Оставалось препятствие, которое, на первый взгляд, могло показаться незначительным, тогда как в действительности канцлер придавал ему первостепенное значение. Дело в том, что аннексия Кракова означала бы нарушение акта Венского конгресса, самого дорогого детища Клеменса. Незыблемость документа должна была служить подтверждением его совершенства, а также и торжества консервативного принципа сохранения существующего положения вещей.
С учетом всего этого линия поведения канцлера во время событий, связанных с Краковом, не укладывается в рамки однозначной оценки. На первый взгляд она выглядит привычным хитроумным маневром Меттерниха. Чтобы не испортить отношений с пруссаками и, особенно, с французами, князь создает впечатление, что ему будто бы приходится действовать под давлением царя. Прусские дипломаты были убеждены, что явный нажим со стороны России объясняется тайной просьбой Австрии[1046].
У российского же историка С. С. Татищева нет сомнений; только понукание со стороны России побуждает австрийского канцлера к действию. «Русский двор, — писал Татищев, — старался ободрить князя Меттерниха, придать ему недостававшего мужества… Когда это не помогло, то императорский кабинет прибегнул к крайнему средству, объявив, что в случае нерешительности венского двора император Николай готов взять на себя всю ответственность за положение, которое оказывается не по силам его союзникам, и присоединить Краков к своей империи, хотя это и не отвечает его видам и намерениям»[1047].
Меттерниха совсем не устраивала перспектива перехода Кракова под власть России. Ради того, чтобы предотвратить такой поворот событий, стоило самому аннексировать вольный город, невзирая на венские решения. По сути дела, Николай I припер Меттерниха к стене. Поэтому в политике канцлера, пожалуй, было больше оппортунизма, нежели тонкого расчета.
Между тем ожидавшееся польское восстание, которое началось в феврале 1846 г., оказалось плохо подготовленным как с военной, так и с политической точки зрения. Выступления были разрозненными, практически не скоординированными. Между различными социальными элементами существовали серьезные противоречия. С особой очевидностью они проявились во взаимоотношениях шляхты и крестьянства.
В Галиции крестьянские выступления обернулись не столько против австрийских властей, сколько против польских помещиков. Более того, среди крестьян были сильны типичные царистские иллюзии, вера в доброго императора, который защитит их от шляхетского произвола.
При первых же сообщениях о восстании в Кракове Клеменс взбодрился. По словам Мелани, он «взял тотчас же это дело в свои руки, так как ему было совершенно ясно, что никто, кроме него, не сможет справиться с этим удовлетворительным образом»[1048]. Начались совещания с военными и высшими чиновниками. Руки у канцлера были развязаны, потому что Коловрат предпочел уклониться от ответственности (возможно, сказалось его славянское происхождение), сославшись, как обычно, на болезнь.
Подполковник Бенедек подавил крестьянский бунт в тарновском округе. 3 марта в Краков вступили войска трех держав. Была отменена конституция Краковской республики, распущен сенат. Высшую военную и гражданскую власть получил австрийский генерал Врбна (родственник Меттерниха). Позицию Пруссии убедительно раскрывает С. С. Татищев: «Прусские государственные люди опасались расширения наших пределов несравненно более, чем даже усиления Австрии, и скрепя сердце допустили присоединение Кракова к австрийской монархии»[1049].
Весьма энергичная деятельность семидесятитрехлетнего канцлера не замедлила сказаться на его здоровье. В том же марте 1846 г. Мелани делает такую запись в дневнике: «Мой бедный Клеменс взваливает на себя всю тяжесть этого критического времени… Он почувствовал себя полностью опустошенным, и три дня у него высокая температура, что, впрочем, не мешает ему работать так, как будто он совершенно здоров. Боже, сжалься над ним и упаси его!»[1050]
Поистине целебным бальзамом служило для него поведение галицийских крестьян, обратившихся против восставшей шляхты. Одну из важных причин этого он видит в том, что повстанцы будто бы сторонники коммунизма, тогда как крестьяне опасаются за свою собственность. «Народ Галиции борется с подстрекателями, — пишет князь во Францию Аппоньи (для Гизо и Луи Филиппа тоже), — поскольку он не желает принять доктрину, которую он не понимает»[1051]. Крестьяне хватают повстанцев и сдают их властям. Для крестьян, часто русинского происхождения, мятежники — это поляки, выступающие против доброго императора. «Такое настроение, — торжествует Клеменс, — делает честь правительству и государственным институтам»[1052]. Повстанцы — это эмигранты, «генеральный штаб, вступивший в войну без армии»[1053]. Можно было бы привести немало восторженных высказываний канцлера о верноподданнических чувствах галицийских крестьян по отношению к своему сюзерену — австрийскому императору, об их антиреволюционном инстинкте.
