Его изощренный ум был нацелен на поиск международно-правовых зацепок, которые могли бы в той или иной мере оправдать нарушение буквально выстраданного в Вене документа. Выемка нескольких кирпичей ослабляла всю конструкцию здания.
Первоначально необходимость оккупации и аннексии Кракова канцлер обосновывал угрозой «обширного коммунистического заговора», будто бы покрывающего чуть ли не всю территорию Польши, «что превращает вольный город в настоящее прибежище для авантюристов и заговорщиков»[1059]. Достается и покойному Александру I, чьим «абсурдным творением» он называет Краковскую республику.
Затем аргументация становится несколько тоньше: поскольку у истоков образования вольного города стояли три консервативные «восточные» державы, то они вправе определять его дальнейшую судьбу. Их права более весомы, чем права западных либеральных держав в качестве формальных гарантов. Все это напоминало формулу: «Я тебя породил, поэтому я могу тебя и убить».
Для придания своим действиям международно-правового декорума три державы даже провели в Вене специальную конференцию. И все же, несмотря на давление Николая I, Меттерних тянул с аннексией, надеясь придать ей более приемлемый в глазах Франции и Англии характер. На относительную терпимость Луи-Филиппа и Гизо он вполне мог рассчитывать. Тайный зондаж позволял надеяться, что дальше осуждающих аннексию деклараций Франция не пойдет. Что же касается Англии, то там он ожидал очередного колебания маятника, смены вигов и ненавистного Пальмерстона на тори. Правда, на этот раз ожидания не оправдались. Пальмерстон остался на своем посту и занял жесткую позицию. Но без французской поддержки он не мог эффективно противодействовать альянсу консервативных держав.
6 ноября 1846 г. наконец было подписано соглашение о включении Кракова в состав Габсбургской империи. Клеменсу это решение далось нелегко. Вечером того дня он засел в своем кабинете за письменным столом, охватив голову руками, и как будто застыл в полной неподвижности, из которой долго не мог выйти. Последствием краковской истории стала очередная болезнь князя в декабре 1846 г. В Париже даже распространился слух о его смерти[1060].
Какие бы ни приводил канцлер доводы в оправдание аннексии, они, как признает самый последовательный его почитатель Г. фон Србик, не могли изменить того факта, что нарушался заключительный акт Венского конгресса. Ссылки на то, что Франция и Англия тоже небезгрешны (изгнание Бурбонов, признание независимости Бельгии, отделившейся от Нидерландов), не очень убедительны. Ведь ни в одном из этих случаев, в отличие от краковского прецедента, писал тот же Србик, «не уничтожалось суверенное государство, Франция и Англия стояли на почве международного права»[1061]. И все же Србик не может удержаться, чтобы не похвалить своего героя за искусное проведение акции, в результате чего европейское равновесие осталось непоколеблепным, несмотря на то, что Австрии удалось приобрести небольшой, но ценный анклав и покончить с очагом революционной инфекции.
Однако если и был выигрыш, то сиюминутный, чисто тактический. Сам Клеменс это хорошо понимал. Теперь под угрозой оказалась вся его система, базировавшаяся на решениях Венского конгресса. Об этом недвусмысленно дал понять громогласный Пальмерстон. «Правительствам трех держав, — предостерегал он, — следовало бы учесть, что Венский заключительный акт должен соблюдаться во всей его целостности и что невозможно позволять какому-либо правительству выбирать среди статей этого договора те, которые оно намерено соблюдать, и те, которые оно собирается нарушить… Я ни на один миг не сомневаюсь в том, что если Венский договор оказывается непригодным на Висле, то таковым он должен быть на Рейне и По»[1062]. Было бы преувеличением утверждать, что краковский прецедент мостил путь к объединению Германии и Италии, т. е. крушению меттерниховской Европы, но определенная связь между этим не очень приметным эпизодом и теми масштабными процессами, которые произошли позже, несомненно, существовала.
Аннексия Кракова в конечном счете привела не к сближению, а разъединению трех «восточных» держав. Николай I был раздосадован осторожной, неспешной политической манерой Меттерниха, его склонностью к юридической казуистике. Меттерних же не мог не испытывать раздражения из-за постоянного давления Николая I. Ему трудно было ощущать себя не лидером, а ведомым. Еще больше оснований для недовольства было у пруссаков, которые ничего не приобретали, а только теряли, как в политическом, так и экономическом плане. О том, что был создан прецедент на будущее в смысле объединения Германии под прусской эгидой, Фридрих Вильгельм IV и представить еще не мог.
