[624]. Отсюда, по его логике, следует, что нападать на принципы союза значит нападать на общество в целом. При Каннинге «путь Англии — это путь отказа от союза»[625].
По убеждению Меттерниха, у Каннинга нет стратегии; его политика строится на сиюминутных соображениях, на вульгарных экономических интересах. Для него британский министр — человек, внесший в мир политики принципы биржи. Он сравнивает своего противника со спекулянтами, стремящимися сорвать сегодняшний куш, не думая о завтрашнем дне. В этих суждениях князя отражается принципиальная слабость любой преимущественно охранительной политики. В ней стратегия и тактика сливаются воедино, так как сохранение сегодняшнего положения вещей рассматривается как залог того же самого в будущем.
Взгляды Каннинга и его политическая практика не поддаются однозначной оценке. Один из его ранних биографов говорил, что по отношению к лордам он был вигом, а по отношению к простому люду — тори. Каннинг выступал за свободу торговли, за отмену рабства, за эмансипацию католиков, за расширение прав ирландцев, но был противником парламентской реформы. Ключ к пониманию его позиций дает его же собственное высказывание: «Берк — руководство для моей политики»[626].
Что же касается Берка, то одна из главных его практических идей — превентивные, заблаговременно предупреждающие революционные потрясения реформы. Следовательно, британский министр иностранных дел был консерватором, но консерватором реформистского толка, имеющим много точек соприкосновения с либералами. Недаром в Англии на наследие Берка претендовали и те и другие. Вообще британский умеренный консерватор на континенте вполне мог сойти за либерала. Сам Каннинг иногда позволял себе слегка пофилософствовать на политические темы. Ему был чужд как дух «элементарной демократии», так и дух «элементарного деспотизма». В отличие от деятелей Священного союза он отвергал мысль о том, что миром можно управлять на основе неких универсальных принципов, кто бы их не навязывал, будь то Меттерних или якобинцы и карбонарии.
Если у Меттерниха понятие «средний класс» вызывало нечто вроде аллергии, то Каннинг считал, что именно «средний класс», располагающийся между крайними элементами демократии и аристократии, является наиболее стабильным элементом в стране, даже «наиболее ценной частью населения»[627]. Это не значит, что он был глашатаем интересов среднего класса. Таковой еще только формировался. Каннинг предвидел его дальнейшее усиление и способствовал этому. Внешняя политика Каннинга была направлена, в частности, на обеспечение благоприятных условий для британских предпринимателей и коммерсантов. Кстати, и Берк во многом разделял экономические воззрения одного из основоположников либерализма А. Смита.
Хотя Каннинг был на три года старше Меттерниха, но он противостоял ему как представитель нового, либерализирующегося и национализирующегося мира, для которого аристократические ценности становились анахронизмом. И внешняя политика Каннинга была не европейской, в стиле аристократического интернационализма, каковой ее стремился сделать Каслри, а собственно английской.
Первый серьезный удар Каннинг нанес Меттерниху в… Южной или, как тогда чаще говорили, Испанской Америке. Поскольку Испания не могла справиться своими силами с восставшими против ее владычества народами, король Фердинанд VII готов был предоставить дело усмирения колоний Священному союзу, а точнее говоря, Франции. За это он даже соглашался поступиться своими правами на владения. И Меттерних ради того, чтобы подавить южноамериканских бунтовщиков, был готов смириться с усилением Франции.
Но на пути этих планов встал Каннинг, пригрозивший пустить в ход могущественный британский флот. Был сорван и замысел Меттерниха о созыве специального конгресса, который бы занялся решением судеб южноамериканских колоний. Канцлеру не удалось воспользоваться своим излюбленным средством — дипломатией конгрессов. Каннинг похоронил идею Меттерниха, решительно заявив, что Англия не намерена присутствовать на таком конгрессе. Точно так же оказалась мертворожденной еще одна инициатива — созыва европейского конгресса по южноамериканским делам. В 1825 г. Англия признала завоевавшие независимость государства Южной Америки.
Политику Каннинга с подозрением воспринимали его коллеги-тори, но зато он заручился поддержкой вигов. Союзником министра иностранных дел был и глава кабинета лорд Ливерпуль. Они поставили короля перед угрозой отставки, и тот, как всегда, капитулировал, согласившись на признание. «Король… фаворитка и вся компания начинают трепетать перед Каннингом», — отмечает Доротея Ливен в письме к Меттерниху. «Итак, унижены они, а не он; и это конец великой драмы»[628], — заключает она.
