Она понимала двусмысленность своего положения в качестве российской посольши и одновременно любовницы австрийского канцлера. Она охотно связала бы с ним свою судьбу, но была обижена его охлаждением к ней. В те дни, когда происходил поворот во внешней политике России, она еще не утратила надежды на «реставрацию» своих отношений с Клеменсом.
Уже тот факт, что именно Доротею, а не ее мужа вызвали в Петербург, говорит о многом. Нессельроде хорошо знал о ее истинной роли в российском посольстве, ценил ее ум, политические способности, ее связи в Англии. Возможно, учитывались контакты, которые стали завязываться у нее с Каннингом. Поездка в Россию вызывала у Доротеи двоякие чувства. С одной стороны, ей, безусловно, хотелось повидаться с родными и близкими: двенадцать лет она не была на родине. Но, с другой стороны, она испытывала и некоторый страх, какую-то неуверенность. Она признавалась, что поездка в Россию для нее почти то же самое, что и путешествие на Луну[631].
Дома ее ждал теплый прием в Павловске, у императрицы-матери, чьей воспитанницей она считалась. Затем встреча с Александром I в Царском селе. По описанию Доротеи разговор носил сугубо деловой характер и свелся, в сущности, к вопросам (царя) и ответам (ее). Она старалась сохранять сдержанность и беспристрастность: «Я показала, что не являюсь ни ультра, ни либералкой, что я ни за, ни против Каннинга»[632]. Когда же речь зашла о «гасконадах» Меттерниха, Доротея засвидетельствовала их. Рассталась она с царем после полуторачасового разговора наедине. Свое впечатление о ней царь высказал ее брату А. X. Бенкендорфу: «Ваша сестра уехала молодой женщиной, а теперь я увидел в ней политика»[633].
Следующим собеседником посольши был Нессельроде. Ему она изложила свой разговор с царем. Как замечает Доротея, этот страшно робевший перед государем министр поразился смелости, с какой она беседовала с царем. Сказывались двенадцать лет, проведенных в Англии, где она была накоротке с королем и ведущими государственными деятелями. Вообще она уже привыкла к совершенно иному, западноевропейскому стилю жизни. Удивление Нессельроде в известной мере помогает понять, почему ей так и не удастся адаптироваться к российской действительности и почему она предпочтет жить за границей.
Пока же в течение августа 1825 г. Доротея еще дважды встречалась с царем, специально приезжавшим в Павловск. В их беседах, конечно, всплывала тема Меттерниха. «Император, — по слова Ливен, — знал, что я состояла в переписке с ним и мог предположить, что мне кое-что известно о его сокровенных взглядах, следовательно, он был заинтересован много говорить со мною о нем»[634].
Выразив свое недовольство Меттернихом и недоверие к нему, царь перешел к главному — к тому, ради чего и была вызвана в Россию посольша. Он спросил ее, не является ли Каннинг якобинцем? Ответ последовал незамедлительно: «Простите меня, сир! Каннинг — не якобинец. Характерная черта его сегодняшней политики — это вражда к князю Меттерниху, и он имеет на это определенный резон»[635]. Далее царь избегал лобовых вопросов насчет Каннинга, но у него нашлось множество иных.
Доротея прекрасно понимает, что Александр I намерен воспользоваться благоприятной ситуацией, возникшей в результате соперничества между Меттернихом и Каннингом. Наконец, наступил кульминационный момент. С кокетливой ноткой удивления Доротея пишет: царь «пришел к странному решению доверить мне интересы новой политической комбинации для России»[636].
Весьма тонко, без нажима, она подводит к мысли о том, что как раз ее беседы с царем разрешили сомнения, мучившие Александра I, подвигли его на крутой поворот в российской политике. На самом же деле император принял решение несколько раньше. Уже 18 августа российским дипломатическим представительствам в Вене, Париже и Берлине был разослан циркуляр, ориентировавший на разрыв с Меттернихом. Это была реакция на срыв Санкт-Петербургской конференции. Г. Темперли подчеркивал то обстоятельство, что аналогичный циркуляр не был отправлен в Лондон. В этом не было смысла, учитывая ту миссию, которую поручили выполнить российской посольше в Англии.
Ливен собиралась отправиться в Англию 31 августа. Утром 30 августа ей доставили спешное послание Нессельроде, сообщавшего, что на следующее утро ему необходимо встретиться с ней по приказу царя. При встрече министр изложил посольше мысли Александра I. Раздосадованный срывом конференции в Санкт-Петербурге, царь пришел к окончательному выводу, что линия, навязываемая Меттернихом, грозит России опасными последствиям. Действия турок вызывали всеобщее возмущение. Русские не могут оставаться безучастными к страданиям греков. Народ требует войны, армия полна стремления ее вести. Едва ли удастся сколько-нибудь долго сдерживать такие настроения. Царь чувствует себя одиноким, покинутым союзниками, которые к тому же интриговали против него. Остается только один выход — попытаться прийти к согласию с англичанами. В случае успеха можно было бы контролировать ход событий и установить на Востоке «порядок вещей, сообразующийся с интересами Европы»[637].
