«Удастся ли добиться победы правительству, выказавшему столь решительно свою добрую волю? Этого, по моему убеждению, никто не знает»[697], — написал Меттерних 1 августа, еще не зная о том, что Карл X и правительство Полиньяка уже свергнуты восставшими парижанами. Только 4 августа курьер банкира Ротшильда (у финансиста служба информации была порой оперативнее, чем у канцлера) передал известие о победе Июльской революции. Меттерних в это время пребывал в своем владении в Кёнигсварте. Пожалуй, никогда прежде никакая новость не действовала на него столь ошеломляюще. По словам его врача Ягера, у канцлера случился удар. Его нашли за письменным столом с головой, бессильно упавшей на руки. С огромным трудом он проговорил или скорее прошептал: «Дело всей моей жизни разрушено».
Тем не менее уже на следующий день, 5 августа, канцлер докладывал Францу I о случившемся с привычным апломбом, не упустив случая еще раз подчеркнуть свою исключительную прозорливость. Ведь два года назад он предупреждал Бурбонов о надвигающейся угрозе, но, отмечает Меттерних в докладе своему кайзеру: «Мой голос был гласом вопиющего в пустыне»[698]. Карл X из достойного уважения монарха превратился у Клеменса в «старого дурака», а породивший столько надежд князь Полиньяк — в «нелепого фата»[699]. Советник баварского посольства в Вене К. фон Гассер писал своему королю в эти августовские дни 1830 г., что Меттерних ведет себя в обычной для него манере. Он, как всегда, прав, во всем виноваты другие. Меттерних и Генц обвиняют весь мир, жалуются на скудоумие Полиньяка, провалившего хороший замысел[700].
В тот же день, 5 августа, когда Меттерних послал свой доклад Францу I, он встретился с проводившим отпуск в Карлсбаде российским вице-канцлером Нессельроде. По своему обыкновению австрийский канцлер начал с рассуждений глобального масштаба, в которых зазвучали апокалиптические поты. Старая Европа, говорил он российскому министру, стоит у начала своего конца, новой же Европы еще нет, а между концом и началом — хаос. Сам Меттерних и его кайзер, несмотря ни на что, готовы исполнить свой долг и, если придется, погибнуть вместе со старой Европой.
Но австрийский канцлер видит путь к спасению. Он предлагает своему собеседнику идею возрождения антифранцузской коалиции. Но тот отнесся к ней весьма прохладно. «Будьте уверены, — сказал он Меттерниху, — император (Николай I. — П. Р.) не сожжет ни одного заряда, не прольет ни единой капли русской крови, не истратит ни гроша для исправления совершенных во Франции ошибок»[701].
Однако ошибался и Нессельроде. Позиция российского самодержца оказалась гораздо ближе к меттерниховской, чем то мог предполагать российский министр. Как и австрийский канцлер, Николай I отнюдь не исключал военного вмешательства в ход событий, хотя и не форсировал принятия подобного решения.
Осторожный Луи-Филипп Орлеанский, вознесенный на трон Франции Июльской революцией, всеми силами старался рассеять страхи монархической Европы. Новоиспеченный король больше всего опасался войны. «Он говорил себе, — писал один из лучших знатоков европейской дипломатии XIX в. А. Дебидур, — что, потерпев поражение, он, наверное, будет низложен монархами, а добившись победы, будет увлечен слишком далеко демократами. Впрочем, король и не надеялся на победу»[702]. Внешнеполитические интересы Июльской монархии было поручено защищать вновь вернувшемуся из политического небытия Талейрану. Посредницей между ним и Меттернихом оказалась герцогиня Саган. Она появилась в Вене, чтобы встретиться с бывшим любовником. В итоге Луи-Филиппу удалось в какой-то мере успокоить своих более «легитимных» собратьев. Последовала полоса признаний, правда, российскому императору оказалось невмоготу назвать «короля баррикад» братом, как того требовал этикет, что, естественно, надолго «подморозило» отношения между Петербургом и Парижем. Казалось бы, Вена могла воспользоваться благоприятной ситуацией и вспомнить о традиции Кауница, но этого не произошло.
Хотя Австрия, скрепя сердце, признала нового французского монарха, но примириться с королем, олицетворявшим ненавистный принцип народного суверенитета, ни Меттерних, ни тем более император Франц I были не в состоянии. На взгляд австрийского канцлера, «существовала несовместимость между новым французским правительством и покоем Европы»[703]. Пока это правительство слабо, писал Меттерних в Париж Аппоньи, ему приходится провозглашать по отношению к другим державам «сладкие и даже медоточивые формулы». Но все это может круто измениться. Причем угроза кроется не столько во французской армии, сколько в разрушительной деятельности революционных сил, инспирируемых внутри европейских стран Парижем.