При всей болезненности этого удара его в какой-то мере смягчало то обстоятельство, что нанесен он был где-то далеко, на другом континенте. Провозглашенная почти в это же самое время США доктрина Монро отвергала какую-либо возможность интервенции европейских держав в Новом Свете, что также выглядело вызовом Священному союзу.
Между тем Каннинг готовил гораздо более тяжелый удар непосредственно по «системе» австрийского канцлера, и прежде всего по Священному союзу, столпами которого были российский император и австрийский канцлер. В этом и состояла идея настоящей «дипломатической революции»: сближение с Россией по греческому вопросу. Британский министр не был филэллином, поборником греческого дела, но и не мог, учитывая общественное мнение Англии, безучастно взирать на то, как турки расправляются с греками. Фактически он убивал двух зайцев: ублажал общественное мнение и подрывал устои Священного союза. Греческий вопрос — это почва, на которого можно найти общий язык с Россией.
Постепенно меняется и позиция царя. Его стало тяготить пребывание в «школе Меттерниха». Он не мог не ощущать разлада между своей политикой и настроениями в русском обществе. И Александр I решил использовать для содействия столь популярным в Европе и, особенно, в России греческим повстанцам механизм и процедуры Священного союза. С этой целью он вознамерился провести в Санкт-Петербурге специальную конференцию, чтобы договориться о коллективном вмешательстве в пользу греков. По мысли царя, интервенция в Греции могла бы основываться на тех же принципах, на каких австрийцы действовали в Неаполе и Пьемонте, а французы в Испании. Однако Меттерних стал убеждать царя, что события в Италии и Испании не могут служить образцом для решения по греческому вопросу, так как там революции подавлялись, а здесь предполагалось оказать помощь мятежникам. Австрийский канцлер прилагал все усилия, чтобы похоронить идею царя, но при этом не испортить с ним отношений.
На сей раз последнее ему не удалось. Отношения между Россией и Австрией существенно ухудшились. Будучи в марте 1825 г. в Париже, Меттерних склонил на свою сторону французов, которые тоже не выражали желания предоставить России право на вооруженное вмешательство в пользу Греции. Александр I был настолько разгневан этим, что не выразил Меттерниху соболезнования по поводу смерти жены[629].
Кроме серьезных объективных противоречий по «восточному вопросу» австро-российские отношения были обострены совершенно недипломатичным поведением Меттерниха во французской столице. Прием, оказанный ему королем, атмосфера парижских салонов так повлияли на него, что он порой терял контроль над потоком собственной речи. Его, как это бывало в молодости, стало «заносить».
Он похвалялся тем, что царь будто бы полностью находится под его влиянием, что решение «восточного вопроса» в его, Меттерниха, руках. Вообще он перевоспитал российского самодержца: «Я нашел императора якобинцем, я сделал из него ультра; теперь остается только сделать из него тирана»[630]. Злейший враг Меттерниха российский посол Поццо ди Борго поспешил оповестить царя об этих, как говорили французы, «гасконадах» (гасконцы, как известно, славились не только храбростью, но и хвастливостью) князя. Естественно, Поццо ди Борго постарался придать высказываниям Меттерниха еще более оскорбительную для Александра I редакцию. Сами по себе выходки Меттерниха вряд ли подвигли бы царя на крутой поворот во внешней политике. Однако нельзя не учитывать, что в кабинетной дипломатии фактор личностных отношений исключительно весом.
Главным было то обстоятельство, что Австрия и Франция фактически отвергли российский план помощи грекам, сорвав проведение специальной конференции по этому вопросу в Санкт-Петербурге. Гнев царя обращается преимущественно против Австрии, а точнее говоря, против Меттерниха. Тогда же у Александра I и зарождается идея сближения с Англией, хотя Каннинг казался ему ужасным радикалом и пусть по иным соображениям, чем Меттерних, но тоже выступал против прогреческих планов царя.
Так, с высокой степенью синхронности, начинается движение двух самых могущественных великих держав навстречу друг другу. Появляются первые трудноуловимые признаки грядущей «дипломатической революции». Немаловажную роль в ней предстояло сыграть российской посольше Доротее Ливен. Конечно, эта роль была не так велика, как хотела бы изобразить сама Доротея, тем не менее ее можно оценить как серьезную роль второго плана.
Представление о ней дает так называемый «Дневник» Ливен. Как убедительно доказано британским историком Г. Темперли, уместнее было бы говорить о мемуарах, написанных некоторое время спустя, чем о повседневных записях. Надо признать, что Доротея достаточно искусно подает свое личное участие в событии общеевропейского масштаба. Ее ссылки на скромность собственной роли главным образом призваны придать большую достоверность ее версии случившегося.