[994]. Но все чаще и чаще наступают полосы депрессии, разочарования. Не всегда выдерживает броня его самоуверенности. Вместе с тем у него сохранилась ясность мысли, время пощадило его интеллект. На его облике, несмотря на возраст, не было старческого отпечатка. Искусство жить, получая наслаждение от тех или других сторон жизни, он тоже не утратил.
Тот самый Грильпарцер, который неудачно назвал Меттерниха «Дон-Кихотом легитимизма», нашел для него более точный образ — «больной полководец». Именно так было озаглавлено стихотворение, написанное им в августе 1839 г. по поводу постигшего князя удара. Имелось в виду, конечно, нечто большее, чем физический недуг. К началу 40-х гг. выявилась ограниченность не только жизненных сил князя, но и политических ресурсов, имевшихся в его распоряжении. «Больным полководцем» он стал фактически уже в результате июльского шока, после которого так и не смог полностью оправиться. Теперь же, привыкший задавать тон в европейской политике, он оказался обреченным преимущественно на локальные сражения с ненавистными ему либеральными и националистическими тенденциями, менявшими облик Европы.
Глава X. В круговой обороне
I
Сороковые годы XIX в. казались, пожалуй, самыми тяжелыми в политической биографии австрийского канцлера. Ему, привыкшему быть «первым министром Европы», трудно мириться с вынужденным уходом в тень. Пока он держал в своих руках вожжи, а позже невидимые миру нити европейской политики, ему удавалось благодаря своему дипломатическому искусству компенсировать слабость Австрийской империи. Теперь постаревший, утративший былой блеск политик и одряхлевшая империя больше соответствовали друг другу. В состязании со временем Клеменс все чаще проигрывал.
И дело было вовсе не в его физическом старении. Тем более что возраст не сказывался на его интеллектуальных возможностях. Он уступал «духу времени», напору новых социальных сил, взлету национализма, либерализма, т. е. враждебным ему по мировосприятию тенденциям общественного развития.
Еще летом 1840 г. он сожалеет о том, что завершилась «славная эпоха великого европейского союза», когда «монархи были арбитрами судеб Европы»[995]. Это настроение было навеяно ему смертью последнего из лидеров Священного союза, прусского короля Фридриха Вильгельма III.
Периодами к нему возвращается оптимизм. Так, в конце 1841 г. он с удовлетворением констатирует, что европейская ситуация становится более благоприятной с консервативной точки зрения. Либерализм терпит неудачи. Благодаря улучшению социальных условий радикалам и анархистам все труднее привлекать людей на свою сторону[996]. Но такие оптимистические ноты слышатся все реже.
На рубеже 30–40-х гг. Клеменс все же понял, что стареет, хотя не столько в силу возраста и недуга, сколько из-за череды смертей, настигшей людей, с которыми были связаны отдельные эпизоды или целые периоды его жизни. Правда, кончину 84-летнего Талейрана (17 мая 1838 г.) князь воспринял без особых эмоций. Но в том же году скончалась 54-летняя Лаура Жюно, герцогиня д’Абрантес, парижская возлюбленная Клеменса. В ее многотомных мемуарах на его долю досталось много похвал. Вдохновителем ее литературного труда был сам Бальзак. Он же увековечил ее в «Тридцатилетней женщине» под именем мадам д’Эгльмон. Ненадолго пережила Лауру Жюно ее соперница Каролина Мюрат (18 мая 1839 г.). К счастью для Клеменса, она не оставила мемуаров, чего он сильно опасался. Ведь ей было о чем рассказать, особенно о том периоде жизни князя, который был связан с Наполеоном.
Тяжелее всего Клеменс воспринял смерть Вильгельмины Саган, умершей 29 ноября 1839 г. в 58 лет. Среди всех женщин любвеобильного князя не было равных ей ни в искусстве любви, ни в глубине понимания политики. Разговоры с Вильгельминой служили для него своего рода интеллектуальным стимулятором. Огромную ценность представляли для Клеменса ее советы. Едва ли он со своим самомнением прислушивался так еще к кому-либо. «Да, Мелани прекрасна и добра, верна и предана ему, безмерно восхищается им, — писал автор богато документированного исследования „Меттерних и женщины“ Э.-Ц. Корти, — но дать хороший политический совет, как это могла сделать та женщина, она была не в состоянии. Она видела в своем муже такую степень совершенства и в каждом его слове единственно возможное решение, что ей казалось кощунством предложить что-либо иное»[997].
