верной союз: Австрия, Англия, Франция и Пруссия. Вспышку оптимизма у князя подкрепляет временное взаимопонимание с Англией, озабоченной чрезмерным, на ее взгляд, усилением России. Возникает идея европейской мирной конференции. Канцлер, как всегда, готов взять на себя роль посредника.
Играть эту роль непросто. Необходимо понять позиции всех сторон, а это немыслимо без максимума информации. Между тем столица на берегах Невы по-прежнему для Меттерниха окутана туманами. После высылки Лебцельтерна не удавалось найти ему равноценную замену. И вот в начале 1829 г. Меттерних направляет в Петербург одного из лучших своих дипломатов, графа Ш. Л. Фикельмона, с особой долгосрочной миссией: попытаться придать новый импульс австро-российским отношениям. Канцлер высоко ценил Фикельмона, тот считался его фаворитом. Русский брак (женой графа была дочь Е. М. Хитрово Долли Тизенгаузен) должен был облегчить послу доступ в светское общество Петербурга.
Среди поставленных перед ним задач выделялась такая: «Вам надлежит выяснить наиболее полно основы, на которых покоится мысль императора Николая, направление его ума, масштаб его планов и сумму средств, кои он мог бы или хотел бы использовать для их осуществления»[684]. «Нам, — настоятельно подчеркивал канцлер, — крайне важно распознать всю глубину мыслей российского императора в столь трудный для него и опасный для всего мира момент»[685].
Меттерниха беспокоит, что Николай I отошел от европейской ориентации своего старшего брата. В депеше австрийскому послу в Лондоне князю П. Эстерхази канцлер констатирует, что политика Николая I «чисто русская». «Она может быть хорошей или плохой для его империи, но она не будет европейской»[686]. Вскоре Меттерних в послании тому же Эстерхази сравнивает Россию с большой импозантной декорацией, европейской лишь с внешней стороны. И в инструкции Фикельмону, говоря о царе, Меттерних отмечает, что «его поведение, как и его язык, имеют окраску исключительно русскую и независимую от общего интереса»[687].
Тот «дар к счастью», который был присущ характеру князя, побуждал его искать нечто положительное даже в самой неблагоприятной ситуации. Об этом свидетельствует и его оценка последствий Адрианопольского мира (14 сентября 1829 г.), которым завершилась русско-турецкая война. С одной стороны, австрийского канцлера тревожит усиление России, угроза полного распада турецкого государства: «Зло свершилось; потери невосполнимы; существование Оттоманской империи стало проблематичным, и нет державы более заинтересованной, чем Австрия, в сохранении того, что осталось от этой империи»[688]. Те, кто стремится к ее разрушению, действуют на руку «политическому либерализму».
Но в то же время Европа находится в ситуации, подобной той, в какой оказывается человек, вышедший из большого загула. Настал час подведения итогов, учета ошибок. Его нельзя упустить, иначе совершенные ошибки уйдут в прошлое и будут сделаны новые. В этой связи, подчеркивает Меттерних в депеше, адресованной Эстерхази, чрезвычайно важно, как поведет себя британский кабинет. «Немыслимо, — предостерегает канцлер, — чтобы этот кабинет в своих собственных национальных интересах не осознал то, что, на наш взгляд, является совершенно обязательным»[689]. Далее сказываются убеждения князя в циклическом ходе событий. Было сделано очень много зла, теперь наступает новый цикл, когда требуется нечто позитивное.
За всем этим нетрудно уловить мысль о том, что Англия вряд ли примирится с усилением российской мощи после русско-турецкой войны 1828–1829 гг. Важно отметить, что Меттерних в данном контексте апеллирует не к общему, как обычно, а к национальному интересу Англии. Видимо, в какой-то мере он начинает признавать неотвратимость дрейфа этой островной и колониальной державы к политике «блестящей изоляции». Меттерниха согревает надежда на обострение англо-российских противоречий, открывавшее для Австрии перспективу выхода из явно не блестящей изоляции.
Тем не менее в его оценке европейской ситуации в конце 1829 г. доминируют пессимистические и ностальгические тона: «Время, в которое мы живем, совершенно необычное. Европа поражена моральной чумой»[690]. Спасти ее может только возрождение тесных связей между правительствами. Всеобщий мир мыслим только на основе высшего принципа союза пяти держав, пентархии: «Сохранение всего существующего на правовой основе»[691]. Князь садится на своего конька: «Австрия в силу своего географического положения в качестве истинного центра тяжести европейской системы государств не могла бы отказаться от предназначенной ей роли, не вызвав значительных потрясений всего здания»[692]. Далее Меттерних уверяет Франца I, что, вопреки распространенному мнению, силы империи вовсе не иссякли, она еще способна поддерживать свой статус. Однако события конца 20-х гг. убедительно подтвердили, что лидерская роль Габсбургской монархии уже не под силу.
