[672]. «Настоящий момент представляется нам самым серьезным кризисом из тех, что происходили в последние годы»[673], — можно прочесть в его январской депеше послу в Париже графу А. Аппоньи.
Поначалу Меттерних готов был взвалить главную вину на своего злейшего врага — Каннинга. Тот, по словам князя, использовал императора Николая I как многоопытный спекулянт юного наследника, на которого вдруг свалилось огромное состояние. Наследие Александра I, сокрушался Меттерних, досталось неискушенному молодому преемнику, а «его первые шаги, к несчастью для Европы, оказались неверными»[674].
Виноваты также и многочисленные недоброжелатели австрийского канцлера при российском дворе. Сам царь Николай «обладает сильным характером, прозорлив; принципы его безупречны. И лично он вполне доверяет императору, нашему повелителю (Францу I. — П. Р.)». «Но по отношению ко мне, — отмечает канцлер, — он питает определенные опасения». Беда в том, что «император Николай I одинок и еще не нашел человека, который послужил бы ему опорой, столь полезной для любого государя… в качестве твердого и верного исполнителя его воли». Естественно, что сам князь видел именно себя в роли такого соратника и ментора молодого российского самодержца. Но враги, прежде всего Поццо ди Борго, утверждал Меттерних, делают все, чтобы «оградить нового монарха от моего влияния»[675]. Своей цели они пытаются достичь, спекулируя на злосчастном восточном вопросе. Выдающийся мастер кабинетно-династической дипломатии по-прежнему уповал на свое искусство очаровывать собеседника, умение навязать ему свое видение европейских дел. Почему бы не опробовать свое испытанное оружие, перед которым не всегда мог устоять Александр I, на его брате? Однако личное знакомство канцлера с новым российским монархом произойдет нескоро.
Зато потребовалось не так уж много времени, чтобы убедиться, что российский император вполне самостоятельный и даже ведущий актер на европейской политической сцене. Благодаря сближению с Францией Николай I практически изолировал Австрию. Со всей очевидностью это стало ясно после того, как 6 июля 1827 г. в Лондоне был подписан договор трех держав, Англии, России и Франции, закреплявший статус Греции, который был зафиксирован Санкт-Петербургским протоколом. Но самая важная статья договора носила секретный характер. В ней предусматривалась возможность коллективного вмешательства трех держав, чтобы заставить воюющие стороны прекратить военные действия. Не исключались и «крайние меры». Против кого — догадаться нетрудно. Этот документ был последним гвоздем в крышке гроба Священного союза.
Некоторым утешением могла послужить неожиданная смерть Каннинга (8 августа 1827 г.), «человека, которого Провидение швырнуло на Англию и Европу как зловредный метеор»[676]. Всего около четырех месяцев пробыл он британским премьер-министром. Но смерть врага не принесла Меттерниху облегчения. Можно представить, чего ему стоило признание в том, что его политика в восточном вопросе привела Австрию к изоляции. Правда, по старой привычке он пытается все же делать хорошую мину при отвратительной игре: «С другой стороны, Австрия совершенно свободна, и мы в состоянии полной мобильности»[677], — так вдохновлял он австрийского посланника в Константинополе барона Ф. фон Оттенфельса.
Австрийский канцлер замышляет новую комбинацию. Поскольку он всегда последовательно отстаивал неприкосновенность Порты, его влияние на Константинополь было огромным. Ставшая его врагом Доротея Ливен иронически замечала в письме лорду Грею, что для турок Меттерних — «второй пророк»[678]. Идея канцлера заключалась в том, чтобы турки обратились к Австрии за посредничеством в своих отношениях с тремя союзными державами. Турецким правительством она была воспринята, но прежде чем последовали практические шаги в этом направлении, прогремели пушки в морском сражении при Наварино. Объединенный флот трех держав 20 октября уничтожил турецко-египетскую эскадру, чем не преминули воспользоваться греки. Николай I предлагал принять против турок еще серию жестких мер, но не нашел поддержки. У союзников, прежде всего англичан, усиление России вызывало тревогу.
Было нечто зловешее в том, что известие о битве при Наварино настигло Меттерниха в день его бракосочетания с Антуанеттой, 23 октября. Адъютант императора догнал свадебный кортеж, чтобы передать убийственную новость. Это явилось поводом злорадства для Доротеи: «Какая иллюминация в честь события!»[679] В этом же письме лорду Грею (будущему премьер-министру Англии), в дружбе с которым Доротея нашла утешение, княгиня передает облетевшее всю Европу bon mot мадам де Куаньи по поводу брака Клеменса. «Le chevalier de la Saint Alliance finit par une mésalliance» (кавалер Священного альянса кончил мезальянсом), — изрекла славившаяся свои остроумием парижская светская львица.
