[731], — сказал князь о женщине, которую в свое время он любил сильнее, чем кого бы то ни было.
Наконец 30 января 1831 г. состоялась свадебная церемония. Венчал новобрачных папский нунций. Впрочем, утро столь знаменательного дня жених по обыкновению провел в госканцелярии, где обсуждал с Генцем текущие дела. На свадебных торжествах Мелани буквально светилась от счастья и гордости. Белоснежное, украшенное бриллиантами платье эффектно сочеталось с ее иссиня-черными волосами, оттеняло ее яркую красоту. Среди множества свадебных подарков был один поистине царский. Николай I простил семейству Зичи долг в 400 тыс. рублей, занятых графиней Молли у Александра I.
Знатный венгерский род, восходивший к XII столетию, обеднел, но сословной гордости у его представителей от этого отнюдь не убавилось. Мелани даже в самой аристократической среде выделялась высокомерием. К этому следует добавить ее бурный темперамент, неумение и нежелание сдерживать бьющие через край эмоции, невоздержанность на язык.
Мужа она окружила любовью и заботой. Ради него она была готова на все. Ее смертельным врагом становится всякий, кто посмел сказать о нем худое слово. Всегда и всюду она немедленно вступала в бой с хулителями мужа, не боясь нарушить салонный этикет. Дела Клеменса стали и ее делами. Да и как могло быть иначе? «Он не мог провести со мной ни минуты без того, чтобы не говорить о делах, которые его занимали, короче, обо всем, что представляло для него наивысший интерес, и его доверие трогало меня»[732], — записывала молодая княгиня в своем дневнике, по праву изданном вместе с документами ее мужа.
Кроме искреннего интереса к государственной политике поведение Мелани диктовалось вполне понятным стремлением утвердиться в жизни своего мужа, для которого жизнь и политика были слиты воедино. Заботы об удобствах и комфорте канцлера тоже помогали быстрее войти в его мир, занять там уникальное место. В процессе предпринятой ею перестановки в кабинете Меттерниха большой портрет Антуанетты, выполненный после ее смерти художником Эндерсом и всегда находившийся перед глазами князя, оказался у него за спиной. У Меттерниха слабеет зрение, и Мелани стала читать мужу депеши, в том числе и самые конфиденциальные. При этом она добросовестно пытается вникнуть в их содержание. Фактически она превращается в доверенного секретаря канцлера. Генц в явной тревоге; он жалуется своему младшему другу барону А. Прокеш-Остену на Мелани: «Она все хочет понять, читает все исходящие депеши, первой распечатывает входящие»[733]. Генца это не только злит, но и тревожит. Супруга его патрона не научилась держать язык за зубами, а ведь ей становились известны государственные тайны.
Искренне преклоняясь перед мужем, прямо-таки обожествляя своего Клеменса, Мелани еще больше способствовала росту его самомнения, утверждению его веры в собственную непогрешимость. Вильгельмина и Доротея были для него интересными собеседницами. Они были с ним, можно сказать, на равных. Он иногда прислушивался к их советам. Мелани же главным образом восторженно внимала ему, для нее он был настоящим оракулом. И это ему нравилось. Именно поэтому растет ее влияние на мужа. Она религиозна и ультраконсервативна. Свободомыслящий вольтерьянец, Клеменс постепенно уступает ее воздействию. В этом одна из причин растущего отчуждения между ним и Генцем. Мелани ценит талант ближайшего сподвижника своего мужа, но ее коробит связь Генца с Фанни Эйслер. Она позволяет себе язвительные замечания по поводу разницы в возрасте между ними, забывая, что Клеменса и ее разделяет дистанция немногим меньшая. Салон Меттернихов становится чопорным и труднодоступным, а хозяйка выносит безапелляционные вердикты по проблемам политики, религии, искусства. О ее бестактности ходят легенды. Чего стоит, например, ее высказывание о том, что герцог Рейхштадтский ломает комедию со своей болезнью[734]. Ференцу Листу, не раз игравшему в салоне Меттернихов, Мелани как-то задала вопрос: «Месье, вы, должно быть, делаете много денег?» Ответ великого пианиста и композитора на очередную бестактность княгини стал известен всей Вене: «Нет, мадам, я делаю музыку».
Третий брак Клеменса принес ему домашний покой и счастье, но еще более усугубил те черты его характера и мировоззрения, которые обостряли разлад между ним и духом времени. «Верный» Генц с горечью писал либерально настроенному высокопрофессиональному дипломату барону Вессенбергу о вопиющей односторонности канцлера, ожесточенности, нетерпимости к малейшему отклонению от принятых им стандартов, о его «гигантском самомнении, уверенности в том, что он вобрал в себя всю мудрость мира»[735].
