[811]. Лучший же, на его взгляд, вариант — это создание нескольких независимых государств из европейских владений Турции.
Когда Николай I поставил Меттерниха перед свершившимся фактом, тому пришлось смириться с ролью союзника царя, призванного успокоить Европу насчет намерений Петербурга. В Ункяр-Искелесийском договоре канцлер выделял исключительно идею сохранения Оттоманской империи, чтобы, с одной стороны, подчеркнуть соблюдение основного принципа его восточной политики, а с другой — в какой-то мере навязать этот принцип и Николаю I.
Клеменс внешне довольно убедительно выглядел в роли союзника царя, не очень озабоченного действиями дружественной державы. Еще не постигший его психологию, Пальмерстон подозревал, что австриец является сообщником царя. В письме Лэму британский министр высказал предположение, что Меттерних «далеко продвинулся в направлении к тайному согласию с Россией насчет раздела Турции в определенных ситуациях, к ее колонизации»[812]. О непонимании подлинной позиции Меттерниха свидетельствует и такое суждение Пальмерстона: «Мы желаем видеть на тех территориях, которые составляют Турецкую империю, сильное и независимое государство; Австрия желает видеть государство слабое и зависимое. Мы предпочли бы в качестве его главы султана и чтобы он был сувереном империи, а не вассалом России. Австрия же предпочитает вассала России, а не государя, способного вести свою собственную политику»[813]. Того же самого хотел и австрийский канцлер, но ему необходимо было считаться с Россией.
Кстати, царь судил о Меттернихе вернее, чем английский министр. За поздравлениями и уверениями князя он улавливал хорошо скрытую обиду и опасения. В определенной мере царское согласие на встречу глав государств, придерживающихся «консервативной солидарности», являлось компенсацией австрийскому канцлеру, уже давно этого домогавшемуся. Конечно, идея консервативного альянса отвечала и собственному образу мыслей царя. Она обретала для него все больше смысла из-за ускорившегося после Ункяр-Искелесийского мира сближения «либеральных» держав. Наконец-то Клеменс дождался желанной встречи в верхах. Николай I согласился на встречу с австрийским императором в небольшом чешском городке Мюнхенгреце (Мнихово Градиште). Предполагалось, что туда же прибудет и прусский король. Встреча должна была продемонстрировать Европе солидарность трех консервативных держав.
Однако сразу же случилась неувязка: срок, избранный царем, не устраивал прусского короля, поскольку совпадал с таким «священным» событием, как ежегодные большие маневры прусской армии. На них присутствие короля по традиции было непременным. Но выход нашелся. Франц I и Фридрих Вильгельм III встретились в Терезиенштадте в середине августа, а Николай I пообщался со своим прусским тестем по пути в Австрию.
Кайзер Франц I в сопровождении канцлера и большой свиты прибыл в Мюнхенгрец 4 сентября 1833 г. Затем появился российский авангард во главе с вице-канцлером Нессельроде и флигель-адъютантом графом Суворовым. Наконец 10 сентября настал черед самого Николая I. Его сопровождали министр двора князь Волконский, генерал-адъютант князь Меньшиков, графы Бенкендорф и Орлов. Произошла трогательная встреча монархов с объятиями и поцелуями. Клеменс чувствовал себя наверху блаженства, когда к нему подошел Николай I и в своем излюбленном военном стиле доложил: «Я прибыл сюда под Ваше начало». А затем добавил: «Я рассчитываю на Вас, что Вы дадите мне знак, если я допущу промах»[814].
Мелани с удовольствием описывала эту сцену со слов мужа. Если это и было так, то Николай I несколько грубовато, но достаточно верно сыграл на самомнении Клеменса. И он, и Мелани так высоко ставили себя, что приняли слова царя за чистую монету, хотя не так уж трудно уловить в них известную долю иронии.
Царь нанес Мелани специальный визит. Это тоже не могло не польстить ей и ее мужу. Надо отдать должное княгине; она не только кокетничала с российским императором, но и со знанием дела затронула политические сюжеты. Речь шла в основном о французском короле Луи-Филиппе. Мнения собеседников на этот счет полностью совпадали, и царь, и княгиня были настроены непримиримо по отношению к «королю баррикад».
Австрийцам хорошо была известна страсть царя к маневрам и парадам. К тому же подобные мероприятия входили в обязательную программу ритуала монарших встреч. Царь Николай I, по словам Мелани, пришел в восхищение от гусарского полка графа Врбны. Естественно, кайзер Франц I, как это тогда было принято, тут же отдал ему под начало понравившийся полк. Царь заключил кайзера в объятия, а полковому портному пришлось свершить маленькое чудо. За ночь царю была сшита форма, чтобы в 9 часов утра он смог гарцевать во главе полюбившегося ему полка.
