Клеменсу ничего не оставалось, как выдать поражение за победу. В письме в Петербург послу Фикельмону, предназначенном и для царя, Меттерних писал 14 декабря 1836 г. относительно Министерской конференции: «То, о чем я мечтал 28 лет, теперь наконец обрело живую форму»[926].
Трезвее оценивал исход битвы Кюбек. На его взгляд, достигнутый в конце концов компромисс «мало чем отличался от полного поражения князя Меттерниха». Коловрат является «главой Госсовета, хозяином денежных ресурсов, назначений и судеб всех чиновников… главой целой камарильи, ведущей фигурой Конференции»[927].
Меттерниха все более и более оттесняли от внутриполитических дел. Когда же князь возмутился, Коловрат с холодным спокойствием сказал ему, что ведь не он, а эрцгерцог Людвиг является президентом Конференции.
Ободренный успехом, Коловрат попытался провести собственное преобразование Конференции и Госсовета. Для личного удобства он намеревался ликвидировать все секции и подсекции обоих ведомств, объединив их в огромный и громоздкий конгломерат. Однако на сей раз эрцгерцоги Людвиг и Франц Карл не допустили такой «революции». Насколько далеко зашли амбиции Коловрата, выдает его разговор с Кюбеком. «Только один человек может править, — высказался граф, — нельзя обойтись без Ришелье»[928]. Вряд ли нужно объяснять, кому предназначалась эта роль.
Непомерные притязания и интриганство богемского вельможи окончательно отвратили от него Кюбека. Но симпатии опытного и честного чиновника были отданы не столько осторожному дипломату Меттерниху, сколько бойцу Кламу. В нем он увидел человека тоже достаточно амбициозного, но «с благородными устремлениями, справедливого и талантливого, человека редкой культуры, решительного и целеустремленного»[929]. «Самая лучшая и ясная голова, чистейший человек среди всех членов правительства»[930], — такие слова нашлись для Клама у весьма сдержанного, скептичного Кюбека. Показательно, что даже привередливая Мелани воздавала должное генералу. «Клам, — писала она в своем дневнике в критический день 19 ноября 1836 г., — является для меня в этот момент утешением; он поддерживает Клеменса с такой силой воли и честностью, какие редко можно встретить вообще, а особенно в такое время, когда они столь необходимы»[931].
С весны 1837 г. именно генерал Клам-Мартинец стал главной фигурой в борьбе против Коловрага. Его не могли остановить нерешительность и слабость Меттерниха. Конечно, он не был просто паладином канцлера. Как представитель вооруженных сил, он не мог примириться с урезанием расходов на армейские нужды. А это было составной частью финансовой политики Коловрата. Да и замыслы Меттерниха по преобразованию государственной машины империи Клам считал вполне обоснованными.
Коловрата Клам со свойственной ему прямотой обвинил в намерении разрушить систему правления Габсбургской монархии. Это насторожило эрцгерцогов Людвига и Франца Карла, которые хорошо помнили завет кайзера Франца — ничего не менять. Генерал пытался пробудить бойцовский дух у сникшего Меттерниха. Ситуацию неустойчивого эквилибра между двумя ведущими сановниками империи он считал губительной для страны. По мнению Клама, канцлер слишком мягок и благороден по отношению к врагам. Компромиссы с ними фактически влекут за собой поражения и в конечном счете паралич властных структур.
В войну сановников было втянуто много ведомств и людей. Но до открытых генеральных сражений дело не доходило; в основном велись сложные маневры, плелись изощренные интриги. К ним Коловрат, как это, на первый взгляд, ни странно, оказался более подготовленным, чем Меттерних. Скорее всего это обусловлено тем, что основной сферой деятельности князя была внешняя политика Австрии, где он уже давно царил, не испытывая серьезной угрозы соперничества с чьей-либо стороны. Госканцелярию Меттерних превратил, можно сказать, в собственную неприступную для врагов цитадель. Она всегда послужила бы ему прибежищем. Безраздельно отдаваться административно-бюрократической войне мешало ему и ощущение дистанции между собой и противниками. По отношению к ним он чувствовал себя подобно небожителю-олимпийцу. Отсюда и пренебрежение к врагам, их недооценка.
Пережив на грани лета и осени 1839 г. сильный приступ болезни и острейший внутренний кризис, Меттерних все больше теряет интерес к внутренней политике. Не исключено, что Кламу удалось бы переломить его настроение, но тот в начале 1840 г. неожиданно скончался. Борьба продолжалась; но «фалангу» Меттерниха теперь представляли уже Кюбек, а также графы Фикельмон и Хартиг. Но им недоставало энергии и воли Клама, полноценной поддержки канцлера. Коловрат же смог перетянуть на свою сторону эрцгерцога Франца Карла и, что еще важнее, его жену Софию.
