Свенельд, чувствующий себя при Олафе птицей-недоедком, но постоянно скрывающий свое недовольство, сейчас внимательно слушал Олафа, пытливо поглядывал на Стемира и пытался определить, как ему поступить. Ведь сейчас у Олафа уже нет той несметной дружины, которая была у него четыре года назад, когда он пришел покорять Киев. Сейчас его дружинники рассыпаны по охране кто где. Кто в древлянских лесах, кто в северянских степях, кто на сожских берегах, кто у сульских славян, кто у тиверцев, кто у дулебов, а кто уже и у хорватов. Разбросал ворохами, а теперь — не собрать крохами! Не успел Олаф бросить новый клич среди полян и русьских городов-крепостей о наборе в дружину, как угры тут как тут. Окружили город и требуют его сдачи! Крепко придумали! Хватит ли у Олафа духа одолеть их? И поможет ли ему в этом деле Стемир? Что-то они стали редко улыбаться друг другу… Неужели и тут не обошлось без проклятой мадьярки, сгрызи ее хворь!..
Рюар и Рулав, два друга-меченосца, как и Стемир, сопровождавшие Олафа еще со времен жизни в Рароге, благоговейно внимали всему, что говорил Олаф. Два верных стража и помощника Олафа во всех делах, они даже были похожи чем-то. У обоих открытые, честные лица, широкие добрые улыбки, когда им весело, и чутье на опасность, грозящую любому из этой великолепной четверки. Иногда, еще в Ладоге, их звали одним звонким прозвищем: «Лучеперые». «Лучеперые» были одеты лучше других, доспехи и кони у них были привезены из других стран, но умение сражаться и постоять друг за друга выделяло их среди прочих воинов. Любой из них Рюар или Рулав, Стемир или Олаф — нюхом чуяли опасность, угрожавшую кому-либо из четверых, и всегда оказывались рядом.
«Лучеперые» почувствовали, как накалился воздух гридни при вести о нашествии угров и причастности к этому Экийи. И как бы ни старался Олаф сейчас говорить о военном строе мадьяр, фундаментом и крепостью которого являлись их сцепленные кибитки или вежи, его советники слушали его невнимательно, и каждый в душе требовал немедленного если не возмездия, то уж непременно допроса этой дерзкой мадьярки.
Олаф почувствовал, что напряжение достигло предела, и, снова уловив из дальнего угла гридни шепотом произнесенное имя мадьярки, глухо проговорил;
— Легко обвинить во всем вдову Аскольда, Экийю. И у меня была первая мысль о ней, но… — он сознательно остановился, чтобы перевести дух и проверить себя: не смутился ли в какой-нибудь подлый момент и не выдал ли себя каким-нибудь лишним движением руки, ведь абсолютно все замолчали и жадно внимают ему, а так внимать они могут только искренним словам.
«Не оступись, Верцинов сын!» — мысленно приказал себе Олаф и тихо продолжил:
— Кто из вас помнит наш первый поход из Киева? Мы тогда осилили древлян, а христианский проповедник Софроний…
И тут загудела гридня. Да! Все вспомнили, что этот христодул предсказал тогда, что какие-то кочевники нападут на Киев… Где он сейчас, этот колдун византийский?..
— Этот христодул исчез из Киева, — мрачно объявил Олаф, когда страсти немного улеглись, но снова вспыхнули, как только он поведал о бегстве Софрония.
Да! Теперь всем ясно, что Софроний был связан не только с мадьярами, во и прежде всего с Византией, которая по-прежнему следит за событиями в Киеве и не желает упустить из рук свое Шестидесятое архиепископство в списке епархий, зависящих от главы константинопольского духовенства.
Мути вспыхнул, как только понял, о чем идет речь. Глен склонил голову и тихо подтвердил:
— Ты прав, Новгородец-русич! Они давно боятся Киева, еще со времен походов Аскольда на Царьград… Ведь они дань обещали платить Киеву, только чтобы мы не бегали на них…
— Но… — Олаф понял, что направил мысли советников в нужное русло, и как бы нехотя предложил: — Хотите видеть вдову Аскольда? Она ждет вашего решения…
— Кто откажет себе в удовольствии лишний раз поглазеть на необыкновенную красавицу, пусть даже родом и из вражьего стана! Чего ж ты молчал, Олаф! — засмеялись «Лучеперые», стараясь своей шуткой сбить враждебное отношение к прекрасной мадьярке стариков и желчных завистников, к которым они относили Свенельда.
Но Свенельд молчал. Он знал, что этот лакомый кусочек он никогда никакими усилиями заполучить не сможет, но вот любопытство раздирало душу, кого из «Лучеперых» предпочтет мадьярка…
— Свенельд! Позови вдову Аскольда! — услышал он вдруг приказ Олафа.
— А я и не мечтал о такой доле! Такую красавицу и так близко увидеть! Не ослепнуть бы! — крикнул Свенельд и, гордо выпятив грудь, двинулся к двери.
Грянул хохот.
— Не знал, что и ты страдаешь по ней! — покачал головой Олаф.
— А кто еще страдает по этой мадьярке? — весело спросил Свенельд, круто развернувшись от двери гридни к Олафу.
— Все бы тебе знать! — отмахнулся Олаф и полушутя, полусерьезно потребовал: — Веди ее скорей сюда! А то нам нужно допросить еще ее мужа-монаха!
Свенельд, послушно кивнув князю, исчез за дверью, и в гридне воцарилась тишина.