В свою очередь Николай I не жалел российских орденов для австрийцев. Обе стороны были весьма довольны друг другом. Смотры сменялись охотой, вечера проходили в светских развлечениях. И во время танцев и различных игр, в том числе и в карты, Мелани все время находилась рядом с царем. Ведь, кроме всего прочего, семейство Зичи было обязано его щедрости. Клеменс был доволен женой.
Да и сам он в полной мере проявил свое дипломатическое искусство. Ему удалось частично нейтрализовать некоторые положения Ункяр-Искелесийского договора с помощью различных условий и оговорок. «В сущности не мы приобщали Австрию к нашим нуждам и пользам нашей политикой, — негодовал российский историк С. С. Татищев, — а она связывала нас по рукам и по ногам, предоставляя себе полную свободу действий в будущем»[815]. Конечно, Татищев преувеличивал успехи меттерниховской дипломатии, но австрийский канцлер, безусловно, достиг многого.
В то же время он пошел навстречу России по польскому вопросу, приняв обязательства насчет выдачи государственных преступников. Правда, и в данном случае князь верен себе: в соглашении содержалась оговорка, что оно касается только уроженцев польских территорий.
По инициативе Меттерниха северными дворами, включая и прусский, в стиле традиций Священного союза был осужден провозглашенный французами принцип невмешательства. Три двора признавали право каждого из государей в случае внутренней угрозы взывать к помощи соседей. Такое вмешательство было бы законным, а противодействие ему — враждебным актом против участников конвенции. Первоначально все это оставалось в тайне. Но затем каждая из трех держав сделала соответствующее представление в центре всяческих смут — Париже, причем их депеши заканчивались одинаковыми фразами. Однако преамбулы были разными. Как отмечал французский министр Ф. Гизо, наиболее мягкой была австрийская, а наиболее жесткой — российская. «Успех Меттерниха, — утверждал Татищев, — был полный и может сравниться с тем, который был одержан им за тринадцать лет до того на Троппауском конгрессе, когда ему удалось пересилить влияние Каподистрии в советах императору Александру I и на долгие годы самому стать Эгериею этого монарха»[816].
Суждения Татищева интересны еще тем, что отражают восприятие австрийского канцлера российскими политическими кругами и российским обществом. Для русских Меттерних стал воплощением изощренного дипломата и коварного искусителя. Отсюда и склонность к гиперболизированным представлениям о реальных результатах деятельности князя. За каждой строкой составленных при его участии документов пытались разглядеть некий затаенный смысл, утонченную хитрость.
Между тем Николай I не питал доверия к Меттерниху и отнюдь не собирался таскать для него каштаны из огня. Да и австрийский канцлер, красноречиво рассуждая о солидарности консервативных северных дворов, еще не сбросил английскую карту. Через близкого ему британского посла в Вене Ф. Лэма канцлер уверял Пальмерсона, что их объединяет общий интерес в деле сохранения власти султана. Более того, он высказывал желание растворить Ункяр-Искелесийские и мюнхенгрецкие договоренности в новом, более широком соглашении пяти держав.
Но слишком сильного накала достигли англо-российские противоречия. К австрийскому же канцлеру Пальмерстон испытывал органическое недоверие. Британского министра также крайне раздражало стремление Меттерниха вернуть Вене былой статус центра европейской дипломатии. У Лондона на руках были гораздо более весомые козыри, для того чтобы претендовать на такую роль: финансовая, промышленная, торговая и военно-морская мощь. Уступать хитроумному, но слабому сопернику не позволяли Пальмерстону ни его собственные амбиции, ни его бойцовский характер.
Недавний тори собирал свои силы под знаменем либерализма. Преодолев сомнения разного рода и довольно сильные антифранцузские предубеждения, Пальмерстон сделал большой шаг навстречу Франции Луи-Филиппа. Теперь он называл англо-французский союз «естественным альянсом». Этот мощный западный союз должен послужить противовесом восточному Священному союзу. «Если три державы избрали путь создания союза, — предостерегал Пальмерстон, — им не следует удивляться, что две другие державы создадут свой союз»[817].
Успехи либералов на Пиренейском полуострове способствовали возникновению «четверного союза». Он был заключен в апреле 1834 г. Со стороны Англии и Франции это служило к тому же серьезным знаком поддержки либерально настроенных правительств Испании и Португалии, где монархам приходилось отбивать атаки ультраконсервативных претендентов на престол. Тех в свою очередь, как легко догадаться, поддерживала Австрия. «Мне бы хотелось взглянуть на физиономию Меттерниха, когда он станет читать наш договор»[818], — торжествующе писал Пальмерстон. Он обдуманно делал акцент на том, что западные государства объединяются в «либеральный союз». Восточные дворы он именовал «правительствами Священного союза». Со своим братом Уильямом Темплем, представлявшим Англию в Неаполе, Пальмерстон делился планами расширить либеральный союз за счет Бельгии, Швейцарии и даже… Неаполя. Там брат брита