[771]. Но, как это ни парадоксально, из всего сказанного князем по адресу лорда явствует, что именно он, австрийский канцлер Меттерних, видел главное препятствие для союза Вены и Лондона не в глобальных интересах Англии, не в различии ценностных ориентаций, а в особенностях личности британского министра. Клеменс продолжал надеяться, что все может измениться, стоит только прийти к власти тори. Он многого ждал от Абердина, Веллингтона, затем Пиля. Однако внешнеполитические интересы Англии оказались сильнее партийных пристрастий. За исключением очень кратковременных, благоприятных для Австрии проблесков в отношениях с Англией, «владычица морей» и самая сухопутная из европейских великих держав находились в разных лагерях. Надежды на возрождение «союза четырех» были похоронены. В значительной мере сам Меттерних свел свою английскую политику к дуэли с Пальмерстоном, что сковывало его стратегические и тактические возможности, а его противнику позволяло выглядеть борцом против европейской реакции, воплощением которой считался австрийский канцлер.
Первый раунд их многолетнего поединка явно выиграл англичанин. Ему удалось перехватить инициативу у Меттерниха. Местом международной конференции по бельгийскому вопросу стал Лондон, а не Ахен, как предлагал австрийский канцлер. Исход тем более обидный, если учесть, что Меттерних не настаивал на Вене. К тому же выбор в пользу английской столицы был сделан не без участия царя, не доверявшего хитроумному австрийцу и не желавшему, чтобы тот манипулировал конференцией. В этом они были заодно с Пальмерстоном, который тоже опасался играть с Меттернихом на его поле.
Однако вскоре князь взял реванш, одурачив Пальмерстона ложным обещанием ратифицировать договор по Бельгии. Британский министр иностранных дел усматривал в этом совместную интригу Меттерниха и герцога Веллингтона[772]. У него были основания подозревать вмешательство австрийского канцлера в пользу тори — противников избирательной реформы в Англии.
Не остался в долгу и Пальмерстон, поддержав либеральные устремления в южногерманских государствах, усугубленные грубым нажимом Меттерниха. Если в европейском масштабе князь надеялся возродить дух и практику Священного союза, то в Германии ему представлялось необходимым повторить в новых условиях Карлсбад. Не придумав ничего нового, он решил пойти как бы по второму кругу. Для этого прежде всего следовало «образумить» тех германских государей, которые из страха перед революционной волной дрогнули и пошли на уступки своим подданным.
Именно в таких проявлениях слабости Меттерних усматривал едва ли не главную причину революционных потрясений. Немалое число германских государей, по его мнению, «находится уже в состоянии революционного разложения»[773]. «Все зло исходит сверху», — изливал Клеменс душу своему тайному корреспонденту Вреде. «Истинное положение вещей, — продолжает он, — собственно, таково: слабые или воспринимающие мир в ложном свете князья, совершенно развращенные чиновники и средний класс, добрый народ»[774]. Следовательно, не народ нуждается в лечении. Любому народу свойственна потребность в том, чтобы им правили. Поэтому лучше уж плохое правление, чем никакое. Самое страшное, когда князья отказываются от правления и их место занимает средний класс благодаря современной представительной системе. Меттерних еще в той или иной мере готов признать исторически сложившийся британский парламентаризм. Но в Германии, на его взгляд, представительная система — не более чем пародия на английскую. В декабре 1831 г. после восстания лионских рабочих Меттерних пишет, что оно должно послужить уроком германским либералам: «В Германии средний класс атакует трон и высшие сословия, во Франции, где эти два элемента уже исчезли, чернь поднимается против среднего сословия»[775].
В одном из осевших в секретном архиве документов осени 1830 г. канцлер язвительно рисует такую модель поведения германского государя: «Я благодарю вас, дорогие подданные, за вашу революцию; она служит убедительным доказательством вашей любви ко мне. Чтобы не оставаться в долгу перед вами, я одобряю все, пожалуйста, продолжайте бунтовать, чем больше, тем лучше»[776].
Австрийский канцлер требует замены ненадежных, с его точки зрения, министров. «Худший из всех» — баварский министр иностранных дел граф Армансперг — пал одним из первых. Затем последовала отставка его прусского коллеги графа Бернсторфа. Берлинский кабинет, как полагал Меттерних, слишком мягок и терпим по отношению к либеральным южногерманским государствам. Оказывая давление на пруссаков, канцлер по обыкновению хотел загрести жар чужими руками и одновременно обострить отношения между Берлином и Южной Германией.
