Князь выступает в качестве сугубо практичного, делового министра. Оперируя термином «конференция» применительно к назревающему мероприятию, он говорит: «Необходимо прежде всего дело, а не форма»[950]. Между тем в другой депеше Аппоньи, помеченной тем же числом (14 июня), он пускается в рассуждения о том, насколько планируемая встреча соответствует термину «конференция».
В этом вопросе у него есть все основания считать себя настоящим экспертом: «Я вправе судить о значении собраний, которые в новейшее время проходили под названием конференций. Первые опыты в этом направлении были моим делом, и 1813 по 1823 г. не было собраний такого рода, в которых я бы не принимал непосредственного участия»[951]. Эти конференции, с гордостью отмечал Меттерних, по всей справедливости вызывали ненависть революционеров. Действительно, собраниям представителей кабинетов, проходивших в течение этих десяти лет, «в значительной степени удавалось поддерживать мир и в конечном счете сохранить не одно государство, которому угрожал внутренний распад»[952].
В рассуждениях Меттерниха улавливается не только ностальгия по славным временам Священного союза, но и определенная надежда на возрождение «европейского концерта», в котором ему опять досталась бы роль дирижера. О настроении и замыслах канцлера трудно сказать лучше, чем это сделал российский историк С. С. Татищев: «Созвание в Вене международного совещания по восточным делам, хотя и не украшенного именем „конференция“, представилось ему делом первостепенной важности, блестящим дипломатическим успехом. Он уже видел себя снова во главе великих держав, руководящим их мнениями, направляющим их действия, решающим в австрийской столице судьбы Востока, как некогда, за четверть столетия перед тем, была решена в ней участь Запада»[953].
Чтобы идея конференции в Вене выглядела в глазах Луи-Филиппа еще более заманчивой, канцлер убеждал французского короля, что царь Николай I тоже на его, Меттерниха, стороне: «Я прошу Его Величество быть уверенным в том, что российский император занимает по этому вопросу такую же позицию, как и мы»[954]. Да и Луи-Филиппу Венская конференция должна была показаться соблазнительной возможностью усилить легитимность собственного режима, так как Николай I старательно игнорировал «короля баррикад». Тем сильнее могло быть давление Франции в пользу Вены на заинтересованного в поддержке Парижа Пальмерстона.
Между тем британцу согласиться на реализацию заветной цели Меттерниха было мучительно. Пальмерстон не любил проигрывать не только матч, но даже раунд. Тем более что его соперничество с Меттернихом имело в немалой мере личный характер. Вернувшись в Форин-офис, Пальмерстон почувствовал угрозу далеко не блестящей изоляции. Противоречия с Россией усиливались. Франция дрейфовала навстречу Австрии. В ответе за все это в немалой степени был сам британский министр.
В таких обстоятельствах, отмечал британский историк Ч. Уэбстер, Пальмерстону пришлось прислушаться к совету своего венского посла и родственника Ф. Лэма, настаивавшего на том, что следовало бы прийти к взаимопониманию с Меттернихом. Состоялись продолжительные беседы британского министра иностранных дел с австрийским послом, весьма приближенным к канцлеру человеком, князем Эстерхази.
Депеша посла, где излагалось содержание бесед, была буквально испещрена саркастическими комментариями Меттерниха, но произвела на него должное впечатление. В конце декабря 1836 г. Пальмерстон даже сказал Эстерхази, «пусть это покажется парадоксальным, но он убежден, что только Австрия и Британия остаются двумя консервативными державами, то есть державами, действительно желающими сохранить статус-кво в Европе»[955].
Обнадеженный позитивными подвижками в отношениях с Англией, Меттерних решил выступить в вожделенной роли посредника между Лондоном и Петербургом. Хотя царь довольно резко отверг услуги канцлера, сравнительно благоприятное развитие австро-российских отношений оставляло тому какие-то шансы. Меттерних и Пальмерстон стали неспешно продвигаться навстречу друг другу. Симптоматична дневниковая запись княгини Мелани (1 апреля 1837 г.) в связи с депешами, полученными из Лондона: «Лорд Пальмерстон стал таким кротким, что легко можно заключить, насколько потрясены его позиции»[956].
К 1838 г. почва для сближения Вены с Лондоном по восточному вопросу была подготовлена, но каждая из сторон претендовала на ведущую роль. Фактически Пальмерстон согласился с меттерниховским подходом к решению наболевшей проблемы. «Остается, следовательно, единственный путь оказать Турции помощь, не рискуя нарушением мира в Европе, — установление концерта пяти держав, что и предложено правительством Ее Величества»[957], — писал Пальмерстон российскому дипломату Поццо ди Борго в сентябре 1838 г.
