Когда же 3 февраля 1847 г. Фридриху Вильгельму IV пришлось созвать Соединенный ландтаг, Меттерних воспринял это как пролог к революционным событиям. Правда, речь короля на открытии ландтага (11 апреля 1847 г.) как будто ставила и без того скромному сословному представительству жесткие пределы: «Я никогда не позволю, чтобы между Господом, нашим небесным владыкой, и этой страной стал, словно второе провидение, исписанный лист бумаги и чтобы его параграфы правили нами. Корона не может и не должна зависеть от воли большинства… Я не позвал бы вас, если бы хоть в малой степени предполагал, что вы вздумаете играть роль так называемых народных представителей»[1018]. Но король уже был не способен контролировать ход событий. Даже в этих собраниях провинциальных ландтагов, где доминировали представители дворянства, у короля сразу возникли трудности, так как, почувствовав слабость монарха, Соединенный ландтаг постоянно расширял свои полномочия.
При всех опасениях перед угрозой германской революции Клеменс не теряет уверенности в том, что «средства против этой угрозы следует искать в политической сфере и их еще можно найти»[1019]. «Никакой серьезный наблюдатель не поверит, что Соединенный ландтаг окажется подобен Конституанте 1789 года»[1020], — полагает князь. «Между французским королевством 1789 года и Пруссией 1847-го нет никаких аналогий», — убежден он. Тем не менее прусская ситуация чревата угрозой парламентаризма, становления партий. Из числа парламентариев они получат своих знаменосцев. Во всем этом виноват, естественно, прусский король, который «уже зашел туда, куда не намеревался идти»[1021]. Такова логика уступок. Идя на них, был убежден князь, короли сами «творят якобинцев»[1022].
Наряду с распространением либерально-парламентских идей все чаще всплывают такие понятия, как «немечество» (Deutschtum), «национальность». Между тем, подчеркивает Меттерних, баварцы не хотят быть австрийцами, австрийцы — баварцами. Никто не желает быть пруссаком. Стремление сохранить свою исконную идентичность, по мнению князя, прежде всего характерно для низших слоев, для простого люда. Это заложено в его инстинктах. Иначе обстоит дело со средними слоями, где модные теории и находят сторонников[1023].
Стать прусским не желает ни одно из германских государств. Все стороны, составляющие конфедерацию, хотели бы сохранить ее. Инстинкт самосохранения побуждает большинство германских государств искать средство к спасению там, где оно и содержится — «в союзе всех против одного, в легальном пути, который предлагает федеративная система». «Искать же Германскую конфедерацию, — считает австрийский канцлер, — значит найти Австрию, которая никогда не откажется от любой жертвы, чтобы обеспечить права и оказать помощь в спасении этого великого политического института». Австрия по праву является «первой федеральной державой»[1024]. «Для немецких территорий, — скажет Меттерних несколько позже, — совместное существование остается только в рамках федеральных отношений, и оно возможно на основе равенства прав и обязанностей участников союза, предстающих в качестве защитников общего достояния. Только для такой формы подходит понятие единой Германии»[1025].
Федеральный принцип важен не только сам по себе, но и как оружие против революции. Для многонациональной Австрийской империи его значение особенно велико. С его помощью поддерживается эквилибр как внутри обширной и пестрой Габсбургской монархии, так и в Германском союзе. Перемены в Пруссии его подрывали. Более того, они угрожали и альянсу консервативных держав, который Меттерних по инерции продолжал считать существенным элементом европейского порядка.
II
Гораздо сильнее подрывало альянс развитие австро-российских отношений. Полного доверия между Веной и Петербургом, в сущности, не было никогда. Даже в очередной «медовый месяц» между союзниками неодолимым препятствием вставал «восточный вопрос». «Отношения с Россией похожи на цветы, усеянные шипами»[1026], — напутствовал Меттерних графа Войну, сменившего в российской столице Фикельмона. В более позднем письме к нему же канцлер так изображает отношения с Россией: «В основном мы придерживаемся тех же принципов, что и русский двор. На практике же оба двора отличаются своим образом действий»[1027]. Естественно, австрийская политика под пером ее творца обретает благородный характер: «Мы не ищем никакой выгоды, кроме триумфа принципов и внесения ясности в моральные проблемы, которыми усыпано поле политики»[1028].
Что касается России, то она стремится к тому же, «но при этом преследует еще и какую-то свою отдельную выгоду»[1029]. Под таким углом австрийский канцлер рассматривает российско-английские отношения. Эту ниву старательно обрабатывал Бруннов. Клеменс не мог забыть, как во время турецко-египетского конфликта Петербург «ублажал фантазии вигского кабинета»[1030]. В то же время он против желанного для Парижа антироссийского альянса. Притом, как обычно, не хотел выдавать России Порту.
