Супруги Ливены были щедро обласканы Николаем I. Одним из первых официальных актов царя явилось утверждение X. А. Ливена на его высоком посту. Затем последовало приглашение прибыть в Санкт-Петербург. В письме к Клеменсу Доротея изображала недоумение. Неужели ее мужа приглашают в Петербург просто для того, чтобы лицезреть его? Между тем посол удостоился важной роли на церемонии коронации. Царь пожаловал ему княжеский титул. Отныне Доротея сравнялась с Клеменсом в аристократической иерархии.
Когда Меттерних с запозданием узнал о Санкт-Петербургском договоре, его возмущению и гневу не было предела: «Непостижимое соглашение, беспардонный удар по союзу, компрометация чести русского кабинета, политическое преступление против верных и испытанных союзников»[659]. Следствием протокола от 4 апреля, с горечью признавал канцлер, является конец порядка вещей, сложившегося между 1813 и 1815 гг. Система, «известная под именем Священного союза, теперь уже не более чем видимость»[660]. В письме своему императору он высказался еще резче: система, сохранения которой придерживался Священный союз, «была фактически подорвана подписанием Санкт-Петербургского протокола»[661]. Результатом политической эмансипации греков станет триумф новой революции в Европе. Приверженность консервативному принципу берет у Меттерниха верх над реальными политическими соображениями. Ведь именно создание греческого государства как раз могло ограничить возможности российской экспансии, которой он так опасался. Но ему мучительно было осознавать, что мятежные греки, эти ужасные революционеры, добиваются своего.
Доротея, теперь уже княгиня Ливен, стремительно сближается с Каннингом, но поддерживает и переписку с Клеменсом. В ее изображении дело выглядит таким образом, будто инициатива все время исходит от британского министра, а она лишь подчиняется воле обстоятельств. Незадолго до подписания Санкт-Петербургского протокола она пишет Меттерниху, что после отъезда X. А. Ливена в Россию Каннинг относится к ней все более дружески, часто с ней встречается. Одна из их бесед длилась свыше двух часов. «Я подозреваю, — сообщает она Меттерниху, — он проводил своего рода рекогносцировку. Ему хотелось получить представление о моих взглядах и о возможностях моего бедного разума. Он говорил буквально обо всем, в том числе и о вас»[662]. Примерно через неделю княгиня пишет об очередном визите к ней Каннинга, о часовом разговоре têt-a-têt. Она пишет, чтобы, с одной стороны, привлечь внимание Меттерниха, пробудить угасающий интерес к ней, а с другой — представить контакты с Каннингом (явно подозрительные, на взгляд канцлера) в наиболее благоприятном свете: «Его визиты возбуждают любопытство в дипломатических кругах. Особенно у людей ничтожных, которые во всем ищут тайны»[663]. И все же в концовке она не может не похвалиться: «Мне везет с министрами»[664]. 16 апреля 1826 г. — ее очередная реляция о развитии отношений с Каннингом. Наконец она удостоилась приглашения на обед в доме министра «вместе с близкими его друзьями» и почувствовала себя так, как будто принадлежала к их кругу.
Из следующего, уже майского письма Клеменс смог узнать совершенно потрясающую новость. На сей раз Доротея рассказывала о том, как побывала в гостях у короля Георга IV. После разговора о делах европейских тот перешел к личным. По словам княгини, монарх сделал ей «странное признание». Ему наскучила любовница; она глупа. «Он мог бы обнаружить это и раньше», — в скобках замечает посольша. Далее, догадаться нетрудно, король признался в любви к ней. Оказывается, он был влюблен в нее уже целых 13 лет, но не решался сказать о своих чувствах. Только сегодня «внутренний голос подсказал ему, что я одна могла бы вдохновить его. У нас одинаковый образ мышления, наши взгляды совпадают; мои вкусы станут и его вкусами: одним словом, небеса создали нас друг для друга»[665]. Доротея попыталась, как она пишет, перевести разговор о характере их отношений на более возвышенный уровень. Когда же она собралась уходить, король открыл перед ней дверь в свои покои. Над его ложем она увидела свой портрет, точнее эскиз, выполненный все тем же знаменитым Лоуренсом. Заканчивалось письмо кокетливым «что вы об этом думаете?»[666]. Два дня спустя, 18 мая, не ожидая ответа на свой вопрос, она пишет еще одно письмо, свидетельствовавшее, что ее чувства к Клеменсу не совсем угасли. Жена британского посла в Вене леди Джорджина Уэллсли, передавшая Ливен ответное письмо от канцлера, поделилась с ней новостями о Меттернихе. Главная из них — ежедневные визиты князя к никому не известной м-ль Лейкам. Одни говорят о ней как о будущей жене князя, другие — как о его нынешней любовнице. Девушка, должно быть, очень красива, если Клеменс уделяет ей столько внимания, несмотря на ее весьма скромное происхождение. Хотя Доротея всячески это отрицает, но ревность сквозит в каждой строчке ее следующего письма.
