И австрийский посол в Лондоне Эстерхази не мог не заметить холодности своей бывшей союзницы в борьбе против Каннинга после ее возвращения из России. Она даже не сочла нужным поделиться с ним информацией.
Конечно, канцлер не был так слеп и глух. «Мне кажется, в Петербурге сильно настроены против меня, и это вполне естественно», — записывал он в начале октября. На берегах Невы вечно колеблются, меняют линию поведения. Отсюда и неприязнь к тому, кто тверд и последователен. Всех, кто испытывает к нему антипатию, Меттерних сравнивает с зыбкими волнами, себя же — со скалой: «Посреди шторма кажется, что нет ничего сильнее волн, но шторм пройдет, и скала по-прежнему стоит цела и невредима, а волны исчезают. Таков и я, а штормы преходящи»[646]. «Мне ли бояться криков? Что значит крик в наше время, когда повсюду слышно так много громких голосов? Бог их простит за крики, так как они не ведают, что творят»[647], — с сознанием собственного превосходства пишет Меттерних. Идейная путаница в российском кабинете весьма на руку либералам. По его убеждению, ни в Петербурге, ни в Лондоне, ни в Париже не осознают истинного положения вещей. Великие европейские державы не сознают ни общих, ни своих специфических интересов, не могут привести их в соответствие друг с другом. Князь смотрит свысока на своих партнеров по политическим играм.
Почему же у Меттерниха притупилось чувство опасности? Было ли это последствием легкомыслия и фривольности? Без того и другого, разумеется, не обошлось. Но важнее другое. Даже с учетом постоянных метаний российского императора канцлеру трудно было поверить, что дело может дойти до сближения между Россией и Англией в лице Каннинга, смертельного врага Священного союза. «Моральная сущность союза покоится на одной-единственной основе, на принципе сохранения всех законно существующих вещей»[648], — писал князь, подчеркивая принципиальное различие между собственной политикой и политикой Каннинга. Атаковать принципы союза, как это делает Каннинг, «значит нападать на общество в целом»[649]. «В чем действительно нуждается сегодня Европа, так это в политическом покое; благодаря ему будет дан чудесный импульс для процветания индустрии и торговли»[650], — утверждал Меттерних. Тем самым он увязывал с подъемом хозяйственной жизни именно консервативный принцип. По логике Меттерниха, самовластный суверен в конечном счете всегда должен придерживаться консервативных принципов: сохранения и покоя. Со свойственной ему самонадеянностью канцлер полагал, что консервативные принципы в политике царя все же возьмут верх над имперскими.
И действительно, сближение позиций России и Англии проходило отнюдь не гладко. Поначалу Каннинг не соглашался на то, чтобы сделать первый шаг. На его взгляд, инициатива должна исходить от России. Оптимистические ноты появляются в письме Доротеи Ливен Нессельроде от 30 октября: «Я считаю, что наши дела в этой стране идут хорошо… и докажу Вам, что имело смысл посылать меня в качестве „живой депеши“»[651]. Тем временем Александр I занялся военными приготовлениями, а Каннинг был озабочен решением проблемы, напоминавшей квадратуру круга: как удовлетворить общественное мнение, требовавшее защитить греков, и не нарушить при этом баланс сил на Востоке.
IV
Неожиданная смерть Александра I ускорила ход событий. В ночь с 13 на 14 декабря в Вену пришла весть о кончине российского императора. К этому времени между Меттернихом и им обозначился глубокий разлад, поэтому смерть царя не вызвала у канцлера большого сожаления. Она послужила поводом для очередного афоризма. Со смертью Александра I, изрек он, «кончился роман, и началась история России»[652]. Заслуживает внимания его суждение о том, что царь умер от «пресыщения жизнью»[653]. В смерти царя князь усматривал урок для тех, кому не хватало стойкости по отношению к либеральным и революционным влияниям. Юного царя воспитывали известные революционеры, и последствия этого предопределили печальный конец его жизни: «Александр изведал всякого опыта и был полон самонадеянных теорий, творил зло там, где стремился только к добру. Он обманывался, а когда его заблуждения раскрылись, это его свело в могилу»[654].
Поначалу в Вене ожидали, что престол перейдет к великому князю Константину Павловичу, известному своей антипатией и к Англии, и к грекам. Восшествие на престол Николая I вызвало в Вене чувство неуверенности. В восстании декабристов австрийский канцлер увидел более или менее точную копию того, что происходило ранее в Мадриде, Неаполе и Турине. Сведения из Петербурга были на вес золота. И в этот самый момент российские власти настаивают на высылке такого великолепного наблюдателя и аналитика, как граф Лебцельтерн. Австрийский посол оказался замешанным в деле декабристов. Его родственником был князь Сергей Трубецкой (они были женаты на сестрах де Лаваль). После событий 14 декабря 1825 г. Лебцельтерн предоставил свояку убежище в австрийском посольстве, что, естественно, еще более осложнило отношения между Австрией и Россией.