После Июльской революции Генц пережил крутую ломку прежних представлений. Еще 13 июня 1830 г. в письме Меттерниху он соглашался с тем, что для Австрии самое мудрое — «твердо придерживаться той системы, которой мы руководствовались в последние годы»[736]. Однако он сразу же принял Июльскую монархию. Генц был знаком с Луи-Филиппом и высоко его ценил. Теперь уже, по мнению ближайшего соратника Меттерниха, не удастся противостоять принципу конституционализма, опираясь на старые методы борьбы с ним.
Более всего Генц опасался воинственности Меттерниха. Он спорил с ним и с решительным рубакой Альфредом Виндишгрецем. По Вене поползли слухи, что Генц будто бы стал революционером. Действительно, в Париже он видел не врага, а потенциального союзника. Наиболее надежный путь к миру, полагал Генц, лежит не через договоры трех, четырех или пяти держав, а через «доверительное и разумное соглашение с Парижем»[737]. С дипломатической точки зрения это напоминает курс Кауница.
Фрондер Генц стал задумываться и над социальными проблемами. «Возможность восстания низших классов против высших, бедных против богатых — вот опасность, которая нависла над нами», — писал он в январе 1832 г. Он позволил себе резко критиковать своего патрона. «Если бы я писал историю последних пятнадцати лет, — говорил Генц Прокеш-Остену, — это был бы сплошной обвинительный акт против Меттерниха»[738]. В письме опальному дипломату барону Вессенбергу (26 ноября 1831 г.) подлинную причину недовольства князя Генц объяснял так: «Она кроется не в вещах, за которые вы и ваши коллеги в той или иной мере ответственны, а в неизбежности, неотвратимости результата ваших переговоров, в непримиримой ненависти к каждому обязанному свои происхождением революции правительству, в горьком чувстве бессилия, в борьбе со все расставляющим на свои места и все разрушающим временем»[739]. Не о физических болезнях пишет Генц тому же адресату незадолго до своей смерти (24 апреля 1832 г.): «Сердце мое разрывается на части и я в полном отчаянии от того, как повседневно решаются важнейшие политические вопросы»[740]. Если раньше Меттерних был способен выслушивать оппозиционное его взглядам мнение, то теперь он предпочитает льстецов, готовых аплодировать каждому его слову.
9 июня 1832 г. Генц скончался, едва перейдя рубеж 66 лет (он родился 2 мая 1764 г.). После него остались большие долги. Меттерниху пришлось оплачивать его похороны и надгробие. В честь Генца была названа маленькая венская уличка. Конечно, князь был раздосадован фрондой своего alter ego и связывал ее с влиянием духа романтизма, пробудившегося у Генца на седьмом десятке лет под влиянием страсти к Фанни Эйслер. И все же утрату Генца Меттерних пережил тяжело. Ведь тот действительно стал неотъемлемой частью всего жизненного уклада канцлера. Без острой приправы — бесед с Генцем — пресными казались завтраки и обеды. Генц служил для Меттерниха генератором идей, своеобразным интеллектуальным ферментом.
«Удивительный набор самых исключительных талантов, настоящий гений», — так отозвался канцлер о человеке, чей проницательный ум и чье блестящее перо служили ему более двадцати лет. «Место, которое, он занимал, — продолжил свою эпитафию Меттерних, — не может быть занято кем-то другим, и хотя последние два года Генц почти ничего не делал для меня, мне будет его ужасно недоставать»[741].
И на самом деле потеря была невосполнима. Исходившие от Генца интеллектуальные импульсы тонизировали князя, удерживали его от погружения в болото самодовольства. В отличие от своего шефа, Генц начал эволюционировать в направлении либерального, реформистского консерватизма. Сомнительно, удалось ли бы ему увлечь за собой канцлера, но во всяком случае после смерти Генца Меттерниху было проще закрепиться на позициях консерватизма традиционалистского типа. Вообще у него больше не было серьезного оппонента среди приближенных. Восхищенно внимающее и поддакивающее окружение представляло собой серьезную опасность для человека с таким характером, как у князя.
Предпосылки расхождений между канцлером и его ближайшим клевретом имели и основательные, можно сказать, метафизические корни. По Меттерниху, в человеческом обществе постоянно противоборствовали два основополагающих принципа: разрушительный и охранительный, или, иными словами, негативный и позитивный. Причем абсолютного или даже сравнительно долговременного равновесия между ними ждать не приходится. «Все в этом мире, — философствовал Клеменс в одном из писем, адресованных Доротее Ливен, — течет либо вперед, либо назад. Ничто, а менее всего мысль, не остается неподвижным»[742]. И все же, несмотря на вечную борьбу двух противоположных начал, к равновесию, пусть недолговечному, следует стремиться. Таким образом, в основе мировосприятия Меттерниха доминирует дихотомический подход, в принципе исключающий какой бы то ни был синтез противоположностей. Тем самым меттерниховское понимание консервативного, охранительного принципа лишается динамики. Идеальный порядок мыслится в значительной степени неизменным, статичным.