, убежденным в том, что истинная сила на нашей стороне. Его взгляды весьма близки к нашим»[864], — информирует канцлер австрийского посла в Париже графа А. Аппоньи. Не довольствуясь этим, Меттерних добавляет: «Никогда за последние двадцать лет не удавалось достигнуть столь полного совпадения мыслей и взглядов»[865]. И во «Всеподданнейшем отчете» графа Нессельроде отмечалось, что Россия приобрела в Австрии «наиболее верного друга и естественную помощницу»[866]. Покидая Теплице, Николай I говорил Меттерниху: «Берегите себя, ибо вы — наша опора. Пока опора держится, все идет хорошо, и здание не рушится»[867].
Все же общение с царем для канцлера — дело нелегкое: «Внимание императора Николая — очаровательная вещь, но порой оно напоминает неожиданный пистолетный выстрел»[868]. Чего стоила, например, импровизированная поездка Николая I после Теплице в Вену, чтобы повидаться с вдовой Франца I и остававшейся дома Мелани. Своим блиц-визитом царь переполошил австрийскую столицу.
Неоднозначен своего рода эскиз к портрету Николая I, сделанный Меттернихом в послании Аппоньи. С одной стороны, российский император «справедлив, добр, его характер чист и тверд, он — человек слова и исключительной честности»[869]. Но, с другой стороны, «император не знает свет в такой мере, в какой хотелось бы. Он судит о людях слишком сурово, по русской мерке, а иногда он не признает полезных и желательных нюансов; он скор на слова и поступки, а исправить последствия от сорвавшегося с уст слова бывает чрезвычайно трудно»[870].
Именно в депешах, адресованных своему парижскому послу, Меттерних дает наиболее подробный анализ теплицкой встречи. Объясняется это тем, что депеши в той или иной мере предназначались еще для одного читателя — французского короля.
Встреча трех монархов в Теплице диктовалась необходимостью подтвердить прочность их союза после кончины австрийского императора, в течение 46 лет твердо державшего скипетр в руках, несмотря на все потрясения бурных времен. Принципы, соединяющие трех монархов, подчеркивал Меттерних, остаются незыблемыми. О встрече договорились с отцом; она состоялась после восшествия на престол сына. Причем собрались не только монархи, но и августейшие семьи, связанные узами дружбы. Меттерних указывал на широту подхода монархов к современной ситуации. Ничто не ускользнуло от их взоров. «Защитники и хранители консервативных принципов, три монарха, — утверждал князь, — не могут заблуждаться ни в выборе цели, которую ставит перед ними Провидение, ни в выборе направления, которому они должны следовать, чтобы реализовать эту цель»[871]. Идет борьба между теми, кто стремится к сохранению, и теми, кто ратует за проведение социальных реформ. Консервативные державы выступают за сохранение общественного мира. Их встречи дают им дополнительные силы в борьбе с силами разрушения.
Но Меттерних не был бы Меттернихом, если бы он не попытался сохранить какую-то возможность для маневра, если бы не оставил для пусть даже нежеланного французского монарха дверь слегка приоткрытой. Незадолго до теплицкого сбора он просил Аппоньи «успокоить» Луи-Филиппа: «Я не хотел бы ослаблять его моральную позицию; наоборот, я желал бы ее усилить. Пусть он поверит мне на слово и оставит спекуляции для пустоголовых болтунов»[872].
Однако то, что происходило в Теплице, не могло не вызвать тревоги у французского короля. Явным вызовом ему был визит канцлера к Бурбонам. В то же время через посла Аппоньи отношения канцлера с Луи-Филиппом обретали оттенок доверительности. Кроме официальных депеш послу направлялись конфиденциальные письма, с которыми ему следовало знакомить короля, а затем передавать в Вену королевские ответы и рассуждения. «Лукавый монарх, — пишет Г. де Бертье де Совиньи, — почти столь же словоохотливый, как и Меттерних, охотно принял эту игру»[873]. Его встречи с Аппоньи обычно затягивались надолго, вызывая недовольство прочих послов.
После Теплице, в конце 1835 г., король и канцлер были встревожены обострением англо-российских отношений в связи с ненавистным для князя «восточным вопросом». Они даже договорились о распределении ролей. «Постарайтесь помешать английским глупостям, — обращался Меттерних к Луи-Филиппу, — а мы попытаемся поддержать мирные тенденции у императора Николая»[874].
