«По нашему глубокому убеждению, — развивает свою мысль князь, — уступки, на которые готовы пойти правительства, не должны угрожать основам их существования». Вообще слово «уступка» кажется ему не очень подходящим. Не лучше ли говорить «просто о правительственных актах, направленных на прогрессивные улучшения, о мерах справедливых, простых и мудрых». Что же касается уступок в собственном смысле слова, то они «могут быть осуществлены только за счет прав суверенитета, за счет того, что в Англии принято называть прерогативами короны»[785]. Следовательно, уступки, на которые идут суверены, не что иное, «как издержки в ущерб капиталу их существования… Короли… проживающие свой капитал, рано или поздно становятся банкротами». «Правительства, — утверждает Меттерних, — должны избегать того, чтобы уступки стали для них необходимостью»[786].
Исходя из этого князь заключает, что английский кабинет придерживается «системы уступок», тогда как он сам — более надежной «превентивной системы». Ни та ни другая не исключают регрессивных мер, если в них возникнет нужда. Но огромное преимущество превентивной системы Меттерних видит в том, что «она опирается на всю полноту своей нерастраченной силы, тогда как в противоположной системе она может быть осуществлена не иначе, как силой убывающей, нисходящей»[787]. Конечно, репрессии для обеих систем — самая прискорбная и самая суровая необходимость. Вообще же «талант кабинета должен заключаться в том, чтобы уметь добиваться жизни в мире и гармонии»[788].
Чтобы не было сомнений, кому в первую очередь адресована депеша, Нойману было предписано обязательно передать ее для прочтения лорду Пальмерстону. «Предмет и цель данного труда, — замечает Меттерних, — могут показаться министру абстрактными и не относящимися к обычной сфере дипломатической переписки»[789]. Он объясняет это стремлением продемонстрировать Пальмерстону искреннее желание добиться согласия между двумя кабинетами. Но скорее Клеменс не мог отказать себе в удовольствии дать урок дерзкому британцу, представ перед ним в роли мудрого политика-философа. За этот урок Пальмерстон с лихвой рассчитается в 1848 г., противопоставив свое понимание консерватизма меттерниховскому. И хотя в Германии восторжествовал австрийский канцлер, британский министр хорошо видел слабости его позиции. Из «управляющего европейскими делами» Меттерних, по определению Пальмерстона, превратился в «ответственного наблюдателя»[790]. На первую роль претендовал уже сам англичанин. Плодами же их соперничества искусно пользовался российский самодержец, прежде всего укрепляя свои позиции в Турции. Естественно, это вызывало раздражение и австрийца, и британца, взаимные обвинения. Пальмерстон называл Меттерниха пособником Николая I, а Меттерних считал, что британский министр разрушает концерт европейских держав и тем толкает Австрию в объятия России[791]. И в том и в другом случае ценностная мотивация берет верх над принципом эквилибра, тем более что представления о равновесии у австрийцев и англичан существенно различаются. Консервативный принцип служил Австрии залогом сохранения империи, конституционно-либеральный принцип для англичан служил обоснованием глобальной политической и экономической экспансии.
IV
Идя на сближение с Россией, Клеменс, по-видимому, в глубине души надеялся на повторение «русского чуда». Ему казалось, что российский император не устоит перед его чарами. Еще в 1830 г. канцлер предлагал встречу трех держав в Берлине. Но тогда помешала нерешительность Нессельроде. Затем польские дела. И вот год спустя после Июльской революции Меттерних возвращается к излюбленной теме: «Революционная партия связана самым тесным образом; она не принимает во внимание ни политические границы, ни различия между народами»[792]. Ее центральное руководство обосновалось в Париже и раскинуло свою сеть на всю Европу. «Будь между тремя державами в начале нового революционного периода столь желаемое нами согласие, — сетует князь, — разве не приняли бы иной оборот нидерландская, польская и итальянская революции… малые государства знали бы, к какому центру в случае необходимости они могли бы примкнуть; наконец, не столь вольготно чувствовали бы себя анархистские фракции, чья наглость основывалась на отсутствии единства между главными державами, и наконец, все это не сказалось бы столь губительно на состоянии общественного духа»[793].