Подходящим поводом для Меттерниха послужил праздник в Хамбахе (баварский Пфальц), где 27 мая 1832 г. по призыву либералов собрались несколько десятков тысяч человек, чтобы отметить очередную годовщину баварской конституции. Прошла манифестация, звучали пламенные речи, произносились тосты за свободу Германии и Польши, за Францию, наконец, за единую европейскую федеративную республику. Каких-либо реальных политических последствий не было, но даже само по себе это событие не на шутку встревожило канцлера. Тем более что в тот же самый день в Париже под председательством Лафайета состоялся банкет, созвучный хамбахскому празднику. У Меттерниха нет и тени сомнения: это звенья одной и той же цепи. «Нужно благодарить небо за то, что оно показало вещи в их истинном свете»[777], — писал он фельдмаршалу Вреде.
Сбывались его прогнозы и предостережения. Но чувство тревоги отступило на второй план по сравнению с перспективой использования активности германских либералов для реализации плана второго Карлсбада. «Теперь, — торжествовал Клеменс, докладывая Францу I, — мы найдем у напуганных германских правительств согласие на осуществление категорических мер со стороны союзного сейма»[778]. Хамбахские события, подчеркивал Меттерних в инструкции австрийскому представителю в сейме графу Мюнху, свидетельствуют, что «конституционное устройство рано или поздно ведет к революции», что «в принципе в Германии свершилась революция», что «она перешла через Рейн и за последние пятнадцать лет заложила для себя там солидный фундамент и что эти события — следствие Июльской революции» и «исходят от большого парижского руководящего комитета»[779].
28 июня 1832 г. союзный сейм принял пресловутые шесть статей, представлявших собой достойное продолжение карлсбадских. В соответствии с ними провозглашалось, что германские государи связаны конституциями лишь в том смысле, что они должны обращаться к парламентским представительствам только для осуществления строго ограниченных прав. Если палата где-либо отказывалась санкционировать налоги, то это означало, что начинается бунт, который необходимо подавить. И сейм брал обязательство подавлять его, даже если к нему никто не обратится за помощью. 5 июля сейм принял дополнительные меры против прессы, запретил политические клубы и массовые собрания. Всем германским государям в случае революционной угрозы была обещана помощь.
Пальмерстон поспешил воспользоваться этими действиями, чтобы выступить в роли защитника конституционных порядков. «Я полагаю, — заявил он в парламентской речи, — что независимость конституционных государств, будь то могущественные, подобные Франции или Соединенным Штатам Америки, или же политически менее значимые, как малые германские государства, никогда не может быть безразлична для британского парламента и, надеюсь, для британской общественности. Я считаю, что конституционные государства должны быть естественными союзниками нашей страны»[780]. На территории Германии были немедленно распространены 200 тыс. экземпляров речи британского министра. Ее восторженно восприняли в либеральных кругах.
Не останавливаясь на этом, Пальмерстон пишет выдержанное в столь же решительных и патетических тонах письмо британскому послу Ф. Лэму с явным расчетом на то, что оно подвергнется перлюстрации и австрийский канцлер его непременно прочтет. В нем были такие строки: «Меттерних опять дал выход своей извечной ненависти к свободным институтам. Его действия хорошо спланированы и хорошо подготовлены; он может добиться временного и ограниченного успеха, но его долговременный триумф противоречил бы природе человека и природе вещей, а когда возникнет ответная реакция, то она будет намного мощнее его сиюминутного выигрыша»[781].
В депеше австрийскому посланнику Ф. Нойману (31 октября 1832 г.) Меттерних фактически вступает в полемику с Пальмерстоном. Она интересна тем, что в ходе ее князь выстраивает систему аргументации в пользу своей политики. Общепринятые упреки по адресу его страны, естественно, кажутся ему абсолютно необоснованными и даже оскорбительными: «Те, кто обвиняет Австрию в упрямом стремлении к ретроградству или к абсурдной системе неподвижности, допускают заведомую клевету»[782]. Нелепо расценивать борьбу с духом революции как проявление деспотизма. «Консервативный принцип — вот что, — по словам Меттерниха, — формирует основу внутренней и внешней политики Австрии. Наше собственное существование и мир в Европе теснейшим образом связаны с поддержанием этого принципа»[783]. Меттерних обижен английскими обвинениями в том, что он «отвергает систему уступок и предпочитает идти по пути репрессий». Нет, он отнюдь не за систему репрессий, а за «превентивную систему, чтобы избежать необходимости репрессий». Что же касается уступок, то «следовать таким путем в данных условиях — было бы признаком слабости»