— Почтенный посол Эбон, я попрошу тебя помочь мне в этом деле, — обратился Олаф к своему мудрому советнику и тихо объяснил: —Мои дозоры все в один голос твердят, что Экийя ни на один день не покидала Киев все эти четыре года, ибо таков был мой приказ!
— Я знаю об этом, — спокойно ответил благородный русич и предположил: — Может, она владеет особым даром? Ей помогают силы тьмы, — быстро проговорил Эбон, вспомнив недавний допрос лазутчика, бывшего с торгом в Лебедии и говорившего, что видел там Экийю не однажды. Как такое могло быть, не могли пока понять ни Олаф, ни Эбон и верили в это с огромным трудом, если не сказать, что не верили совсем. Но лазутчик упорно настаивал на своем: Экийя была в гостях у воеводы Альмы! И не раз!
Экийя вошла в гридню в сопровождении Свенельда и всем своим видом дала понять, что она не только не боится допроса варязей-русичей, но что ей и бояться их нечего: она перед ними чиста! Ее красивая голова с пушистыми черными волосами была величественно приподнята и являла ту породистую стать, с которой Экийя родилась на этот свет и которая проявляется в таких людях в особо опасные для них моменты. На ней было, как и прежде, полугреческое, полумадьярское платье, богато украшенное грибатками, плетеные узоры которых она сама расшила драгоценным зеленым бисером, что красиво подчеркивало ее золотисто-смуглую кожу и нежный румянец на щеках.
Да, даже видавшие виды заморские пираты и мудрые советники киевского князя закрыли рты, когда в гридню вошла эта гордая статная красавица. Замолчал и Олаф, вглядываясь в лицо Экийи и стараясь найти в нем то выражение злорадного торжества, которое неминуемо должно было бы проявиться, будь она в чем-то коварно замешана. Да и зачем в случае предательства ей нужно было возвращаться в Киев? Могла бы остаться без риска для себя в стане Альмы!.. «Да не была она там; хоть тресни, не верю!» — подумал Олаф, с трудом отрывая взгляд от лица Экийи.
Экийя перебирала дрожащими пальцами плетеные детали грибатки, свисавшие с роскошного пояса, плотно облегавшего ее грациозную тонкую талию, и молчала, бросая нетерпеливые, быстрые взгляды на Олафа, боясь не выдержать и сказать ему: «Как я люблю тебя, Новгородец-русич! Ну неужели ты думаешь, что я предала тебя этим мадьярам! Не смотри на меня как на колдунью! Сам виноват, запретил мне появляться там, где я могла бы видеть тебя… Побоялся взять меня во вторые жены? Такой витязь! Столько народов словенских покорил, а ко мне подойти боишься!»
— Скажи, Экийя, — услышала она его тихий голос и чуть не застонала в ответ. Столько теплоты, столько любви услыхала она в тех словах, которые он произнес, казалось, небрежно.
— Скажи, Экийя, — более жестко повторил Олаф, приказывая себе не смотреть на ее нежную шею, на высокую грудь. — Как могло случиться, что мои люди видели тебя в стане Альмы, в Лебедии?
Экийя смотрела на Олафа во все глаза и ничего не могла понять.
— Повтори, Новгородец-русич, что ты сказал? — изумленно переспросила она и так посмотрела на Олафа, будто он был тяжелобольным.
Олаф медленно повторил ей свой вопрос. Экийя пошатнулась.
— Клянусь жизнью сына, Новгородец-русич, я все эти годы ни на минуту не покидала город, который дал мне все! — побледнев, тихо проговорила Экийя, но все, кто слышал ее голос, почувствовали в нем твердость и искренность.
— А как быть мне, Экийя? — устало спросил Олаф. — Не могу же я не верить своему преданному лазутчику, который убеждает меня, что в день орехового дерева ты от Альмы принимала дары, а в день грибного сбора ты преподнесла ему ответные дары! — растерянно пояснил он и печально посмотрел в ее горящие гневным недоумением очи.
— Новгородец-русич! Да в день орехового дерева я больше всех набрала грецких орехов на Ольмином дворе, и твои дозорные две корзины орехов отнесли в мой дом! Твоя жена набрала в два раза меньше! — гневно оправдывалась Экийя, глядя на Олафа ласковым взором, смешанным с досадой. — У тебя есть время на такие забавы, Новгородец-русич?! — удивилась она и посоветовала: — Позови Рюриковну с Ингварем! Пусть они при всех скажут, кто больше набрал орехов на Ольмином дворе! Спроси моего сына!
— Я помню этот день, Экийя! — грустно прервал ее бурную речь Олаф. — Но не могу не верить и своему лазутчику, который обрисовал мне твой наряд, в котором ты блистала в день орехового дерева в шатре у Альмы, когда принимала от него…
— Не было этого! — закричала Экийя. — Клянусь сыном, не было!..
Наступила тишина. Экийя с мольбой смотрела на Олафа и верила, что все происходящее с ней обернется шуткой. Не была она в Лебедии со времен своего детства! Да, воевода Альма приходится ей двоюродным дедом, но она никогда не питала к нему никаких родственных чувств! И никаких даров ни она ему, ни он ей не вручали! Боги! Ну, проясните вы голову этому прекрасному витязю! Ну, скажите вы ему, что я люблю его и не могу быть ему врагом!
— Лазутчик мой, тот, что уверяет меня, будто видел у Альмы именно ее, Экийю, говорит, что многих женщин знал на свете, но ни у одной из них нет таких нарядов, как у вдовы Аскольда! — беспощадно тихо проговорил Олаф прямо в растерянное лицо Экийи и повернулся к Эбону.