Разгневанная Доротея потребовала, чтобы бывший любовник вернул ее 279 писем. В роли посредника выступал герцог Веллингтон. На его глазах княгиня в течение двух часов тщательно пересчитывала возвращенные письма. Меттерних доверил получить свои письма герцогу; его писем было примерно на сотню меньше. Своего «дорогого друга» Доротея назвала «величайшим в мире мошенником»[680].
От брака Меттерниха пришло в ярость и семейство Зичи. Особенно неистовствовала графиня Молли. Срочно было объявлено о помолвке Мелани с бароном К. фон Хюгелем, человеком, предпочитавшим научные интересы светским. Надо было показать Клеменсу, что на нем свет клином не сошелся.
Но благоразумие, такт и обаяние юной жены Меттерниха помогли ей сравнительно быстро вписаться в семейство мужа. Дети Элеоноры первыми признали ее. Антуанетта сумела расположить к себе даже часть чопорных высокородных дам. Салон князя оживился. Клеменс был по-настоящему счастлив. Большим праздником было отмечено его 55-летие; перед гостями выступал великий Паганини.
Но счастье канцлера оказалось недолгим. 17 января 1829 г., через десять дней после рождения сына, названного Рихардом, Антуанетта умирает. Эту потерю он переживал сильнее, чем смерть Элеоноры. В мае того же года точно так же, как Антуанетта, умерла его дочь от Екатерины Багратион — Клементина. Незадолго до Антуанетты он потерял мать, скончавшуюся на 74-м году жизни. В ноябре 1829 г. смерть настигает его любимого сына Виктора, подававшего надежды дипломата. Клеменс с удовольствием писал ему в меру назидательные и весьма поучительные письма, делился с ним своими планами и проблемами. В сыне он видел своего возможного преемника. Интересно, что несколько лет спустя последствия парижской любовной связи Виктора приведут к Меттерниху Бальзака.
Личные несчастья князя сопровождались политическими неудачами. Даже приход на пост английского премьер-министра старого друга Веллингтона не улучшил англо-австрийских отношений. Кроме восточного вопроса их тогда отягощала и португальская проблема. Как всегда, Меттерних стоял на страже интересов европейского абсолютизма. Его поддержка почти автоматически была гарантирована тем, кто противостоял натиску либерально-конституционалистских тенденций. Англичане часто оказывались на противоположной стороне. Их поддержкой в Португалии пользовался один из королевских сыновей дон Педро, провозглашенный в 1822 г. императором Бразилии. Когда он после смерти отца прибыл в Португалию, то даровал стране хартию того же типа, какая была во Франции с 1814 г. И хотя он был мужем эрцгерцогини Леопольдины, которую сам Меттерних в 1817 г. сопровождал в Ливорно для заключения брака, князь пришел на помощь другому инфанту, дону Мигелю, который готов был удушить даже самые чахлые ростки конституционализма. Доротея Ливен ехидно охарактеризовала этого принца как произведение из «мастерской Меттерниха»[681]. Португальские события развивались по чрезвычайно запутанному сценарию и не раз были причиной интоксикации в отношениях между Веной и Лондоном.
Союз же с Англией и Францией, пусть и временный, развязал руки Николаю I. После успешной персидской кампании царь решил начать войну против турок. Меттерних попытался выиграть время, сделав в марте 1829 г. экстравагантное, в какой-то мере даже провокационное предложение о предоставлении Греции независимости. Ее покровители пока не заходили столь далеко. Царю представилась возможность упрекнуть канцлера за то, что он поощряет мятежников и революционеров. Как и предполагалось, царь отверг идею Меттерниха, но удержать Николая I от войны или надолго затянуть ее начало не удалось. В канун войны Меттерних говорил, что русские действуют в стиле Бонапарта. «В какой лабиринт зла загнана сегодня Европа!»[682] — восклицал князь. Когда же во время войны (ноябрь 1828 г.) русским войскам пришлось снять осаду с Силистрии, восторгу канцлера не было предела; он даже сравнил этот эпизод с уходом Наполеона из Москвы.
Но ему опять изменила профессиональная выдержка дипломата. «Даже в большом венском обществе, — писал российский историк В. К. Надлер, — он отпускал по временам остроты и насмешки на счет императора Николая, его министров, русских военных и дипломатических операций. Понятно, что такие выходки и bon mots князя не остались исключительной принадлежностью венских салонов — некоторые из них дошли до Петербурга и до русской главной квартиры. Они произвели впечатление на самого императора Николая»[683].
Чтобы остановить Россию и обеспечить туркам пристойный мир, Меттерних загорелся идеей сколотить чет