Главным направлением австро-французских отношений в 40-е гг. XIX в. становится идейно-политический диалог между Меттернихом и Гизо. На первый взгляд, трудно найти людей, столь не похожих друг на друга, как австрийский канцлер и французский министр. Первый из них в молодости и зрелые годы отличался фривольностью, другой был от природы моралистом пуританского склада. Первый являл собой экземпляр грансеньора. Другого в этом отношении можно считать антиподом. В отличие от Меттерниха, корифея кабинетной дипломатии, Гизо — уже публичный политик с бойцовским темпераментом.
Сближало этих двух столь разных людей их доктринерство, более ярко выраженное у Гизо. Каждый из них привык придерживаться определенных принципов, конечно, не с одинаковой степенью последовательности. Со временем выяснилось, что и принципы эти не так уж отличны друг от друга.
Неоднократно возглавлявший французские кабинеты, Франсуа Гизо был также историком и философом европейского масштаба. Клеменсу эпистолярное общение с ним доставляло подлинное интеллектуальное наслаждение. Французский политик и ученый тоже видел в нем достойного партнера и собеседника. Постепенно между ними возникла не только политическая, но и духовная общность. «Из всех министров после 1830 г…ни один не обладал качествами Гизо»[1070], — писал в августе 1842 г. Меттерних, считавший его неизмеримо выше всех прочих французских политиков. «Для меня нет большего удовольствия, чем тесное общение с великим духом»[1071], — не оставался в долгу перед Меттернихом Гизо.
Но этот австро-французский роман оказался запоздалым. Их страны приближались к новому туру революционных потрясений, и оба политика пытались их предотвратить. Причем в стремлении сохранить Июльскую монархию Гизо становился все более и более консервативным. Его знаменитая политика «золотой середины» была по сути своей неким подобием либерально-консервативного консенсуса. «Здесь, — писал об идейно-политической позиции Гизо французский ученый Э. Фагэ, — политический ум стремится образовать из общих и срединных верований человечества ядро армии, объединив его, за исключением крайних флангов, непослушных отрядов и отдельных солдат, — силится наметить для него широкий путь, по которому оно могло бы двигаться без замешательства, с сохранением за каждой дивизией ее особых знамен и ее расстояния от других»[1072].
От классических либералов Гизо отличался тем, что «никогда не считал свободу правом личным, присущим человеку, вызываемым самим существованием человека. Никто не пренебрегал больше Гизо „Декларацией прав человека“»[1073]. Если классических либералов и консерваторов четко разделяло отношение к разуму и традиции «как известно, первые отдавали приоритет разуму, а другие — традиции», то Гизо находил примирительный подход, который удачно интерпретировал Фагэ. По Гизо, отмечал он, «и разум, и традиция имеют законное право на существование: традиция — это тот же разум. Разум — это умственная „середина“, традиция — „середина“, непрерывно проходящая через историю. Традиция — это преемственный разум; она сохранилась благодаря своей разумности, ее разумность доказывается самим ее сохранением»[1074].
Либеральный консерватор Гизо и консерватор скорее традиционалистского типа Меттерних оказались открытыми для диалога, хотя в вопросах концептуальных и в вопросах практической политики определенные противоречия между ними, безусловно, оставались. «Мы располагаемся в разных точках горизонта, — писал министр канцлеру 18 мая 1847 г., — но мы живем в том же самом горизонте. В основе всех проблем вы видите социальный вопрос. Я, как и вы, тоже озабочен им. Наши общества не находятся в состоянии упадка, тем не менее сейчас наблюдается такое совпадение обстоятельств, какого еще не встречалось в мировой истории». Современные общества, полагал Гизо, «пребывают одновременно в состоянии развития и дезорганизации; они полны жизненных сил и в то же время становятся добычей зла, смертельного и жестокого, духа анархии»[1075]. Исходя из этого, продолжал Гизо, «мы боремся, как я с гордостью верю, за то, чтобы предотвратить данное зло или одолеть его. Вот в чем суть нашего союза». Особенно приятно звучали для Клеменса такие слова его заочного собеседника: «То, что нам нужно, это не те или иные дипломатические сближения на основе тех или иных комбинаций, а одна-единственная практическая политика, политика европейского концерта. Нет каких-то двух политик порядка и сохранения»[1076].
