е и небу, что все так случилось.
Олаф осторожно поднял ее на руки и, как ребенка, отнес на одр.
— Через месяц жрицы запретят мне заходить в эту клеть, — обреченно проговорила Рюриковна и потянулась к Олафу, чтобы поцеловать его. А он осторожно снял с нее рубаху и прижал прекрасное тело любимой к себе…
И только утром, когда Рюриковна собирала лепестки цветов вчерашнего венка любви, Олаф осмелился ей сказать о необходимости предстоящего похода на Плесков.
— Но ты успеешь вернуться до морозов? — испуганно спросила она, сразу став печальной.
— Думаю, да, — улыбнулся Олаф и поинтересовался: — А разве ребенок родится к первым морозам?
Рюриковна в ответ засмеялась звонко и заразительно.
— Он родится в самом начале липеца[13]. А пока у меня забота только об одном дитя, Рюриковиче.
Олаф вздохнул. Поцеловал ее в лоб, а затем грустно спросил:
— Ну, как он? Помнит Рюрика?
— Да, — покачала головой Рюриковна и почти сурово заявила: — Я не позволю забыть!
Олаф сел. Глянул на жену долгим, проницательным взглядом, немного помолчал, затем задумчиво проговорил:
— Может быть, лучше не напоминать ему всякий раз о нем!
— Кто тебе сказал, что он не видит и не чувствует рядом с собой отца? — удивленно спросила Рюриковна и, посмотрев в пытливые глаза Олафа, тихо, но убежденно проговорила: — Ведь ты слышишь голос своего отца в особо опасные мгновения!
Олаф, не отводя взора, согласно кивнул ей.
— И я слышу голос своего отца, голос Рюрика. А если я, как дочь, слышу его голос, то почему Ингварь, как сын и наследник дел его, не может слышать и чувствовать зов отца? — немного отчужденно спросила Рюриковна. — Бедный Ингварь, у него нет ни отца, ни матери! Каким он вырастет? Он же тебе племянник! А ты так редко занимаешься с ним… — укоризненно проговорила Рюриковна, она была обижена за своего младшего брата.
— Ты же знаешь, опасность везде подстерегает таких малолеток, как Ингварь. Пусть пока побудет с няньками…
— Но ему нужна мужская опека, чтобы он чувствовал необходимость стать таким же сильным и умным, как ты! — возмутилась Рюриковна. — А ты чуждаешься его!
— Неправда! — как ужаленный, воскликнул Олаф и вскочил с постели. — Я просто боюсь покалечить его, он может упасть с коня или наткнуться на секиру. Тогда в чем ты будешь упрекать меня?
— Олаф! — со стоном проговорила Рюриковна. — У меня еще нет собственного сына, но я чувствую, что Ингварю нужен мужчина — друг рядом, а не няньки и сестры. Он не станет настоящим мужчиной, если будет сидеть на женской половине! Как ты этого не понимаешь? Он вберет в свою душу не тот дух! Вспомни свое детство! Твой отец, наш вождь Верцин, посадил тебя на коня трехлетним ребенком! В шестнадцать лет ты сам стал вождем!..
— Вождем племени, которое было вынуждено уйти с насиженных мест! — горько прервал ее речь, опаленную тяжелыми воспоминаниями, Олаф. — Твой отец согласился на уговоры этих коварных словен, и вот теперь я должен постоянно подтверждать наше право на жизнь в их земле! У меня столько забот, а ты печешься только о своем маленьком братце!
— Олаф! — снова горько воскликнула Рюриковна. — У него же, кроме нас с тобой, никого нет!
— И если я не буду осторожен, то и нас у него не будет! — сердито заявил Олаф и глухо спросил: — Ты что, забыла о Власко?
— Ни о чем я не забыла, — устало возразила Рюриковна. — Я была уверена, что воспитание Ингваря — одно из важнейших твоих дел.
Олаф долго молчал, потрясенный ее откровением, сейчас она очень глубоко задела его душу.
Олаф подошел к жене, ткнулся лбом в ее прекрасный чистый лоб и тихо проговорил:
— Прости, родная! Радогост свидетель: я так хочу взять тебя с собою, но боюсь повредить будущему наследнику дел своих!
Рюриковна обняла его и, ласково поцеловав в щеку, упрямо проговорила:
— Меня брать в сырой Плесков не надо, а вот Ингваря — возьми. Это ему не повредит.
Олаф поцеловал ее и вздохнул.
— Не вздыхай! Это требование моего отца. Неужели ты не ощущаешь его дух возле нас? — изумленно спросила Рюриковна.
— Пока нет, — рассеянно ответил Олаф и уныло покачал головой.
— Так вот знай, князь Рюрикова городища! Он защищает тебя везде и всюду, пока ты творишь справедливые дела!
— Дух Рюрика? — недоверчиво переспросил Олаф. — А разве не дух моего отца помогает мне? Я много раз слышал голос своего отца, Верцина!
— Дух твоего отца оберегает твою плоть, — пояснила Рюриковна. — А дух моего отца оберегает всю землю и всех поселенцев Рюрикова городища! — уверенно заявила она и ласково посмотрела Олафу в глаза.
— Возможно, ты и права.
— Так ты возьмешь Ингваря с собой? — настойчиво спросила Рюриковна.
Олаф задумчиво посмотрел в ее красивое лицо, так похожее на Рюрика, и тепло проговорил:
— Я подумаю… А ты — истинная дочь князя!