Но что толку сожалеть об упущенном, важнее, чтобы три монарха проявили твердую волю: «Только от них зависит, чтобы, избегая всякой шумихи, собираться в каком-либо месте, когда потребуется своевременно, основательно и во взаимосвязи обсудить вопросы, представляющие общий интерес»[794]. Нетрудно догадаться, какой из этого следовал практический вывод: «При сегодняшнем положении вещей я предложил бы Вену в качестве наиболее подходящего пункта для таких встреч»[795]. «Вот оно, великое желание Меттерниха стоять во главе всех дел, выраженное ясно и определенно»[796], — так прокомментировал Николай I предложение австрийского канцлера, изложенное послом Д. П. Татищевым Нессельроде.
Англо-французское сближение, формирование «сердечного согласия» двух «либеральных» держав еще более подстегивало князя. Уже говорилось, что участников этого альянса он называл не союзниками, а сообщниками. Вообще «союз двух» — «смешная вещь». Его основной смысл заключался в том, чтобы стимулировать дальнейшую консолидацию трех «северных» монархий.
В Берлине и в Петербурге идеи Меттерниха восприняли без особого воодушевления, однако не отвергли их. У каждой из сторон были на то свои резоны. Пруссии, создававшей Таможенный союз, который должен был обеспечить ей экономическую гегемонию в Германии, участие в «союзе трех» могло послужить своеобразным прикрытием. Кроме того, выступая застрельщиком реакционной политики, Меттерних компрометировал Австрию в глазах тяготевших к ней южногерманских государств, где, как известно, либеральные тенденции были особенно сильны. На этом фоне берлинское правительство выглядело гораздо привлекательнее, чуть ли не либерально.
Что же касается России, то Николай I, хотя в принципе и разделял антиреволюционное рвение князя, однако преследовал он при этом и свои собственные цели. Сначала он был озабочен польским восстанием. Клеменс ставил себе в заслугу лояльное отношение к царю во время польских событий. Ведь у поляков были определенные надежды на Австрию. Витала идея о том, чтобы предложить польскую корону одному из эрцгерцогов, но она была решительно отвергнута[797]. Правда, венское общество, как писала в своем дневнике княгиня Мелани, платонически сочувствовало полякам. В Вене были довольны тем, что своими удачными действиями поляки «сбили спесь с русских», поставив в трудное положение войска фельдмаршала Дибича[798]. Несмотря на определенную степень злорадства по поводу неудач Дибича, а затем и его преемника Паскевича, Меттерних исходил из того, что победа поляков оказала бы опасное воздействие на Европу[799].
Подавив польское восстание, Николай I снова перенес центр тяжести своей внешней политики на восток, где турецкого султана Махмуда явно одолевал его мятежный вассал, властитель Египта Мухаммед Али. Царю открывались соблазнительные возможности в этом стратегически важном и исторически привлекательном регионе. С исключительной ловкостью провел здесь дипломатическую операцию тот самый граф Орлов, на чью искусную лесть поддался канцлер в 1830 г. Заключенный Орловым с Портой Ункяр-Искелесийский договор (8 июля 1833 г.) ставил Турцию практически в вассальную зависимость от России. Им предусматривался оборонительный союз на восемь лет. Российская империя спокойно могла обещать туркам поддержку против внешних и внутренних врагов всей своей мощью, поскольку получала право требовать от Порты в случае войны с какой-либо державой закрытия проливов. Тем самым ставился заслон на пути английского и французского флотов.
В ответ обе морские державы направили сильные эскадры, в Средиземноморье возникла кризисная напряженность. Многое зависело от позиции Австрии. Меттерних был раздосадован не менее англичан и французов. Для него этот договор тоже явился неожиданностью. Царь не счел нужным поставить союзника заранее в известность, не без основания опасаясь какого-нибудь подвоха с его стороны. После недолгих колебаний канцлеру пришлось принять хорошую мину при плохой игре. Ничего другого, впрочем, ему и не оставалось. Он был слишком погружен в бельгийские, германские и итальянские дела, чтобы влезать еще и в ненавистный восточный вопрос, рискуя подпортить отношения с самой могущественной «северной» державой.
В 1832 г. обострились отношения с Францией, когда в ответ на появление австрийцев в Болонье французы высадили полк, овладевший Анконой. Луи-Филиппу не удалось посадить на бельгийский трон своего сына герцога Немурского, но зато получивший корону Бельгии Леопольд Саксен-Кобургский женился на старшей дочери французского монарха.
Осенью 1832 г. французские войска изгнали голландцев из Антверпена. Добившись проведения конференции по бельгийскому вопросу в Лондоне, Пальмерстон