Кюбек предпринял немалые усилия, чтобы вдохнуть новую жизнь в Министерскую конференцию, наладить ее регулярную деятельность. Но после шести недель напряженной работы взбунтовался ее формальный глава — эрцгерцог Людвиг, который не привык к такой нагрузке. Вскоре конференция вообще перестала собираться. В мае 1842 г. Меттерних в письме Кюбеку делает горький вывод: «Сегодня никто не управляет, нет твердого базиса для администрации»[932]. Венские остряки нашли для правительства такую формулу: «Теперь менее чем когда-либо правящее». А в качестве герба Австрийской империи ими был предложен двуглавый орел: одна из голов — Меттерниха, а другая — Коловрата. Так что с организационно-структурной точки зрения распространенное понятие «система Меттерниха» (во внутриполитическом обиходе) явно преувеличивает роль канцлера в системе власти.
«Я никогда не правил империей, — писал Меттерних своей дочери Леонтине в 1849 г. из английского изгнания, — я лишь придавал политике направление. По правде говоря, у империи не было никакого правительства»[933]. В автобиографических заметках Меттерних признает, что отсутствие взаимопонимания между ним и Коловратом в немалой мере способствовало параличу правительства, а тем самым и революции[934].
Как раз в подходе к реформам наиболее зримо обнаруживается консерватизм канцлера. Для него реформа — это «средство против злоупотреблений», «противоположность разрушению», синоним исправления, ремонта[935]. В сущности, замысел Меттерниха как раз и сводился к ремонту существующей системы правления, ее определенной рационализации в рамках присущих ей принципов. Опять же речь шла о разделении правления и администрирования, о разумном распределении власти внутри существующей структуры.
Соперничество между Меттернихом и Коловратом, конечно, нарушало чистоту эксперимента по консервативному реформированию. И все же весьма сомнительно, чтобы Меттерниху даже при самых оптимальных условиях удалось вдохнуть жизнь в одряхлевший правительственный механизм империи. Но пища, пусть и скудная, для спекуляций на эту тему остается. Самое же интересное заключается в том, что жесткая политическая конфронтация на вершине пирамиды власти помешала даже поверхностным переменам и позволила исполнить последнюю волю Франца I: «Править, ничего не меняя».
Свою войну Меттерних проиграл прежде всего по субъективным причинам. Ему, баловню судьбы, человеку, безусловно, гибкого, изощренного ума, недоставало бойцовских качеств, не было той безоглядной решимости, которую проявляли в критические моменты жизни, например, Наполеон или Бисмарк. Как верно подметил выдающийся австрийский литератор Грильпарцер, князь Меттерних «сформировался в дипломатических салонах, среди дамских угодников и царедворцев». Это его «скорее отполировало, чем закалило»[936]. «Меттерних не обладал той волей к власти, о которой говорил Ницше»[937], — констатировал К. де Грюнвальд.
Вероятно, стремление к эквилибру настолько вошло в плоть и кровь князя, что даже перспектива собственной монополии на власть недостаточно его вдохновляла. Большую часть жизни действуя на авансцене, располагая при этом огромными полномочиями, он всегда ощущал свою зависимость от суверена. Это его сковывало и одновременно облегчало груз ответственности. Грансеньору не суждено было стать Ришелье.
Все же было бы ошибкой полагать, что Меттерниха раздавили, отодвинули на периферию политической жизни Австрийской империи. Действительно, его позиции во внутриполитической сфере ослабли, правда, под его контролем по-прежнему осталась имперская полицейская служба.
В своем же домене, внешней политике, он чувствовал себя даже более автономно, чем прежде. Но именно здесь его подстерегал очередной тяжелый удар, сила которого усугублялась тем, что он совпал по времени с внутриполитическими передрягами.
IV
Во второй половине 30-х гг. дела в Европе принимают такой оборот, что у Меттерниха пробуждаются надежды на возвращение Вене былой роли центра европейской политики. Добиться этого он рассчитывал благодаря дипломатии конгрессов и конференций, в реализации которой князь по праву считался виртуозом. В его политическом видении вновь стали вырисовываться контуры спасительной пептархии.
Хотя Европа пользовалась благами мирной жизни, на ее периферии сохранялись очаги напряженности. Так, неспокойно было на Пиренеях. Но главным источником интоксикации оставался все тот же, вызывавший у князя аллергию, «восточный вопрос». Он самым существенным образом влиял на па, которые выделывали участники дипломатической кадрили. С возвращением в 1836 г. в Форин-офис после недолгого отсутствия Пальмерстона четверка приобрела прежний вид.