А через два дня, в погожее осеннее утро, треть дружины Олафа под его предводительством погрузилась на ладьи и готова уже была вот-вот отчалить от новой пристани, которую русичи построили исключительно для себя и тем самым снова напомнили поселенцам Гостомыслова городища, что они еще один корешок пустили в словенскую землю. Корешок этот уютно расположился прямо у подножия Людина мыса и разносил по бухточке Ильменя аромат свежесрезанного дерева.
Ладья Олафа, напоминающая простой струг, утиным носом упиралась в берег бухты, но заставляла любоваться собой, ибо только что, на счастье, была омыта ключевой водой собственными руками Рюриковны. В огромной деревянной бадье, что стояла на помосте возле причала ладьи князя, еще оставалось немного холодной воды, и Рюриковна большим ковшом зачерпнула ее.
— На, полей ладью своего дяди ключевой водичкой, чтобы ни одна стрела, ни одна секира и ни один клинок не вонзились в нее и не ранили твоего защитника, князя Северного объединения словен, Олафа! — ласково, но в то же время торжественно повелела она и подала ковш Ингварю.
Шестилетний мальчик, одетый в длиннополую шерстяную, красного цвета рубаху, отороченную собольим мехом по краям подола, рукавам и шее, в пышные шерстяные, коричневого цвета штаны и сафьяновые сапожки, одной рукой прикоснулся к тяжелой, висевшей на груди серебряной цепочке с овальной бляшкой в центре, изображающей сокола, как символ княжеской власти, а другой — осторожно взял ковш с ключевой водой. Размеренными, аккуратными шагами он подошел к ладье Олафа и неумело выплеснул воду на нее, замочив рукава рубахи.
Толпа русичей, провожающих Олафа во Плесков, одобрительно загомонила, улыбнулась князьям, а затем торжественно запела напутственную песнь варягов, прославляющую силы неба и земли, воды и воздуха, несущие удачу соплеменникам во время их трудного путешествия.
Верховный жрец русичей привел на пристань белогривого священного коня, и тот величественно кивал отъезжающим длинноволосой головой, прощаясь и одновременно уже зазывая их домой. В священном коне русичи видели воплощение крепких связей мира животного не только с миром человеческим, но и с миром богов, который определяет жизнь людей.
Олаф потрепал по загривку белогривого красавца, поцеловал его в умную морду, затем с трудом оторвался от коня и подошел к жене. Обнял Рюриковну, поцеловал ее в глаза и лоб, затем нагнулся к Ингварю и протянул ему правую руку.
— Ну, княжич, пойдешь с нами права плесковичей защищать? — громко спросил он, чтоб слышали все, кому любопытны были отношения дяди и племянника.
Пристань затихла. И даже волны Ильменя перестали плескаться о берег.
Ингварь сделал шаг назад от дяди и, покачав светловолосой головой, тихо сказал:
— Не пойду.
— Почему не пойдешь? — опять громким голосом спросил Олаф.
— Боюсь, — ответил тихо, но упрямо Ингварь. А Олаф требовал свое:
— Кого боишься? — еще громче спросил он.
— Словен, — мрачно выговорил княжич.
— Я буду защищать тебя от словен! — гордо заявил Олаф.
— Все равно, не пойду с тобой! — упрямо заявил Ингварь, отвернулся от Олафа и побежал к сестре.
Рюриковна прижала его к себе и, нагнувшись, шепнула на ухо:
— Негоже, княжич, себя ведешь. Стыдно проявлять лень и трусость! Ты — великий князь!
— Я не князь! Он — князь! — по-детски откровенно изрек Ингварь и снова прижался к сестре.
— Ну что мне с тобой делать? — взмолилась Рюриковна. — Может, передумаешь, пойдешь с дядей? Надо же когда-то начинать привыкать к княжеским делам и сживаться с княжьим духом!
— Потом, когда дядя умрет, — буркнул Ингварь и пророчески добавил: — К той поре и обрету я княжий дух, как ты говоришь.
— Да к той поре надобно укрепить в себе княжий дух, а ты его только обретать собираешься! Что бы отец о тебе сказал, как ты думаешь?
— Не ведаю… Я его уже забыл.
Рюриковна побледнела.
— Ну что мне с тобой делать?! — в отчаянии спросила она саму себя и беспомощно посмотрела на мать и Дагара.
Руцина промолчала: она все еще не могла простить Рюрику его третьей, самой любимой, но раньше всех умершей жены, той, что подарила первому великому князю Северного объединения словенских племен наследника великокняжеской власти. Она неприязненно смотрела на княжича, видя в нем черты лица той, которая навечно отняла у нее любимого мужа, и, несмотря на присутствие Дагара, скрасившего ее одинокую старость, резко сказала:
— Не хнычь, княжич! А ты бы, дочка, поменьше баловала его!
— Мама! Он же сирота на этом свете!
— Давно пора своего ребенка иметь! Уж сколько лет с мужем спишь! — резко прошипела Рудина.
Рюриковна вспыхнула, хотела сказать этой статной рыжеволосой, самой красивой женщине Рюрикова городища, стоящей рядом с Дагаром, что скоро она, эта гордая красавица свейка, станет бабушкой, но, окинув взглядом пышный наряд матери, смолчала. Хоть Руцине и было под пятьдесят, никто бы во всем Северном, да и в Южном объединении словенских племен не посмел бы сказать, что это женщина может быть бабушкой. Не было в ее глазах и в улыбке доброты. Одно только торжество женской плоти сквозило в манере одеваться и вести разговоры с кем бы то ни было. Вот за что любит ее Дагар! Этот великолепный меченосец правой руки, служивший верой и правдой еще деду Рюриковны, князю Сакровиру!..