II
«Четыре человека, — отмечал британский историк Ч. Уэбстер, — располагали тогда доминирующим влиянием: Меттерних, Пальмерстон, Луи-Филипп и Николай I, каждый со своей собственной идеей европейской системы»[875]. Действительно, они образовали своего рода европейскую кадриль. В ходе политического танца партнеры меняли позиции, выделывали замысловатые па. Особые сложности возникали из-за того, что российский император упрямо игнорировал французского короля. Впрочем, и сам Клеменс испытывал большие трудности с Францией. На его отношение к Луи-Филиппу давил груз исторического опыта, предрассудков и предубеждений.
Когда дело касалось Франции, князь чаще видел в ней не столько партнера, сколько негасимый очаг ужасной революционной инфекции. Страх перед революцией и ненависть к ней нередко застилали ему глаза, подталкивали к совершенно несвойственным для его натуры словам и поступкам. Чисто инстинктивный консерватизм порой часто брал верх над прагматическими соображениями. Пожалуй, именно в сфере австро-французских отношений это обстоятельство сказывалось более всего. Принцип эквилибра в смысле поддержания равновесия сил уступал чисто охранительному, трезвая оценка ситуации — эмоциональной.
Нельзя не учитывать и психологический фактор. От июльского шока Клеменс долго не мог прийти в себя, а Луи-Филипп был постоянным напоминанием о пережитом потрясении, о тщетности усилий, затраченных на то, чтобы сохранить Европу Венского конгресса.
На первых порах в Июльской революции Меттерних видел всего лишь пролог к событиям более грандиозным. «Я не говорю даже о новом акте, — писал он 15 августа 1830 г., — ибо пьесу только начали разыгрывать»[876]. «Король Луи-Филипп, — делился канцлер своими соображениями с кайзером Францем в октябре 1830 г., — попал в тяжелую ситуацию, так как не существует иной основы для его власти, кроме вздорных теорий»[877]. Естественно, Клеменс имел в виду теорию народного суверенитета. И, развивая свою мысль, он пишет далее: «Из-за слабости, из-за страха и собственных наклонностей король Луи-Филипп оказался во главе революции… достаточно искры, чтобы ввергнуть Францию в гражданскую войну»[878].
На послеиюльскую Францию Меттерних возлагает вину за все неприятности, с какими ему как канцлеру пришлось столкнуться. Король Луи-Филипп предстает в качестве союзника карбонариев. Принципиальное различие между Францией и Австрией канцлер видит в том, что первая готова вмешиваться в чужие дела или, говоря современным языком, экспортировать революцию по политическим соображениям, а вторая — экспортировать контрреволюцию — сугубо по «правовым».
Меттерних не верил в долговечность режима Июльской монархии. Так, уже на втором году ее существования (февраль 1832 г.) он придерживался мнения, что правление Луи-Филиппа не может быть ничем иным как «более или менее долгой агонией»[879]. Хотя решительный отпор со стороны короля республиканцам летом 1832 г. и вызвал одобрение австрийского канцлера, но в конце того же года он утверждал в прежнем духе, что «нельзя поддерживать июльский трон, не служа тем самым революции»[880]. Интересно отметить, что летом 1831 г., когда Клеменс имел намерение разыграть бонапартистскую карту, он на всякий случай снабдил Аппоньи компроматом на «короля баррикад».
Это было письмо Луи-Филиппа, тогда еще герцога Орлеанского, от 3 августа 1805 г. генералу Маку с просьбой разрешить ему участвовать в войне против Наполеона в первых рядах австрийской армии. «Каковы бы ни были мои возможные при определенных обстоятельствах права на корону Франции, — писал тогда будущий король, — я всего лишь младший сын, у меня нет никаких личных притязаний, одним словом, я не имел и не хочу иметь ничего общего с этой несчастной страной… Я хочу быть только солдатом и был бы счастлив присоединиться к армии, подобно всем другим князьям, которые имеют честь служить Его императорскому Величеству»[881]. Безусловно, публикация такого письма могла бы нанести французскому королю серьезный урон. Но это оружие так и не было вынуто из ножен.
Как известно, Меттерних предоставил убежище изгнанным Бурбонам. Он же выражал восхищение донкихотскими эскападами невестки Карла X герцогини Беррийской, которая неоднократно пыталась спровоцировать во Франции выступления против Орлеанской династии, пока наконец не оказалась в тюрьме. По словам Клеменса, она проявила «величие характера и героизм»[882].
Казалось бы, наследнику и родственнику Кауница следовало обратить заинтересованный взгляд в сторону Парижа, поскольку отношения с Англией складывались неудачно, а Россия благодаря своей мощи оказалась фактически в роли старшего партнера Австрии. Конечно, Меттерних не мог не отдавать себе отчета в том, что сближение с Францией могло бы ослабить зависимость от России, дать дополнительные козыри в политической игре с Лондоном. Кстати, и Генц предпочел бы сближение с Францией слишком тесному союзу с Россией.