Рассказы со этой обороне, имя Кордецкого, придавали этой местности новый блеск, окружили благословенную святыню на нерушимой твердыне еще более ярким ореолом, далеко захватывающим своими лучами. Везде в монастыре можно было встретить еще свежие воспоминания о днях героической борьбы, страданий, недостатка в средствах и тревог, чередовавшихся надеждами. Только там, где этого требовала безопасность, заделывались пробоины, заполнялись зазубрины, закрывались почетные раны; в остальных местах торчали в стенах бессильные пули, виднелись пути и следы снарядов, которые разбились о слабые стены костела и монастыря.
Живы еще были люди, которые здесь сражались и были свидетелями этих дней, озолоченных, подобно древним сказаниям, блеском легенд, сиянием чудес.
Не было на дворах при угловых башнях и на папертях места, с которым не было бы связано какое-либо воспоминание. Престарелые обитатели монастырской богадельни указывали дрожащими руками место, на котором стоял Кордецкий, или через которое пытались проникнуть шведы. Маленькие пушки, теперь немые, отдыхали на стенах, которые они так победно защитили.
История была так чудесна, так удивительна, что слушая ее, паломники плакали, становились на колени и умиленно целовали землю, освященную милостью небес.
Все опять вернулось на свои места, было добыто все, что из страха перед неприятелем приходилось в то время скрывать, те сокровища, которые привлекали солдат, многие vota [67] уже вновь покрывали роскошный новый алтарь Оссолинских из черного дерева, а народ потоками наплывал со всей Польши, из соседней Силезии и из юго-западной Руси к чудотворному образу милосердной Богоматери.
Особенно в дни, посвященные почитанию Девы Марии, маленькая крепость, предместья и ближайшие деревушки не могли вместить всех богомольцев.
В конце февраля наступившего года, несмотря на то, что не предстояло никакого подобного торжества, Ченстохов, крепость, местечко и даже окрестности были переполнены приезжающими.
К монастырю нельзя было добиться, многочисленная военная стража была расставлена всюду и не давала слишком напирать толпе.
Эта толпа не была похожа на обычную толпу богомольных странников, которые брели сюда пешком с посохами в руках и с узелками на плечах. Предлинные вереницы повозок выстроились под стенами, шатры и хижины, несмотря на зимнюю пору, являлись убежищем для людей и лошадей, которым не хватило места внутри монастырских и даже крепостных стен.
Необыкновенные приготовления наводили на мысль о каком-то чрезвычайном торжестве.
В главных воротах виднелись вновь выстроенные леса, а возле них кучи зеленой ели и можжевельника. Около костела на лестницах люди развешивали длинные гирлянды из ветвей, приготовленные для украшения стен. Всюду движение и суета была необычайная; из труб подымались столбы густого дыма, а в наскоро сооруженных из камней и кирпича кухнях пылали огромные очаги, на которых запекались целые туши дичи и разного мяса.
Вооруженным часовым, расхаживавшим с алебардами и разгонявшим толпу, тяжело было удерживать ее в назначенных пределах. То тут, то там раздавались крики. Между тем колокола, по обыкновению, призывали к молитве, а из костела доносились звуки органа и пения.
Недалеко от бокового входа в костел, возле целого ряда скамеек, лотков и будок, в которых продавались иконки, ладанки, медальоны, свечи и разные vota [68], в толчее народа, непрерывно прибывавшего двумя струями, стояли двое шляхтичей, — оба средних лет, один худощавый с длинной шеей, которую ворот лисьей шубы отчасти закрывал от холода, другой — округленный, с сильно покрасневшим лицом, с улыбкой на губах, в поддевке на волчьем меху и в теплых сапогах:
— А что? А что? — оживленно говорил, постоянно поплевывая боченкообразный шляхтич, — разве наш шляхетский король оказался хуже тех, которые были до него? Поглядикось, как выступил!! И не может сказать никто, чтобы он себя браком унизил, ведь, он берет эрцгерцогиню австрийскую, императорскую дочь, которую сама императрица должна проводить досюда, до самого Ченстохова! Subintelligitur [69], что и приданое должно быть императорское и splendor [70]. He маленький выпал на долю нашего избранника!
Шляхтич с длинной шеей слушал равнодушно, поводя вокруг глазами:
— Ну, ну, пане Григорий, — ответил он после некоторого раздумья, — это все так представляется в благосклонных ваших очах, но… ба, ба, ба!
И он начал рукой странно крутить в воздухе, потряхивать головой, а по губам его струилась ироническая улыбка.
— На первый взгляд, действительно, — продолжал он, — splendissime [71] все это выглядит. Можно бы и вправду подумать, что государь наш счастлив, могущественен, богат, и что ему только птичьего молока не достает… ну, а на самом-то деле все это совершенно иначе.
Изумленный Григорий вытащил из-за пояса руки в меховых рукавицах:
— Что приятель сказал? — выкрикнул он. — Да не может быть!