Действительно, повстанцы-шляхтичи часто наталкивались на враждебность крестьянства этнически русинского и униатского по вероисповеданию. От поляков-помещиков они не видели ничего хорошего. По Галиции прокатилась волна беспощадных крестьянских бунтов. Поместья грабили и предавали огню. В течение нескольких дней было разгромлено свыше 400 имений, перебито более тысячи представителей шляхетского сословия[1054].
Жестокость крестьян вызывала ужас сочувствовавшей польским повстанцам Европы. Прошел слух, что австрийские власти платят крестьянам за каждый труп, за каждую отрезанную голову. Пожалуй, никогда еще Меттерних не оказывался в столь затруднительном положении. Ему приходилось всячески изворачиваться, оправдываться, опровергать обвинения.
Поскольку от фактов варварских расправ было не уйти, канцлер пытался доказать непричастность к этому властей. Вот его объяснение бельгийскому королю Леопольду, написанное 31 марта 1846 г.: «Наши галицийские крестьяне в противоположность полякам считают себя императорскими подданными. Когда в назначенный час многие помещики призвали их к мятежу и резне всех неполяков, крестьяне заявили, что они этого не хотят. Когда же заговорщики попытались принудить их к этому силой, они натолкнулись на протесты. Когда же несколько горячих голов начали стрелять в крестьян из пистолетов, последние в ответ напали на них и убили тех, кто не сложил оружие. Вот и вся история в Тарновском округе»[1055].
У Библя нет сомнений в том, что австрийские власти и сам Меттерних в той или иной мере причастны к натравливанию крестьян на шляхтичей. Но даже этот самый последовательный недруг князя среди историков не решается утверждать, что «верным галицийцам» власти платили за «скальпы», а ссылается на Бисмарка, который верил в эту версию. Г. фон Србик, разумеется, берет Меттерниха под защиту: «Правительство не имело в виду убийства и не одобряло их»[1056].
В вопросе о степени ответственности австрийских властей в провоцировании крестьянского вандализма остается много неясного. Во всяком случае не без их участия был запущен слух о том, что добрый император собирается отменить барщину, а недовольная им шляхта зовет к бунту[1057]. Окружные старосты благодарили мужиков за верность кайзеру. Однако потом пришлось «успокаивать» «верных галицийцев», когда указ от 13 апреля 1846 г. вместо отмены барщины лишь избавил крестьян от ряда менее значительных, успевших устареть тягот.
Для Клеменса эти события служили подтверждением его теории о том, что между монархами и простым народом отношения носят гармоничный характер. Народ является оплотом монархических режимов; только нельзя допускать, чтобы между ним и государем втерся самонадеянный средний класс, а также всякого рода радикалы, националисты, анархисты и коммунисты. «Это преступное предприятие, — писал князь о восстании, — провалилось благодаря сопротивлению самого народа, массам лучше видны их истинные интересы»[1058].
События в Галиции Меттерних был склонен воспринимать и как свидетельство прочности Габсбургской империи. В Краковском восстании он, как и всегда, обвинил Париж — это, на его взгляд, скопище революционеров всех мастей и всех национальностей. Образ революционера чаще всего ассоциировался у Меттерниха с лишенным корней эмигрантом. Другое дело привязанные к земле крестьяне. Чересчур оптимистическое истолкование верности галицийских мужиков притупляло чутье Меттерниха, мешало должным образом оценить угрозу надвигавшейся революционной волны, еще более мощной, чем в начале 1830-х гг.
Все же не шляхетское восстание и крестьянские бунты были главной проблемой для князя. Более всего Меттерниха занимала аннексия Краковской республики. С чисто технической стороны эта акция особых трудностей не представляла. Неизмеримо сложнее обстояло дело с ее международно-правовым обоснованием. Девиз «Сила в праве» не был для него только пустым звуком. Известно также, что на право чаще уповают в тех случаях, когда не хватает силы. Это правило как нельзя лучше подходило для Австрийской империи с ее обширными владениями, многонациональным населением, неразрешимыми финансовыми проблемами и все более слабеющей армией. К тому же сам Меттерних приложил столько усилий для международно-правового закрепления за Габсбургской монархией одного из ведущих мест в «европейском концерте держав». Теперь же ему приходилось покушаться на собственное творение.