Когда дело дошло до прямого столкновения Мухаммеда-Али и Махмуда II, Меттерних с былой энергией включается в дипломатическую игру, стремится взять переговоры между державами под свой контроль. Ему содействовало французское правительство. Но дает о себе знать устойчивый антифранцузский синдром у Пальмерстона. Убедительным свидетельством тому может служить его замечание в письме британскому послу во Франции лорду Гренвиллу (8 июня 1839 г.): «Не следует забывать, что величайшую опасность для Европы представляет возможность комбинации между Францией и Россией, которая хотя и устранена ныне личными чувствами императора, но впоследствии может оказаться не столь невозможной, как теперь. А потому было бы хорошо установить политику Франции на правильном пути по отношению к делам Востока, пока мы властны это сделать»[958]. Получив согласие Франции на совместные действия, Пальмерстон готов был заплатить за это соглашением на Венскую конференцию, на которой настаивал Париж.
Пальмерстон шел на это крайне неохотно. Его сомнения и колебания рельефно отражались в частном письме Гренвиллу (21 июня 1839 г.): «Мы не знаем, что и сказать о конференции в Вене. Меттерних так слаб и робок, так хитер и слишком податлив влиянию России, и по природе своей склонен к обману, к сталкиванию одних с другими». С учетом этого конференция в Вене не сулит ничего хорошего. «Но, с другой стороны, — рассуждает Пальмерстон, — Россия, возможно, скорее согласится на конференцию здесь, чем в каком-либо ином месте, зная Меттерниха и полагаясь на то влияние, которое она на него имеет и которое ничуть не меньше реально из-за того, что он и Россия ненавидят друг друга и не доверяют друг другу»[959].
Французский поверенный в делах в Лондоне Буркенэ успокаивал Пальмерстона, опасавшегося российского влияния на ход работы планируемой конференции. Меттерних, по словам француза, будет настолько доволен созывом конференции в Вене, что «чувство это расположит его в пользу западных держав, что в вопросе, чуждом принципиальной политике и в котором к тому же австрийский интерес прямо противоположен русскому, Меттерних сам будет в Вене, более чем где-либо, под контролем австрийского общественного мнения; что, наконец, Вена представляет самый центральный пункт». «Доводы эти, — полагает С. С. Татищев, — убедили Пальмерстона»[960].
В Лондоне князь Эстерхази полностью удовлетворен ходом событий. Высоко оценивая собственную деятельность, австрийский посол утверждал, что он вполне заслужил военный орден «за то, что способствовал выбору Вены в качестве места конференции и водружения австрийского флага на дипломатических дискуссиях по восточной проблематике»[961].
Доволен и канцлер. Депеша посла от 29 июня покрыта на сей раз краткими, исполненными оптимизма замечаниями. Пальмерстона довольный Меттерних сравнивал с человеком, вставшим на ноги после смертельной болезни. «Редкий случай с великими грешниками»[962], — все же не мог удержаться от ехидного замечания князь.
В тот же день, 3 июля, в депеше, адресованной Аппоньи, он выражает свою уверенность в российской поддержке: «Не сомневайтесь в том, что между нами и Россией существует полное сходство во мнениях и желаниях; что мы искренне доверяем намерениям французского кабинета достигнуть согласия и действовать вместе с нами; что Англия пойдет с нами… Все это позволяет прийти к заключению, что поскольку три двора сошлись в мыслях, то им легко будет достигнуть соглашения, в чем я нисколько не сомневаюсь»[963].
Конечно, абсолютной уверенности насчет возможного поведения российского монарха у канцлера не было. Все же эволюция австро-российских отношений во второй половине 30-х гг. настраивала его на оптимистический лад. Быстро забылась попытка Меттерниха во время отсутствия Пальмерстона в Форин-офисе подтолкнуть Россию к многостороннему соглашению, разумеется, при австрийском посредничестве. Для этого он предлагал ознакомить «морские державы» с тайными статьями Мюнхенгрецкого документа. Натолкнувшись на твердую оппозицию России, князь не стал настаивать на своей идее и согласился, по его же собственным словам (как писал об этом Бруннов), «продолжать слыть в глазах Англии за обманутого или сообщника русской политики на Востоке»[964].
На сравнительно светлом небосклоне в отношениях между Веной и Петербургом мрачное облачко появилось в начале 1836 г., когда находившиеся в эмиграции участники Польского восстания 1830 г. опубликовали пренеприятные для Вены и Петербурга документы. Им удалось захватить их в Бельведерском дворце, служившем резиденцией великого князя Константина Павловича. Были опубликованы депеши, которыми обменивались Нессельроде, Поццо ди Бо