У нее еще теплится надежда на будущее. «Сегодняшние наши отношения портит политика», — сокрушается она. «Но, возможно, они выправятся сами, естественным образом. Нередко сложнейшие вопросы решались самым простым образом. Это зависит только от доброй воли, у меня ее достаточно… Я молю вас, любите меня так, как это вы всегда делали», — заклинает Доротея Клеменса. Она просит, чтобы он любил ее, несмотря на политические разногласия и, особенно, несмотря на молодых девушек. В последнем отчаянном письме от 22 ноября 1826 г. она предлагает начать все заново. «Вы и я, — взывает княгиня, — во всем мире трудно найти людей нашего калибра. Наши сердца и наши умы гармонируют друг с другом». И наконец: «Вам не найти никого лучше меня!»[667]
Но Клеменс и на сей раз не внял этим страстным заклинаниям. Теперь могущественный и богатейший вельможа мог позволить себе союз по велению сердца с безродной красавицей. Его уже не могли остановить увещевания подруги: «Что вы за странный человек? Я полагаю, что выглядела бы смешной, если бы занялась юнцом»[668].
Вокруг светлейшего вдовца велись большие маневры. Уже говорилось об активности Е. Хитрово, видевшей в Меттернихе блестящую партию для своей дочери Екатерины. Гораздо больше оснований было для разговоров о возможном браке канцлера с княгиней Мими Лихтенштейн. Возле Меттерниха вьется и совсем юная Мелани, дочь старой приятельницы князя графини Молли Зичи. Мелани выразила ему соболезнование после смерти Элеоноры, поздравляла с днем рождения. Клеменс относился к ней как к ребенку: она выросла на его глазах. Отвечая на одно из ее писем, он шутливо обещал ей «меланизироваться»[669]. Но это произойдет позже. А пока он постепенно начинает догадываться, что Молли и сама Мелани смотрят на него как на потенциального жениха. Он относится к этому не без удовольствия, однако еще не воспринимает такую перспективу всерьез.
В мае 1826 г. в Вене появилась Вильгельмина Саган. Сразу же она была приглашена на обед к Меттерниху. Затем в канун своего 53-летия князь дал обед в честь бывшей возлюбленной. По свидетельству дочери Меттерниха Леонтины, герцогиня Саган «как всегда, очень красива, и я не нашла ее сильно изменившейся»[670]. Клеменс был теперь свободен. Неизвестно, помышлял ли он о том, чтобы восстановить связь времен. Но даже если бы он пожелал вступить в брак с Вильгельминой, ему бы не удалось сделать это. Как будто по иронии судьбы она незадолго до их встречи обратилась в католичество. Между тем ее первый муж Луи де Роган был еще жив, поэтому в глазах церкви герцогиня оставалась его женой.
Во всяком случае выбор Меттерниха пал на Антуанетту Лейкам, дочь итальянской певицы и чиновника из ведомства князя Кауница. Он был человеком простого происхождения, но в свое время пользовался немалым влиянием в своей служебной сфере. С ним была в дружеских отношениях мать Меттерниха, поскольку от него в немалой степени зависели назначения на весьма привлекательные дипломатические посты. Родственники князя, его окружение были в трансе от перспективы подобного мезальянса. Особенно негодовала графиня Флора Врбна, которая привыкла заправлять в доме Клеменса. Ей предстояло лишиться своего царственного места на знаменитом меттерниховском канапе. Венские остряки назовут ее «вдовой канапе».
Удивительное понимание князь нашел у своего императора, тот сам четырежды вступал в брак, причем в последний раз при посредничестве Меттерниха. Для традиционалиста Франца I брак символизировал прочность социальных и моральных устоев. Чтобы облегчить путь Клеменса к алтарю, он возвел Антуанетту в графское достоинство. Она стала графиней фон Бейльштейн и в таком качестве могла быть более приемлемой парой для князя. «Император был первым и единственным близким другом, к которому я всегда мог обратиться, и в этом случае он остался для меня тем, кем был всегда — надежнейшим ведущим и самым добрым и чутким отцом»[671], — писал растроганный Клеменс.
А между тем ход политических событий резко контрастировал с любовной идиллией канцлера. Европейская политическая жизнь уже шла не по венским сценариям. В ней задавали тон Лондон и Санкт-Петербург. Вожжи выпали из ослабших рук «кучера Европы».
1827 год он встретил в мрачном настроении: «Вещи в этом низком мире находятся в состоянии полного беспорядка… Все идет к концу; мне становится трудно предвидеть с какой-то долей уверенности то, что нам предначертано»