Гордую Мелани не могло не уязвить, пусть даже тщательно скрываемое, но не совсем угасшее чувство ее любимого Клеменса к герцогине. О том, что ревность ее наконец-то угасла, свидетельствовал ее подарок мужу осенью 1845 г., через шесть с лишним лет после смерти Вильгельмины. Клеменс обнаружил в своем кабинете стол, когда-то принадлежавший герцогу Шуазелю, партнеру Кауница, а затем перешедший к герцогу Курляндскому и унаследованный от него Вильгельминой. «Этот предмет, — писала Мелани, — доставил моему мужу огромное удовольствие»[998]. Появление нового стола вдохновило канцлера на большую чистку накопившихся у него в кабинете бумажных залежей. Причем в одном из портфелей обнаружилась пачка старых банкнот, покрывших стоимость приобретения. Так была поставлена точка в самом драматическом романе Клеменса.
Меняется и ставшая привычной атмосфера дома. Вену покидают люди, которые давно уже стали неотъемлемой частью не только венского дипломатического мирка, но и узкого домашнего круга канцлера. 20 ноября 1841 г. Мелани делает такую запись в дневнике: «Бедный Татищев завтра уезжает в Петербург. Он расстроен этим так же, как и мы. Я написала ему сегодня вечером, потому что не застала его дома, и его ответное письмо тронуло меня до слез»[999].
Практически одновременно с российским послом, ставшим, можно сказать, почти членом княжеской семьи, Вену покидал и граф де Сент-Олэр, с которым у Клеменса были самые близкие дружеские отношения. По словам Мелани, доставившей в свое время графу немало неприятностей, французский посол с сожалением уезжал из австрийской столицы.
На смену Сент-Олэру прибыл граф Флао, внебрачный сын Талейрана. По матери он был родственником португальского посланника. В прошлом граф имел связь с Гортензией Богарне, сыну которой в недалеком будущем предстояло стать императором Наполеоном III. Новый французский посол был человек из того же самого интернационального аристократического круга. Но Клеменс привык к общению с Сент-Олэром — не только тонким дипломатом, но и ученым. Недаром в адресованном ему прощальном письме князь предсказывает, что его друг будет избран либо членом Академии наук, либо одним из 40 «бессмертных», т. е. членов Французской академии[1000]. «Графу Флао, который стал вашим преемником, нелегко будет заменить вас, я постараюсь пробудить у него белую зависть»[1001], — писал канцлер отъезжавшему послу.
Меттерних желал бы и впредь сохранить с ним отношения, делиться с ним своими мыслями. Не упустил случая сделать это и на сей раз.
В центре его рассуждений — вопрос о принципах подхода к международным отношениям. Чувствуется, что канцлер и посол не раз затрагивали эту тему. Для «европейца» Меттерниха особенно важна трактовка соотношения между интересами отдельных государств и общеевропейскими. «Каждая страна, — отмечает он, — имеет исключительно свои собственные интересы». Рядом с ними, а часто и над ними находится место для интересов общих, в той или иной мере разделяемых и другими странами. «Это, — продолжает свою мысль Меттерних, — ставит интересы на чаши весов и требует, чтобы место у стрелки занимал тот, кто хорошо знает дело»[1002]. Нетрудно догадаться, кого имел в виду князь. Впрочем, он и не скрывает, что это место его и что он никогда отсюда не дезертирует. Правда, ему приходится признавать, что теперь стрелка весов сместилась в неблагоприятную для него сторону.
В более раннем письме Сент-Олэру (май 1838 г.) князь сожалеет о том, что не родился веком раньше или веком позже, а угодил в переходную эпоху. «Я ненавижу переходные эры, — признавался канцлер, — любая переходная эпоха — это болезнь, я же люблю общественное здоровье»[1003]. В 1840-е годы восприятие времени становится у него особенно болезненным.
Как будто инстинктивно, он все больше пытается отгородиться от все менее устраивавшего его мира. И ему комфортнее всего в собственном, хорошо обжитом кабинете. Он называл его своей «портативной родиной»[1004]. Один из ближайших его сотрудников граф Фикельмон позднее так отзывался о своем патроне: «Он утопил все государство в своей чернильнице, которую он считал одновременно и оборонительным и наступательным оружием»[1005].
Неприятие перемен, нового «духа времени» наряду с возрастом усиливало тенденцию к своего рода «затворничеству», но она наталкивалась на присущее князю «искусство жить», умение находить нечто позитивное даже в самых трудных жизненных ситуациях.
Его по-прежнему интересовали достижения естественных наук, медицины и техники. Как и прежде, канцлер внимательно следит за всеми перипетиями европейской политики, основательно анализирует их, особенно в депешах своим дипломатам. Но он все более превращается из активного политика в резонера. Если раньше он был премьером на европейской политической сцене, то теперь ему все чаще достаются вторые роли. Было бы преувеличением говорить о параличе его политической воли, но во всяком случае какая-то заторможенность в его действиях очевидна. Так, на его глазах Пруссия из послушного союзника Австрийской империи трансформируется в