От нового, 1837 г. Меттерних не ожидал ничего хорошего. «Положение в мире сильно тревожит Клеменса»[938], — пишет в своем дневнике Мелани в один из февральских дней. Весьма показательна ее запись от 3 апреля 1837 г.: «Клеменс интересно рассказывал в салоне о Наполеоне и о беспокойстве, которое причиняло миру его существование. Мне кажется, однако, что тогда беспокойство было меньше, чем теперь. Враг был известен, а теперь друзей приходится опасаться не меньше, чем врагов, потому что первые фальшивы и беспомощны»[939].
Эти бесхитростные суждения княгини в значительной мере отражают и душевное состояние ее мужа. Сам он предпочитал более осторожную дипломатическую фразеологию. Но призраки революций и войн не оставляли его в покое. Одряхлевшей Габсбургской монархии новые потрясения были особенно противопоказаны. Необходимо поддерживать спасительный покой, или — что для Клеменса почти одно и то же — эквилибр. Единственный надежный путь к спасению — реставрация «европейского концерта держав», т. е. пентархии.
Для Австрии возрождение «солидарности» европейских держав вопрос не только выживания, но и престижа. Благодаря дипломатии Меттерниха удельный вес Австрийской империи в системе международных отношений превышал ее реальный потенциал. Конечно, это создавало немалые проблемы, требовало жертв, особенно финансовых, зато придавало блеск фасаду империи, а ее канцлеру обеспечивало репутацию европейского политика № 1.
В отличие от времен борьбы против Наполеона, теперь у европейских держав не было какого-то конкретного общего врага. Не мог стать интегрирующим фактором и дух Священного союза. Противостояние, пусть и не столь уж жесткое, «либеральных» и «консервативных» держав свидетельствовало, что нет больше и единого ценностного подхода. «Восточный вопрос», в котором были непосредственно заинтересованы четыре из пяти держав, представлял собой такую смесь противоречий, что мог служить лишь яблоком раздора.
Но как раз играя на противоречиях между европейскими державами, Меттерних и надеялся собрать их представителей в Вене. Он отдавал себе отчет в том, что позиции его страны существенно ослабли, но продолжал уповать на свое дипломатическое искусство.
Несмотря на «либеральный альянс» с Францией, глава британского внешнеполитического ведомства так и не мог преодолеть свою неприязнь к Орлеанскому дому[940]. Ухудшение отношений с Англией подталкивало Луи-Филиппа к консервативным державам, а точнее к Австрии, поскольку у российского императора язык не поворачивался, чтобы назвать французского монарха, как того требовал этикет, своим «братом». Специфику ситуации удачно передал известный английский историк А. Дж. П. Тейлор: для европейских консервативных дворов Луи-Филипп был слишком либеральным монархом, а для Англии — недостаточно либеральным[941]. Взаимная враждебность Луи-Филиппа и Пальмерстона подрывала «либеральную Антанту». Могущественный британский министр использовал любой повод, чтобы причинить неприятность французскому союзнику. Если же учесть невозможность для Франции маневра в российском направлении, то становится яснее, почему Луи-Филиппу приходилось терпеть антифранцузские акции и речи Меттерниха. В отношениях с Австрией для него открывался определенный шанс. И австрийский канцлер вел искусную игру с французским королем.
Между тем отношение Меттерниха к самому Луи-Филиппу постепенно менялось к лучшему. Канцлер высоко оценивал его ум и опыт. Но никуда не уйти от факта, что Луи-Филипп стал королем в силу революции, что он втянут в революционный водоворот. В словах Меттерниха (из его депеши Аппоньи от 2 января 1837 г.) можно уловить не только чувство собственного превосходства, но и что-то вроде сочувствия монарху, пленнику революционных обстоятельств.
Что же касается его отношений с Англией, то «королю предстоит испытать еще много трудностей. Истина заключается в том, что эти отношения основываются на ошибочной базе». Июльские деятели, разъясняет свою мысль Меттерних, исходили из того, что «им нужно гарантировать свое существование под атаками консервативных держав, и они понадеялись на английский либерализм. Тот ухватился за предложение, и не выпускает свою добычу»[942]. Королю становится ясно, что опасность грозит ему не там, где он ее видел в начале царствования. Союз с Англией «с каждым днем будет все сильнее давить на короля-консерватора», а «виги — это ложные братья, которые хотели бы взвалить на него черную работу»[943].
Князь выражал свое удивление Аппоньи в связи с тем, что посол довольно долго ничего не сообщал ему о Талейране, Поццо ди Борго и… Доротее Ливен. Появление последней в Париже вызывает у Клеменса любопытство и одновременно некоторую тревогу. Пока еще бывшая любовница князя никак себя не проявила, но «покой не в ее натуре»[944].