Давно уже Клеменс не реагировал на политические события так эмоционально остро. Обычно осторожный, видевший в войне последний и крайне нежелательный довод, он готов отказаться от излюбленной выжидательной тактики и охотнее раздавил бы силой оружия гидру революции. «Будь в Европе такая же ситуация, как в 1815 г., когда 700 тыс. вооруженных людей стояли у границ Франции, я посоветовал бы нанести внезапный удар и покончить с революцией»[704], — откровенничал канцлер с сардинским посланником. Но собрать такие силы теперь было абсолютно нереально. Пришлось ограничиться мелкой или даже мелочной местью: французского посла генерала Бельяра заставили целую неделю ожидать приема у императора Франца I.
Между тем революция перекинулась на Бельгию. Осенью все того же 1830 г. бельгийцы добились независимости, выйдя из-под власти нидерландского короля. Развалился один из элементов (пусть и не первостепенной важности) венской системы. Французский министр иностранных дел Моле провозгласил принцип невмешательства в бельгийские дела. Это был тот самый термин, которым так энергично и искусно оперировал ненавидимый Клеменсом Каннинг. Те, кто предлагает такое, возмущался князь, подобны «грабителям, отвергающим жандармов» и «поджигателям, протестующим против пожарных»[705].
Но и у Австрии было достаточно причин для того, чтобы уклониться от прямой интервенции. Меттерниха сковывала военная и финансовая слабость страны. Как всегда, вызывал тревогу итальянский очаг напряженности. Не обошла стороной революционная волна и германские государства. Туго пришлось владетелям Брауншвейга и Гессена; революционные волнения происходили в Ганновере. Поддержка Франции и Англии нейтрализовала планы интервенции против Бельгии со стороны подзуживаемой Австрией Пруссии.
Оставалась надежда лишь на российского императора, причинившего за последние годы столько неприятностей Меттерниху. Общие охранительные интересы требовали, по крайней мере на время, забыть об этом. Николай I заявил, что в соответствии с союзным договором, заключенным 20 ноября 1815 г. между четырьмя державами (Россия, Англия, Австрия, Пруссия), он готов направить в Бельгию 60-тысячный корпус. Это известие сильно приободрило Меттерниха. В нем снова вскипел нетленный дух Священного союза; он снова почувствовал себя «шевалье де Сент-Альянс». Главной задачей, как отмечал канцлер в депеше Фикельмону, является «создание истинной солидарности между державами», необходим и «общий центр для повседневных контактов»[706]. Почему бы не обернуть себе на пользу катастрофический ход событий: положить конец опасному русско-французскому сближению, привлечь царя на свою сторону, использовать российскую военную мощь для подавления очагов революции, возродить Священный союз, пусть и в усеченном варианте (Австрия, Россия, Пруссия)?
Меттерниху не пришлось испытывать свое знаменитое искусство обольщения на российском монархе. События в Бельгии послужили Николаю I сигналом для атаки. В Вену и Берлин отправились авторитетные эмиссары царя: генерал граф А. Ф. Орлов и фельдмаршал И. И. Дибич. Берлинский двор принял фельдмаршала без энтузиазма, зато в Вене Орлова ждал великолепный прием. «Ваше Величество возложили на меня поручение при императорском венском дворе. Я не имел случая его исполнить, ибо все, что с самого начала сказал мне канцлер и подтвердил император, и есть именно то, что Ваше Величество поручили мне требовать»[707], — сообщал обласканный в Вене граф своему государю.
Клеменс тоже был в восторге от российского дипломата. «Его личные взгляды целиком совпадали с моими собственными»[708], — писал канцлер в Петербург Фикельмону. В искусстве обольщения Орлов едва ли не превзошел самого австрийского канцлера. «Вы, — говорил он ему, — должны стать доверенным лицом моего государя; он не знает вас, и люди, имеющие на то причины, боятся, как бы он не узнал вас»[709]. Этому могла бы поспособствовать встреча двух императоров, необходимость которой неустанно подчеркивал посланец Николая I. Клеменс, наверное, уже представлял себя в роли укротителя еще одного российского императора. Почему бы не повторить с Николаем I то, что ему удавалось с его старшим братом?
В Вене при участии представителей некоторых государств Германского союза разрабатывается грандиозный план похода на Францию. Главнокомандующим планировался эрцгерцог Карл. Но испытанный полководец был против войны, предостерегая, что она грозит Европе неисчислимыми бедами и не сулит желанного результата: «Там, где дух беспокойства в такой степени охватил весь народ, как во Франции, он остается неопасным для заграницы, если он бурлит сам по себе; стоит же ему выйти за собственные пределы, он, по крайней мере в первый момент, становится всесокрушающим и почти непреодолимым». «В упорядоченных же государствах, которые ему противостоят, — продолжал благородный солдат, — тяготы войны по мере его усиления и расширения уменьшают материальные средства, потребные для улучшения жизни народа; война так же чужда обычаям народов, как и правительств. Глупость и безумие никогда не распространяются так быстро, как в том случае, когда их хотят преодолеть насилием»