Взаимное раздражение всех монархов усугубило разъединительные тенденции в консервативном альянсе. Осенью 1847 г. Николай I сказал прусскому королю, что тесному союзу трех восточных держав пришел конец. У Австрии нет хозяина; она подобна изношенному механизму и ей угрожает распад. Пруссия избрала обособленный от России путь. В Российской империи Николай I видел единственное государство, твердо придерживающееся принципов прошлого.
III
Во многом царь оказался прав. Пути консервативных держав во второй половине 40-х гг. существенно разошлись, хотя сила инерции союза была еще весьма велика. Под влиянием множества исторических и политических обстоятельств Австрия дрейфовала навстречу орлеанской Франции, которая со своей стороны видела в Габсбургской монархии естественного союзника. Впрочем, у Луи-Филиппа и не было другого исхода, так как Россия его откровенно игнорировала, Англия же в лице Пальмерстона постоянно стремилась унизить.
Конечно, и австро-французские отношения были далеки от идиллии. Суть французской политики Меттерниха глубоко и емко раскрыл Г. фон Србик: канцлер думал не столько о союзе с Францией, сколько о том, чтобы вовлечь ее в консервативное русло[1063].
Как уже говорилось, диалог Меттерниха с Луи-Филиппом разворачивался при посредстве венского посла в Париже графа Антона Аппоньи. Нередко депеши канцлера в гораздо большей мере предназначались для короля французов, чем посла. Луи-Филиппу кажется, что князю трудно ориентироваться в перипетиях политической жизни Франции, ведь он не был в этой стране с 1825 г. Но самоуверенный канцлер полагает, что он и без того достаточно глубоко разбирается во всем, что происходит во Франции.
Так, в одной из депеш, относящихся к началу 1840 г., Клеменс берется рассуждать о специфике Июльской монархии. Начинает он с времен Генриха IV. Истоки современной слабости монархического строя Меттерних находит в XVII в., когда, по его мнению, разрывается связь между народными массами и тронами. Интересно, что далее он высказывает мысль, напоминающую идею Токвиля. Революция 1789 г. всего лишь разрушила формы, а старая монархия к тому времени уже фактически перестала существовать. Следствием революционных потрясений явилась ужасная анархия, и, воспользовавшись усталостью масс, гениальный солдат конфисковал революцию в свою пользу. Меттерних воздает должное Бонапарту за восстановление власти. Однако после падения его империи при короле Людовике XVIII возникает порядок, именуемый монархией, тогда как фактически королевский трон находится в окружении республиканских институтов[1064]. А монархия, родившаяся в 1830 г., уже и базируется на республиканских принципах.
Именно это обстоятельство создавало некий, не всегда видимый, но непреодолимый барьер между Меттернихом и Луи-Филиппом. Бесспорно, признает князь, «король Луи-Филипп сослужил неоценимую службу Франции и делу мира в Европе, не дрогнув перед массой трудностей, с которыми ему пришлось столкнуться»[1065]. Клеменс хвалит короля за «государственное искусство, стойкость духа, знание людей и такое чрезвычайно ценное качество, как терпение»[1066]. По словам канцлера, король руководствуется чувством, общим для всех людей, тех, кто нуждается в покое. Угрожает же Луи-Филиппу теперь не «разлад между троном и массами, а пороки, присущие институтам»[1067].
В меттерниховских оценках короля французов комплименты перемежаются с упреками, на них всегда накладывается отпечаток конъюнктуры. В связи с просьбой или, скорее, требованием монарха, обращенным к палате депутатов, с тем чтобы она вотировала дотацию его второму сыну, герцогу Немурскому по поводу его женитьбы на принцессе Саксен-Кобургской, Меттерних заметил: «У Луи-Филиппа, наделенного незаурядными интеллектуальными и административными дарованиями, есть несчастная страсть к деньгам, и в равной мере заслуживающее сожаления отсутствие понимания, насколько это отвратительно»[1068]. Королям и принцам, по убеждению князя, не пристало просить о дотациях. Тем более Луи-Филиппу пришлось пережить тяжкое унижение, так как в дотации ему было отказано. В глазах Меттерниха, как известно, склонного к гиперболизации значимости сиюминутных событий и эпизодов, это «один из самых памятных политических скандалов нашего времени».
Вообще утилитаризм, стремление извлечь из всего пользу, по мнению Клеменса, определяет характер Луи-Филиппа. Принципы мало его волнуют. «Его религия, — утверждает Меттерних в письме Аппоньи, относящемся к 1845 г., — покоится на культе того, что кажется ему выгодным»[1069]. Говоря об утилитаризме Луи-Филиппа, Меттерних отдает дань предубеждению, с которым приходилось сталкиваться в аристократической Европе королю, выступавшему в роли буржуа.