В депеше от 5 января 1837 г. Меттерних похвалил тронную речь Луи-Филиппа, произнесенную на открытии палаты вскоре после очередного на него покушения. Все же в принципе «золотой середины», ставшем своего рода девизом Июльской монархии, Меттерних не склонен видеть вариант эквилибра. Под «золотой серединой» Луи-Филипп фактически подразумевал консервативно-либеральный консенсус, но для Меттерниха это неприемлемо. С либералами, на его взгляд, компромисса быть не может.
Было бы важно ослабить в отношениях между королем Луи-Филиппом и консервативными державами значение такого, уже утратившего прежнюю остроту факта, как происхождение Июльской монархии. Сам Меттерних готов заменить слова «легитимность» и «божественное право» просто «правом». Конечно, эта уступка ни в коей мере не должна ставить под сомнение ценность «исторических прав». Ведь речь идет лишь о том, подчеркивал князь, чтобы отделить «августовский трон от революции». Но чтобы сделать это реально, «французское правительство должно само отмежеваться от Революции»[945].
Шаги навстречу Луи-Филиппу даются Меттерниху нелегко. Говоря о трехцветном французском знамени, он замечает, что «люди порядка никогда не любили эти цвета». Хотя процесс сближения Вены и Парижа продолжался, Меттерних в письме своему другу, французскому послу Сент-Олэру (20 мая 1838 г.) все же характеризует режим Луи-Филиппа как «монархическо-республиканский»[946].
Во всяком случае австрийский канцлер продолжал надеяться, что его планы восстановления былой роли Вены на европейской сцене найдут положительный отклик в так и не сумевшем преодолеть изоляцию Париже. Однако ключ к осуществлению его замыслов находился, по убеждению князя, в Лондоне, а еще конкретнее — в руках Пальмерстона.
Новое обострение «восточного вопроса» из-за военных действий между турецким султаном Махмудом II и его могущественным вассалом египетским пашой Мухаммедом-Али вызвало настоящий переполох среди великих держав. Для Франции ситуация усугублялась еще и тем, что она единственная поддерживала своего союзника египетского пашу. С другой стороны, Англия, Франция и Австрия были встревожены перспективой российского вмешательства в пользу султана, на что Николай I имел право по Ункяр-Искелесийскому договору. Поэтому очередное предложение Меттерниха (май 1839 г.) провести конференцию пяти держав (включая Пруссию) в австрийской столице выглядело вполне уместным и, казалось, имело серьезные шансы на успех. Наиболее благожелательно оно было воспринято в Париже.
Тем временем глава французского кабинета министров маршал Сульт попытался убедить Александрию и Константинополь прекратить военные действия. Франции было практически невозможно защитить своего египетского протеже от солидарного напора остальных великих держав. Нужно было как можно быстрее охладить пыл воюющих сторон коллективной военно-дипломатической акцией самых могущественных государств Европы.
Сульт высказался за проведение международной конференции, и Меттерних направил ему послание, предложив как наиболее подходящее место для такого мероприятия Вену. «Австрийская депеша, — писал Сульт 13 июня 1839 г. поверенному в делах Франции в Англии барону Буркенэ, — оканчивается замечанием, поразившим меня, ибо я усмотрел в нем робкое изложение мысли, постоянно ласкаемой австрийским кабинетом и столь же постоянно отвергаемой Россией, а именно об учреждении в австрийской столице конференции по делам Востока»[947].
Еще до этого Сульт получил предложение от Пальмерстона остановить египтян, чтобы в конечном счете они не подтолкнули Константинополь в объятия России. Предлагалось наладить взаимодействие английской и французской средиземноморских эскадр. Пальмерстон имел в виду и возможность сотрудничества с Австрией. Главе французского правительства идея Пальмерстона показалась вполне приемлемой и, по его мнению, ею вполне можно заняться в Вене.
Лучшего подарка для Меттерниха трудно было придумать. Он ощутил прилив энергии и, как в прежние времена, приступил к делу на широком фронте, с основательной методологической подкладкой. В его письме к Аппоньи по поводу предстоящей конференции чувствуется привычный апломб, звучит менторский тон: «В мои дипломатические правила входит говорить то, что необходимо сказать, делать то, что разумно и возможно сделать»[948]. Таков и должен быть, по убеждению канцлера, подход к турецко-египетскому инциденту.
Конечно, английский кабинет предпочел бы провести конференцию в Лондоне. Но британская столица проигрывала Вене во многих отношениях. Достаточно было сослаться на Лондонскую конференцию по голландско-бельгийскому конфликту, проходившую под руководством британских министров. Она затянулась на 8 лет, ее проблематика утонула в 72 протоколах. Другим аргументом Меттерниха в пользу австрийской столицы служило ее географическое положение. Линия Вена — Константинополь «географически самая прямая, а кратчайшая линия всегда наилучшая для тех, кто серьезно желает дела»