И политический анализ Гизо фактически совпадал с меттерниховским: «В нашей Франции налицо два враждебных течения: одно поверхностное и еще революционное в своих проявлениях; другое — глубинное и в своей реальности решительно консервативное». Франция, уверяет Гизо Меттерниха, настроена на серьезную борьбу против духа революции и анархии как в Западной, так и в Восточной Европе. Интересы Франции находятся в гармонии с интересами Европы, а в особенности Австрии. Необходимо взаимное доверие. «Мне приятно видеть, мой князь, — пишет французский министр, — что вы также испытываете подобное доверие. Я счастлив, что вы так хорошо думаете обо мне. Я надеюсь, что длительная практика наших доверительных отношений укрепит вас в доверии и в добром мнении. Такая практика — пробный камень всех вещей»[1077].
Отвечая Гизо (15 июля 1847 г.), Меттерних вновь указывает на приоритет «социального вопроса»: «Политические игры… не отвечают на запросы времени; я фактически консерватор-социалист»[1078]. Делая столь экстравагантное заявление, князь был совершенно искренен. Ведь он всегда подчеркивал органическую связь между троном и народом. Разве события в Галиции не свидетельствовали о том, что крестьяне горой стоят за своего императора? Отсюда следует, что в империи, по убеждению канцлера, социальный вопрос решается правильно. Консерватором-социалистом Меттерних считал себя исходя фактически из патриархально-имперских воззрений. Суверен должен заботиться о благе своих подданных, обеспечении их самых насущных материальных интересов, соблюдении того скудного набора прав, которыми они были наделены.
Выступать под таким флагом канцлера побуждало также отрицательное отношение к политическим реформам. Если еще можно согласиться с какими-то мерами по улучшению благосостояния низов, то сколько-нибудь серьезное реформирование политического устройства, с точки зрения «консерватора-социалиста», совершенно неприемлемо. Оно нарушает эквилибр, несовместимо с состоянием покоя.
«Продвигаясь в консервативном направлении, Франция, — заверяет Меттерних Гизо, — обязательно встретится с Австрией; и эта встреча станет залогом общего покоя»[1079]. «Вы, месье, — обращается Клеменс к Гизо, — выполняете великую и благородную задачу обеспечения покоя Франции», — столь высокопарно он воздает хвалу своему французскому адресату. Далее тон его обретает привычный назидательный оттенок: «Покой великого государства не может быть изолированным фактом. Чтобы он стал полным, его необходимо подкрепить общим покоем»[1080]. «Вы всегда можете рассчитывать на мою волю к сотрудничеству… и мне хотелось бы заверить вас в том, что я испытываю удовлетворение, соединяя для достижения столь важной цели мои собственные усилия с вашими»[1081], — так завершает Клеменс свое послание Гизо, и надо признать, что его слова не были просто оборотом вежливости.
В 40-х гг. у Австрии и Франции начинает выявляться еще одна область согласия, еще один общий интерес. И ту и другую державу беспокоит усиление Пруссии. Их страшит перспектива возникновения на месте федерации из многих разнокалиберных государств централизованной могучей державы. В предназначенной и для Гизо депеше Аппоньи (10 марта 1847 г.) Меттерних в очень осторожных выражениях говорит о наличии общих интересов у Австрии и Франции в германских делах, а именно: поддержка федерального принципа в противовес централизации[1082].
Политика политикой, но меломан Клеменс в специальном послании Аппоньи (20 февраля 1846 г.) интересуется судьбой знаменитого композитора Гаэтано Доницетти, попавшего в Париже в трудную жизненную ситуацию. «Потеря Доницетти, — обеспокоен князь, высоко ценивший его творчество, — была бы невосполнимой для театров».
Сближение Клеменса с Гизо было гораздо интенсивнее в сфере духа, чем в политической практике. Во время краковских событий Меттерниху пришлось довольствоваться весьма законспирированными уверениями последнего в непротивлении публично протестовавших французов. Насколько ограниченными были возможности реального политического сотрудничества между Габсбургской империей и Июльской монархией, свидетельствовал швейцарский эпизод, который представлял собой одно из предвестий революционной волны 1848–1849 гг.
Как и Краковская республика, Швейцария вызывала крайнее раздражение австрийского канцлера, потому что в еще большей мере, чем вольный город, стала приютом для европейских революционеров всякого толка. Более всего Меттерних опасался за Италию и Германию, с которыми соседствовала свободолюбивая альпийская республика.
Между тем в ней назревала острая схватка между традиционалистско-консервативными, католическими и либеральными протестантскими кантонами. Семь католических кантонов объединились в Зондербунд, некоторые из них демонстративно распахнули свои границы для иезуитов. Осенью 1847 г. начались военные действия.