Практически зачарованный его мощью я направился следом. Он не оглядывался. Не пытался определить, не следит ли за ним кто. Он шел сквозь Никольские ряды как ледокол. Потерять его в толпе было невозможно — он возвышался над всеми на целую голову.
Правда, долгой слежки не получилось. На Садовой Долгорукого ждала карета с его гербом на дверце. То есть, он действительно не скрывался. Он настолько не скрывался, что приехал сюда со своим кучером и двумя камер-лакеями. Которые по сравнению с кем угодно другим казались бы здоровенными громилами. На их лицах и фигурах было крупными буквами написано армейское прошлое и боевой опыт. Бархатные ливреи может и могли кого-то обмануть, но…
В любом случае, телохранители по сравнению с «телом», которое они охраняли, смотрелись субтильными и чахленькими.
Великан Долгорукий забрался в карету, кучер цокнул холеным лошадям, взмахнул хлыстом, и карета укатила.
Я постоял посреди Садовой, глядя ей вслед. Что это, интересно, я только что видел?
Князь Вяземский встретился с этой странноватой Идой, переодетой в строгую бонну. И что-то ей рассказал. Про мальчишку, которого он видел, но упустил.
Интересно, уж не обо мне ли речь?
С одной стороны, вряд ли Вяземский охотился еще на какого-то мальчишку. А с другой — довольно хлопотно бывает считать, что все в этом мире вращается вокруг моей скромной персоны. Так можно и впрямь в желтый дом загреметь.
Может быть, Вяземский нашел какого-нибудь сбежавшего наследника дворянского рода, но упустил его. И поспешил доложить об этом бонне… кого, кстати?
И тут я понял, что ни одного имени, кроме короткого «Ида», в разговоре Долгорукого и той дамочки не прозвучало. То есть, я даже не знаю, чьей бонной прикидывалась вульгарная Ида, чей род занятий я так и не смог определить. Напрашивающийся вариант был явно неправильным.
Я шел по Садовой в сторону Сенной площади и думал то про сцену, которой только что стал свидетелем, то про Бенкендорфа. По его поводу я испытывал довольно противоречивые чувства. Это был все-таки не тот Бенкендорф, с которым я был знаком, и который сыграл в моей судьбе довольно драматичную роль. Этот Бенкендорф даже дворянином не был. Просто какой-то выкидыш рода, возможно, пытаясь его задеть, я оказался абсолютно прав. Просто он умеет держать лицо, вот его и не перекосило от слов, которые я ему сказал.
А еще ему известна та информация, которая нужна мне. Кто именно «припрятал» меня в Вяземской лавре? Для чего меня припрятали? В общем-то, ответа на эти два вопроса будет достаточно, чтобы увернуться от этой интриги. Я не собирался тратить на это время, но как раз для этого мне и нужно будет узнать, кто кукловоды?
Черно-белая сорока выпорхнула у меня из-под ног, взлетела на фонарный столб и обиженно застрекотала.
Сорока…
Сорока!
После того, как Сонька-Арфистка вытолкнула меня за дверь, я и думать забыл об одной важной вещи.
Моя мать. Мамячка упоминала мою мать, чтобы меня подловить, но потом разговор наш к этому не возвращался. Вот еще один человек, который может помочь мне как-то пролить свет на то, в какие делишки втянут этот тощий крысеныш, который, похоже, очень хорошо умеет заводить себе «друзей».
Может быть, зайти прямо сейчас и спросить?
Время начинало клониться к вечеру, торговые ряды на Сенной площади редели, зато густела толпа, осаждающая входы в питейные, рюмочные и распивочные. Город готовился сменить деловитый дневной лик на разгульный ночной.
«Вообще-то я ушел из усадьбы, пообещав принести каких-нибудь напитков!» — вдруг вспомнил я. А сам пропал на несколько часов неизвестно где. И чуть было не собрался зайти еще в одно место, способное меня задержать!
Я остановил тележку уже собиравшегося уходить торговца квасом, забрал у него последние три бутылки напитка и поспешил в сторону Конного переулка.
Глава 25. Кое-что об очень непростых решениях
«Люди — удивительно нелюбопытные создания», — подумал я, остановившись на мостике через Екатерининский канал и делая вид, что задумчиво любуюсь перспективой. Я не собирался задерживаться, но мое внимание привлек тот самый дом на углу Конного переулка. Ветхий, всего в два этажа, с башенкой на углу. Такое впечатление, что его скоро собираются сносить, чтобы возвести на этом месте что-то более пристойное.
Два человека, одетых в форменные или похожие на форменные жилеты, деловито отдирали доски от боковой двери. Рабочие вид имели невзрачный и угрюмый, как и все другие-прочие их коллеги. Да и эта самая боковая дверь…
Я открыл бутылку кваса. Пена с шипением рванулась из горлышка и полилась в канал. Пить мне особенно не хотелось, жест был скорее для маскировки. Мол, что-то долго стою на мосту просто так.
Впрочем, можно было этого и не делать. Никто не спешил обращать на меня внимания, хоть с открытой бутылкой, хоть без. Кроме старухи в платье с глухим воротом до самого подбородка. Она зыркнула на меня неодобрительно, прошипела что-то сквозь зубы и прошла мимо, стуча клюкой. Стук тоже звучал осуждающе.