Во многом благодаря дипломатическому искусству Меттерниха Австрия стала играть в Европе такую роль, которая не соответствовала ее реальным возможностям (военным, финансовым, экономическим). Даже Србик сравнивал меттерниховскую Австрию с Испанией Филиппа II. За внешнеполитический блеск приходилось расплачиваться перенапряжением сил и ресурсов страны. Это усугублялось внутриполитическим иммобилизмом, отказом от политических, социально-экономических и национальных реформ. Борьба с либеральными и национальными движениями связывала воедино внешнюю и внутреннюю политику Меттерниха, противопоставляя его «систему» все более набиравшим силу ведущим тенденциям того времени.
«Что стало с талантами Меттерниха, с его умом?»[693] — вопрошала Доротея Ливен в письме Грею, написанном в последний день 1828 г. Но «кучер Европы» выпустил вожжи из рук не потому, что поглупел или утратил навыки дипломатического мастерства. Он вступил в ту полосу своей жизни, которая характеризовалась обострением противоречий между его образом мыслей, его политикой и «духом времени». При всех своих просчетах и ошибках он сопротивлялся ему весьма упорно и нередко весьма искусно. Его политика давала наибольший эффект, пока на европейской арене доминировали относительно общие принципы и ценности (легитимистско-аристократические), пока дипломатия носила преимущественно кабинетный характер.
Для настроения канцлера на исходе третьего десятилетия XIX в. показательно его письмо от 10 февраля 1829 г. сыну Виктору, которому оставалось жить менее года. Князь даже рассуждает о возможности своего ухода с политической арены. Конечно, заманчиво избавиться от груза политических проблем. Может найтись и преемник. Но в эпоху великого кризиса смена караула не пройдет безболезненно. Кризис чреват непредсказуемыми, не поддающимися учету последствиями, возникает угроза крайнего беспорядка. Поэтому, пишет князь сыну, «мне не остается ничего другого, как нести самое тяжкое бремя, какое только может выдержать человек… у меня есть чувство долга, как у генерала, который умирает на поле битвы. Эта битва важна, она из тех, что предопределяют будущее не только империи, но и социального порядка в целом»[694]. Наряду с обычными позерством и самолюбованием в этих словах отражаются и накопившиеся за два десятилетия пребывания в государственной канцелярии усталость, разочарования и ставшее почти постоянным чувство тревоги.
Глава VIII. Июльский шок
I
Несмотря на постоянные заклинания насчет грядущей революции, Меттерних оказался застигнутым врасплох второй революционной волной XIX столетия. Если первая, поднявшаяся в начале 20-х гг., захватила главным образом периферийные южноевропейские страны, то теперь ее эпицентром вновь стал грозный Париж.
Канцлеру это было тем более обидно, что во Франции дела как будто пошли на лад. Правительство возглавил ультраконсерватор князь Жюль Полиньяк. Пожалуй, даже слишком «ультра», но так казалось надежнее. В апрельской депеше своему парижскому послу графу А. Аппоньи австрийский канцлер выражает уверенность, что правительство, которое знает, чего оно хочет, настроено решительно добиваться своих целей на основе права. Ему должен сопутствовать успех. Обнадеживала Меттерниха и встреча Аппоньи с Полиньяком. Все это побуждает Меттерниха смотреть на будущее Франции с определенным оптимизмом. Австрийскому канцлеру импонирует твердость французского правительства. «Уступать врагу — тяжелая ошибка»[695], — назидательно пишет канцлер послу в расчете, что его депеша будет показана французам. За пару месяцев до революции Меттерних в письме императору Францу I не скупится на похвалы королю Карлу X и его фавориту: «Воля и моральные принципы короля, дофина и первого министра чисты и тверды»[696].
Ордонансы Карла X от 26 июля 1830 г., по сути дела сводившие на нет хартию 1814 г., были восприняты Меттернихом с полным одобрением. Правда, и не без некоторой тревоги. Одобрение более относилось к содержанию ордонансов, а тревога — к перспективе их реализации. В королевских указах, констатировал князь, «нет ни одного положения, которого бы мы, а с нами все благомыслящие люди, не признали бы обоснованным и истинным». В ордонансе о предварительной цензуре Меттерних отметил заимствование из карлсбадских постановлений. В новом избирательном законе он легко распознал контуры былого наполеоновского закона.