Весьма осложнила отношения между Веной и Петербургом история с несостоявшимся австрийским браком любимой дочери Николая I Ольги. Той самой, которой так восхищался Клеменс во время встречи монархов в Теплице. Теперь это была уже не девочка, а красавица в самом расцвете юных лет. Отцу хотелось подыскать ей достойного жениха, желательно с королевской короной.
Сначала возник баварский проект, но кронпринц Максимилиан и Ольга остались равнодушными друг к другу.
Завидной русской невестой заинтересовался эрцгерцог Карл, имея в виду своего сына Альбрехта. Молодого человека летом 1840 г. направили на рекогносцировку к российскому двору. Альбрехт с первого взгляда влюбился в красавицу Ольгу. Однако в глазах Николая I будущий баварский король выглядел более привлекательно, чем один из множества эрцгерцогов, пусть даже член Габсбургского дома. Из Петербурга сын старого недруга Меттерниха вернулся влюбленный, но есть ли у него шансы на взаимность, было совершенно неясно. Обеспокоенный отец, эрцгерцог Карл, просил посла Фикельмона прозондировать почву. Сторонником австрийского брака был Нессельроде, Николаю I же такой вариант казался отнюдь не лучшим.
Фикельмон в тайном послании сообщил Меттерниху о зондаже, который, как это ни странно, начался без ведома канцлера. Тот всполошился, представил дело как «интриги», привлек в союзники эрцгерцога Людвига. А между тем этот вариант отпал сам по себе, прежде чем Меттерних успел предпринять какие-то контрмеры. Эрцгерцог Карл стал подумывать о кандидатуре в невестки одной из баварских принцесс.
Однако после того как на осень 1842 г. была назначена свадьба кронпринца Максимилиана с прусской принцессой Марией, Николай I вернулся к идее австрийского брака. Теперь Карл был вынужден сослаться на то, что ситуация с его сыном изменилась, найдено иное решение. Но царь не отступал и на сей раз проявил интерес к сыну эрцгерцога Иосифа Стефану, чья покойная мать была дочерью императора Павла I.
Молодой эрцгерцог должен был вскоре стать палатином (вице-королем) Венгрии или генерал-губернатором Галиции. Не кроется ли за матримониальными планами Николая I намерение распространить российское влияние на эти важнейшие территории Габсбургской империи? Кое-кого, в частности недалекого эрцгерцога Людвига, Клеменсу удалось убедить в этом[1031]. Избежать очередной семейной свары, наверное, не удалось бы, если бы не позиция самого Стефана. Ему вообще не хотелось ни с кем вступать в брак.
Николай I стоял на своем. В сентябре 1843 г. он пригласил Меттерниха в Варшаву для решительного объяснения. «Николай, — писал канцлер Фикельмону, — готов на все, чтобы заключить брак своей дочери Ольги с эрцгерцогом Стефаном»[1032]. Но князь предпочел уклониться от встречи с царем. Вместо него в Варшаву отправился граф Фикельмон. При всем своем хорошем отношении к графу российский император воспринял увертку Меттерниха как оскорбление. Через голову канцлера он обратился непосредственно к Габсбургскому семейству. Это был сильный ход. Среди эрцгерцогов и эрцгерцогинь усилилось недовольство диктатом Меттерниха.
Тогда канцлер выложил такой козырь, как различие вероисповеданий предполагаемых жениха и невесты. Посланцу Николая I графу Орлову Меттерних демонстрировал свою озабоченность тем, как на это посмотрит папа Римский. Соответствующим образом Клеменс настраивал и ревностных католичек — императрицу Марию Анну и эрцгерцогиню Софию.
Пока шли эти околобрачные маневры, Ольга Николаевна успела влюбиться в князя Барятинского, которого, правда, тут же отправили на Кавказ. Что же касается царя, то он продолжал гнуть свою линию. Насколько серьезно Николай I стремился к австрийскому браку, свидетельствует тот факт, что он сам вступил в контакт с папой. Выяснилось, что договор между домами Габсбургов и Романовых на случай браков сохранял силу[1033]. Теперь никакого сомнения в том, кто является главным противником брачного союза, не оставалось.
По мнению Э. Корти, Меттерних проявил легкомыслие. Несостоявшийся брак мог стать «великолепной партией: девушка была удивительно хороша, брачный союз должен был бесконечно усилить дружбу Австрии с Россией, а отказ от него по меньшей мере столь же сильно навредить»