Бутылка перестала фонтанировать пеной, и я сделал глоток. Зажмурился от ударившего в нос резко-кислого вкуса. Пузырьки защекотали небо.
Я облокотился на перила мостика и сделал вид, что разглядываю лепнину, украшающую фасад одного из домов.
Тем временем рабочие освободили дверь от досок, и один из них присел рядом с ней и принялся копаться в замке. Дверь была неприметная, мимо таких обычно проходишь, не обращая внимания. Что там может быть интересного? Дворник хранит метлы? Боковой вход в подвал, чтобы когда слуги продукты с рынка привозят, не топтались в парадной прихожей?
Дверь со скрежетом открылась. С края дверного проема посыпалась сухай штукатурка. Оба рабочих немедленно скрылись внутри. Дверь закрылась.
А на порог немедленно уселись невесть откуда взявшиеся двое бродяг-оборванцев. Постелили между собой газету, сноровисто расставили бутылку, стаканы и разложили краюхи хлеба и вяленую рыбу.
Еще одни «невидимки», за которых взгляды прохожих не цепляются даже на Невском, у Адмиралтейства или на Дворцовой площади. Я задумался, кого еще мы не замечаем. Фонарщиков. Извозчиков. Трубочистов… Как сложно, оказывается, описать маленького человека, привычную деталь пейзажа в большом городе.
Я всмотрелся в лица бродяг. Голова одного была замотана мешковиной, правый глаз скрывался под тряпкой, лицо вымазано грязью. Второй до самых глаз закутан в какую-то хламиду, на голове — мятая шляпа.
— Опышное тело — стутент с путылкой на мосту, ферно? — раздался прямо над ухом женский голос с сильным акцентом. — Я тепя заметила еше в Никольских рятах, мальшик.
— Ида? — я инстинктивно отшатнулся, но быстро взял себя в руки.
— Потслушифать нехорошо, — строго сказала она, но широко улыбнулась. Она была одета в то самое красное платье, в котором я ее видел полчаса назад. Как я мог не заметить, что она за мной следит? Ее наряд яркий, как новогодняя елка!
— Мое топрое сертце кокта-нипуть тофетет меня до мокилы, — она подчеркнуто-тревожно покачала головой. — Ты ф польшой опасности мальшик. Княсю нет то тепя тела, а мне — есть.
— Почему? — спросил я. В этой женщине было что-то странное. Сейчас она выглядела, как утомленная жизнью актриса дешевого театра, а вовсе не как уличная проститутка. Но что-то такое было в ее лице… Что-то…
— Потому што я снаю тфою мать, — она облокотилась на перила моста рядом со мной. Я смотрел на ее отражение в зеленоватой воде Екатерининского канала. И в этом отражении она выглядела моложе. И ее глаза… Между веками не было зрачка и цветной радужки. Они целиком были залиты тускло поблескивающим золотом.
— А я знаю кто ты, — сказал я и поднял глаза с ее отражения на саму стоящую рядом женщину. — Ты босорка. Что ты делаешь в Петербурге?
— А ты не тот, са кого сепя вытаешь, мальшик, — она как-то грустно улыбнулась и выпрямилась. Я понял, что она специально показала мне свое отражение. — Тот мальшик был нефешта, он не мок уснать меня по класам.
— Ты специально мне показалась? — пальцы мои сжались на перилах, костяшки побелели. В общем-то, босорки мало чем отличаются от людей. И не особенно враждебны, в отличе и тех же стриг или двоедушников. Их магия не очень могущественна, но если такую разозлить, то она может насылать чары, подобные родовым дворянским. От которых практически нет защиты, и противодействовать им нельзя. А еще босорки часто становятся любовницами и рожают детей от мужчин. Девочек они забирают себе, а мальчиков бросают на отца. Потому что девочка, рожденная от такого союза становится босоркой, а мальчик остается обычным человеком.
— Это что-то меняет? — спросил я слегка дрогнувшим голосом.
— Нет, — она покачала головой. — У фсех сфои тайны, мальшик. Но так таше лучше. Ты мошешь мне помочь. Мне и сфоей матери.
— И ты даже не спросишь, кто я такой? — я пристально посмотрел ей в глаза. Глаза были человеческие. Серо-зеленые, не особенно-то и яркие. Без таинственных проблеском золота или чего-то подобного.
— Кто пы ты ни пыл, мальшик, но ты чуфстфуешь, што толшен отдать толк той, кто потелилась с топой своей плотью, — не отводя взгляда, скзала она.
Понимать ее речь было и трудно, и нет. По-русски она говорила бегло, но определить ее акцент было невозможно. Когда она говорила слишком быстро, то понимать становилось труднее.
— Они саперли тфою мать в шелтом доме на канале, где тва моста с пашенками, — лицо ее исказилось болезненной гримаской. — Моя сестра нишего не помнит теперь. Она не помнит, кто она такая, не уснает меня… Ты — плоть от плоти моей сестры. Ты толшен ей помошь.
Босорки называли сестрами всех других босорок. Так что моя мать могла быть ей матерью или дочерью, а могла вообще не приходиться никакой родственницей.
— Кто ее туда запер? — спросил я.
— Три княся, — Ида выставила перед собой ладонь, показав три пальца. — Перфый пелокурый и кутряфый, отетый ф пархат и крушефо, как шеншина. И тухи у неко пахл