Шляхтич с длинной шеей вздрогнул, должно быть, от холода и сказал:
— Я здесь, товарищ, на морозе и ветру, долго разговаривать не вижу надобности, — хочешь потолковать, так пойдем под какую-нибудь крышу… ветер режет и мороз крепчает.
— А куда же здесь "под крышу"? — вздохнул Григорий. — Везде битком набито… Из-за гусаров, гайдуков [72] и королевской челяди нигде не втискаешься.
— У меня здесь есть братчик знакомый, немного даже сродни, — прервал другой… — Небольшой чин, правда, даже не иеромонах, а всего-навсего лишь монастырский братчик, но теперь он имеет большое значение, так как ему, как я слышал, вверен надзор за кладовыми и погребом.
— А как же вы хотите добраться-то до него? — воскликнул Григорий. — К нему, ведь, теперь все, как к меду, должны льнуть и осаждать его.
Худощавый покачал головой.
— Он никого не впускает к себе, — сказал он. — Хотя он и носит монашеское платье, но такой забияка, что никому не позволит нос задирать перед собою и силы имеет как раз, сколько нужно, так что из его рук трудно уйти целым. Поэтому-то, вероятно, его и поставили на страже этих сокровищ… Пойдем со мной, попробуем…
Действительно, без пробы нельзя было обойтись и они протискались к монастырю не очень-то удачно, так как, чем ближе к стенам и входам, тем гуще стояла толпа, а кое-где была такая давка, что придавленные женщины кричали изо всех сил.
Им, может быть, даже и не удалось бы проникнуть внутрь, потому что здесь военная стража не всякого впускала, но из боковой двери монастыря как раз выбежал в одеянии паулина [73], с черной отороченной мехом шапочке на голове, мужчина гигантского роста, с румяным лицом, с глазами на выкате, с полуоткрытым ртом, на котором, казалось, застыл незаконченный зов.
— Отец Чеслав! — крикнул, протягивая к нему руку, мужчина в лисьем полушубке, — ради Бога, позволь нам вдвоем присесть и отдохнуть у тебя!
Необычайно озабоченный и спешивший монах поморщился, услышав этот молящий голос, но, когда он узнал говорящего, лицо его прояснилось:
— Ах, Ириней… вот в самом деле! А ты здесь откуда? — воскликнул он.
— Не спрашивай, а спаси, — возразил худощавый, — бока у меня отшиблены, а уши, кажется, отморожены. Сжалься!
— Много вас здесь? — спросил Чеслав.
— Двое! Всего двое, честное слово!
— Подождите здесь меня; когда я вернусь, то возьму вас к себе, — сказал монах, понижая голос.
Сказав эти слова и не дожидаясь ответа, отец Чеслав бросился через самую середину толпы в толкучку и так умело прокладывал себе путь своей огромной фигурой, что люди только шарахались в сторону. Вскоре он исчез в направлении к кухне, и ожидавшим его не оставалось ничего, как только бить себя руками по бокам и топтать ногами, чтобы согреться.
Минута ожидания показалась довольно долгой, но толпа снова заколыхалась и подалась вперед, — черная шапочка с ушами отца Чеслава показалась над головами, и монах дал им знак, чтобы они шли за ним следом. Это было нелегко, так как проход для себя приходилось расчищать силой, но на пороге, соскользнув с помощью монаха по двум ступенькам вниз, они очутились в коридоре, где уже не было такого скопления и можно было свободнее вздохнуть, хотя и здесь не было пусто.
Суматоха царила всюду.
Молча шли они все дальше и дальше по галереям до двери, которую отец Чеслав отворил ключом, вынутым из кармана, впустил их внутрь и захлопнул дверь за собою.
Это не была монашеская келья, какую они ожидали, а нечто вроде кладовой или чулана и притом в большом беспорядке.
Отец Чеслав приветствовал их улыбкой.
— Может быть, вы себе разыщите где-нибудь две табуретки, либо складной стул, либо пустой бочонок? Отдыхайте а мне некогда… Посмотрите только, что творится вокруг меня.
Действительно, не одна, а две комнаты, довольно просторные, оклеенные, походили на полуразграбленную кладовую, которая скупо освещалась двумя окнами, помещавшимися у самой земли, так как люди, стоявшие во дворе, почти совершенно их заслоняли.
Некогда было поддерживать здесь порядок. Тут же около двери огромный бочонок распространял запах уксуса, которым он был наполнен, дальше несколько бочек с ливером и чанами, — огромная кадка с разъехавшимися обручами, на полу кувшины, ведра, корыта… Стенные полки были заставлены горшками самой разнообразной величины — черными, красными, белыми, бутылями и банками. В другой комнате стоял, правда, стол кое-как сбитый из досок и круглый табурет при нем, но и тот и другой были завалены посудой и тряпками, так что найти себе здесь место было нелегко.
— Хозяйничайте, а меня ни о чем не спрашивайте, — воскликнул отец Чеслав, — мне недосужно! Вверили мне королевскую кладовую, а отчасти и монастырскую кладовую, я просто теряю голову… Как тут управиться?.. А накрадут при этой оказии — страх просто подумать — сколько! Корицу, гвоздику, перец, — все самое отборное, нужно им