Не остался незамеченым и эпизод с молодым тогда дипломатом, будущим главой австрийского правительства князем Феликсом Шварценбергом. Все это нашло отзвук в российском общественном мнении, и без того не жаловавшем австрийского канцлера. «Ненависть всех русских к Австрии, и в особенности к князю Меттерниху, — сообщал вюртембергский дипломат своему королю, — возрастает с каждым днем. Неосторожность графа Лебцельтерна, который до сих пор принимает у себя княгиню Трубецкую, и непонятное поведение молодого князя Шварценберга, который 26 декабря (по новому стилю. — П. Р.) поехал в каре мятежников и очень долго с ними беседовал, еще более увеличили эту ненависть и вызвали в народе мнение, что восстание было спровоцировано Австрией, дабы навредить императору и удержать его от всяких либеральных намерений»[655]. К этому донесению следует относиться осторожно, учитывая взаимную неприязнь Австрии и Вюртемберга. Кроме того, оно базируется на словах баварского дипломата, князя Лёвенштайна, и российского посольского атташе, знаменитого поэта Ф. И. Тютчева, всей душой ненавидевшего Австрию как угнетательницу славян. Во всяком случае «австрийский след», как принято теперь говорить, в декабрьских событиях комиссией, их расследовавшей, обнаружен не был, но тень на австро-российские отношения легла.
Меттерних встревожен переменами в Петербурге. При всей самоуверенности князя изменения обычно нервировали его. В конце концов даже сама непредсказуемость Александра I стала для него предсказуемой. Поскольку царь был еще не стар и преемником его считали Константина, то Николай не привлекал к себе особого внимания. Теперь канцлер стремится узнать о нем как можно больше.
На этом попыталась сыграть Доротея Ливен. Хотя она и участвует в направленной против Клеменса «дипломатической революции», все же у нее еще теплится надежда вернуть своего любовника. «Николай I, — восторженно писала посольша, — второй Петр I. По способностям он выше Александра I, воля его тверда, как скала. Последним летом я часто видела его, почти каждый день беседовала с ним têt-a-têt. Он образован, педантичен, полон энергии, знает, что происходит вокруг. Он видит несовершенство внутренней политики России при Александре I. Он решителен и скор, его сердце подобно камню. У него благородные идеи». После такого интригующего пассажа следуют слова, свидетельствующие о ее далеко не угасшем интересе к Клеменсу: «Впрочем, вы все узнаете, если нам суждено увидеться»[656].
В те первые недели нового, 1826 г. Меттерних и не догадывался, какой удар готовил ему Николай I при активном участии графини Ливен. Супруги Ливен были в восторге, когда Каннинг посвятил их в свой план (январь 1826 г.). Проблема первого шага снималась тем, что Англия посылала в Петербург своего представителя, чтобы поздравить нового царя с восшествием на престол. Выбор Каннинга был поистине иезуитским. В российскую столицу с удовольствием отправился «железный» герцог Веллингтон. Тем самым Каннинг разрушал Священный союз при помощи убежденного тори и друга Меттерниха. Опытный старый солдат был не очень искушен в дипломатических играх и плохо представлял себе подлинную суть возложенной на него миссии. Его февральский визит в Россию явился прологом к подписанию англо-русского соглашения.
С учетом того, что происходило между Петербургом и Лондоном, претенциозные рассуждения Меттерниха в письме от 20 марта могли лишь вызвать сарказм у той, кому они были адресованы, — Доротеи Ливен. «Старой России больше не существует, — с обычным апломбом изрекал канцлер. — Николай призван создать новую, и пусть мои самые искренние пожелания сопутствуют ему в этом великом и благородном деле. Ты видишь, мой друг, что я отнюдь не враг России, как это хотели бы представить ваши сплетники и болтуны. Я, впрочем, думаю, что Николай вряд ли станет выслушивать то, что те и другие говорят о нем самом и обо мне»[657]. «Важно, мой дорогой герцог, — пишет вернувшемуся из Петербурга Веллингтону Меттерних, — чтобы новый русский монарх не испытывал ощущения изоляции»[658].
Тем болезненнее воспринял австрийский канцлер подписанный Россией и Англией Санкт-Петербургский протокол от 4 апреля 1826 г. По сути дела, в изоляции оказался он сам. Несколько месяцев договор сохранялся в тайне. В соответствии с этим документом Россия соглашалась на посредничество Англии между греками и Портой. Обе великие державы договаривались о том, что будут добиваться для греков автономии, и отказываются от территориальных приобретений и прочих преимуществ, которые не распространялись на другие европейские государства. Россия получала значительную свободу рук по отношению к туркам. Таким образом, Каннинг потрафил общественному мнению, но сохранить баланс не смог. Этим он заплатил за разрушение Священного союза. Ради этого он пожертвовал особыми отношениями с Австрией, которые должны были бы уравновешивать мощь России.