Но России, прежде всего по соображениям достоинства, трудно сделать первый шаг. Необходимо дать понять британскому кабинету, что в случае, если он предпримет такой шаг, Россия его не оттолкнет. И министр, и царь были убеждены, что со столь сложной задачей сумеет справиться именно посольша. «Император, — сказал ей Нессельроде, — видит в вас уникальную возможность и ваше присутствие здесь для него подобно дару свыше»[638]. Императорское поручение было окутано завесой секретности. Министр говорил приглушенным тоном. Когда Ливен все же попросила письменные инструкции, после некоторого колебания Нессельроде написал одну фразу: «Доверяйте всему, что скажет вам предъявитель сего»[639].
Доротея оказалась в весьма щекотливом положении относительно Клеменса. Фактически она обязывалась помочь подрывать основы его «системы». Но в конце концов ей не было надобности оправдываться: она выполняла долг перед своей страной. И все же ее не покидало чувство некоторой неловкости. Чего, к примеру, стоит такой пассаж из ее «Дневника»: «При всех обстоятельствах, в которых я оказалась, и в то время, когда я способствовала в Санкт-Петербурге цели отделить нас от Австрии, я еще оставалась верна долгу дружбы с князем Меттернихом»[640]. Ведь это от него зависело, удастся ли сохранить Россию в Священном союзе: «Я заклинала его сделать это. Но для этого ему нужно было изменить свои методы». А князь слишком тщеславен и уверен в непогрешимости собственной политики. «Более того, — сетует Доротея (это особенно интересно в связи с грядущим выступлением декабристов), — он (Меттерних. — П. Р.) был убежден, что ему известно о широком заговоре против трона и о недовольстве в рядах армии. Он предостерегал об этом императора и пренебрежительно отвергал все мои предупреждения и просьбы, так как был уверен, что удержит его с помощью такого сильного средства»[641]. В свои «политические отношения с австрийским канцлером она всегда стремилась внести „добрую веру“, в ответ же наталкивалась на „пренебрежение и тщеславие“».
Трудно сказать, как повела бы себя Доротея, если бы не отталкивающее поведение Клеменса, к тому же еще свободного вдовца. И все же она прекрасно понимала, что теперь политические силы не на стороне ее любовника. Наметившееся сближение двух самых могущественных держав существенно меняло ситуацию в европейской политике.
Но даже в качестве «живой депеши» она поддерживала переписку с Меттернихом. На обратном пути в начале сентября Доротея отправила ему письмо из Ревеля, явно пытаясь его заинтриговать: «Мой визит в Россию завершился. Он имел для меня важные последствия; я возвращаюсь, наполненная точными сведениями и впечатлениями»[642]. «Император мне доверяет», — не преминула она добавить. Письмо весьма осторожное. Тем не менее она не удержалась от предостережения: «По отношению к вам есть определенная холодность». Искушенному дипломату такой намек должен был сказать очень много. Далее она советует ему занять примирительные позиции, заранее парируя его обычные возражения: «Только не говорите, что я ошибаюсь, а вы всегда правы: поторопитесь, не теряйте времени на возражения; постарайтесь примириться»[643].
По прибытии 24 сентября в Брайтон Доротея отправляется на самую ответственную встречу с Каннингом. Между семейством Ливенов и Каннингом, по словам Темперли, устанавливаются отношения «полудружбы» и «полуподозрительности»[644]. 23 октября после месячного перерыва Доротея из Брайтона шлет очередное письмо Клеменсу. Она многозначительно подчеркивала особые отношения с Александром I, его доверие и внимание к ней, возможности извлечь из этого пользу. Это очевидная приманка для князя, но он на нее не клюнул.
Не придал он должного значения и сигналам графа Л. Лебцельтерна, австрийского посла в Санкт-Петербурге. От острого взгляда графа не ускользнул визит Доротеи Ливен. Из бесед с Нессельроде опытный дипломат понял, что союз между Австрией и Россией сходит на нет. Поэтому в его депешах звучит тревога. Что же касается канцлера, то тот как раз во время пребывания Доротеи в России отправил Лебцельтерну послание, в котором речь шла о слухах по поводу его возможного брака с дочерью Елизаветы Хитрово Екатериной (сестрой Долли Фикельмон). Возникало впечатление, что этот сюжет занимал его едва ли не больше, чем политические проблемы. Но с другой стороны, даже говоря об амурных делах, пусть иронически, но он все же связывает их с политикой: «Если бы революционный дух столь же мало угрожал Европе, как чары м-ль Катрин моему сердцу, то ничего бы не стоило спасти мир»