Артура, названного так в честь крестного отца, герцога Веллингтона. Естественно, ее внимание поглощено вестями из Парижа. Несмотря на то, что Доротея все еще не оправилась от трудных родов, она, узнав о кончине Элеоноры, готова немедленно прийти на помощь Клеменсу: «Как ваши бедные дети! Виктор, должно быть, в ужасном состоянии. Она так любила его. Правда, он уже в таком возрасте, когда материнская нежность — дело приятное, но оно уже не является необходимостью. Но каково вашим бедным маленьким девочкам!.. Как нежно я бы заботилась о них! Дети мадам Меттерних всегда были бы дороги мне»[617]. Доротея стремится предстать в качестве исполнительницы последней воли Элеоноры: «Я обещала это в моем последнем письме ей… Могу ли я забыть все то, что она сделала для моего сына»[618].
Через три дня, 25 марта 1825 г., Доротея отправляет другое, уже политическое, письмо Клеменсу. В нем излагается план Веллингтона: Меттерних приезжает в Англию, в Брайтон, где встречается с герцогом и, конечно же, с графиней Ливен. Оттуда они едут в Виндзор, минуя Лондон, чтобы встретиться с королем Георгом IV. Но Меттерних еще 17 марта дал знать Францу I, что английский король надеется на его приезд в Лондон с целью заняться вразумлением Каннинга. «Его величество полагает, — с удовольствием писал канцлер своему суверену, — что для меня не составит труда за пару дней справиться с моральным воспитанием Каннинга»[619].
Когда же вместо поездки в Лондон Меттерниху предложили, можно сказать, полуконспиративный вариант визита, он отказался, сочтя его, видимо, не очень подобающим для себя. Да и после парижских триумфов ему не захотелось трепать нервы в Англии.
В начале апреля Доротея все же не теряет надежды на встречу с Клеменсом. Она пишет ему из Брайтона: «Я здесь уже целую неделю взираю на французское побережье. За десять часов я могла бы пересечь расстояние между берегами. Еще десять часов потребуется для того, чтобы очутиться в Париже»[620]. По его первому зову она готова отправиться в путь. Но от Клеменса сигнала не последовало.
У Каннинга были все основания препятствовать приезду австрийского канцлера в Англию. В нем британский министр видел главную силу заговора, имевшего целью свергнуть его и попытаться приблизить политику Англии к линии Священного союза. Для Каннинга Меттерних «величайший мошенник и лжец на континенте, а возможно, и во всем цивилизованном мире»[621]. Одним из главных действующих лиц заговора была Доротея Ливен, а ей, по указанию Меттерниха, помогали австрийский посол князь П. Эстерхази и секретарь посольства Ф. Нойман. Им сочувствовал и король Георг IV, тяготившийся ненавистным министром, но опасавшийся выступать против него открыто.
Разгневанный Каннинг пускает в ход самое мощное оружие — угрозу отставки. Палата общин на стороне министра. Он популярен в стране. В результате король дрогнул и вновь уступил «великому парламентарию». После этого поражения Ливен теряет позиции в Лондоне, а тем самым и политическую ценность для любовника.
Почувствовав, что сила на стороне Каннинга, Доротея начинает дрейфовать по направлению к нему. Сказалось присущее ей свойство, отмеченное ее будущим другом Талейраном: будучи довольно непостоянной в своих политических привязанностях, она отличалась способностью почти всегда находиться в лучших отношениях с теми министрами, которые были у власти, нежели с теми, кто ее утратил. Да и «наилучший друг» графини герцог Веллингтон тоже невысоко оценивал морально-политическую устойчивость своей приятельницы и союзницы: «Она может предать и предаст кого угодно, если это потребуется для реализации ее планов»[622].
Дрейф Доротеи Ливен в сторону Каннинга был ускорен разочарованием в Меттернихе, а в еще большей степени наметившимися изменениями во внешнеполитическом курсе России. Но все-таки она не торопится сжигать мосты в своих отношениях с австрийским канцлером. В письме от 18 мая она излагает Меттерниху собственную версию того, как стали завязываться ее контакты с заклятым врагом: «М-р Каннинг начинает говорить мне сладкие речи… Он думает, что может завоевать мое сердце за какие-нибудь пять дней»[623].
В этом же письме Доротея сообщает Меттерниху еще одну, пожалуй, даже более важную новость. 24 мая она отправляется в долгий путь до российской столицы. Графиня обещает написать князю из Франкфурта, затем из Берлина. Тем самым она указывает ему пункты, где они могли бы встретиться. Возможны и другие варианты, если он отреагирует достаточно быстро. Особенно многозначительна ее фраза о том, что в августе письма князя найдут ее уже в Санкт-Петербурге. Сам вызов посольши в столицу должен был насторожить канцлера, но бдительность его явно притупилась; он не придал должного значения начавшейся политической метаморфозе своей подруги и, что гораздо более важно, надвигающейся дипломатической революции в Европе.
III
Политическая дуэль между Меттернихом и Каннингом находилась в центре внимания европейского общественного мнения. Но их антагонизм был не только политическим. Столкнулись не только разные типы политики и политиков. Были также существенные личностные различия. Бросались в глаза расхождения в системах ценностей. Охранительному, нацеленному на статическое равновесие курсу корифея кабинетной, династической дипломатии выдающийся парламентский политик противопоставил динамику, напор, апелляции к общественному мнению, последовательную поддержку торгово-промышленных интересов страны. Порой одним ударом Каннинг разрубал сложнейшие хитросплетения меттерниховской дипломатии, обесценивал тонкую вязь его интриг.
Не удивительно, что Меттерних, привыкший терпеливо плести паутину интриг, сравнивал Каннинга с быком, называл его флибустьером. Столкнувшись с политиком непривычного, нового типа, самоуверенный, преисполненный чувства превосходства князь не смог адекватно его оценить. Каннинг, по его мнению, может считаться государственным деятелем не более, чем прославленный своей глупостью княжеский камердинер Жиру. Вместе с тем у Меттерниха были все основания видеть в Каннинге главного врага Священного союза. «Моральная сущность союза, — подчеркивал канцлер, — покоится на основах принципа сохранения всех законно существующих вещей»