Эбон понял Олафа и обратился к мадьярке с вопросом:
— О чем Ты договаривалась с Альмой?
— Да не видела я его с детства! — крикнула в отчаянии Экийя. — И видеть не могла, блюдя наказ Олафа не выходить из города никуда! Спросите любого дозорного! — зло проговорила Экийя и вдруг совсем тихо добавила: — Не могла я и не хотела нарушать наш договор с тобой, Новгородец-русич! Поверь мне!
Последние слова она сказала так, словно никого в гридне не было и она желала только одного: чтоб и Олаф чувствовал то, что обжигало ей душу. Только любовь, а не предательство наполняла все ее существо, когда она видела его или слышала его голос.
С огромным трудом Олаф пересилил себя и тихо обратился к советникам:
— Если вы верите ей, то прикажите заключить ее под стражу, а если нет, то…
— Ее надо взять под стражу, но со всеми ее домочадцами, — предложил Глен.
Беспокойство в гридне нарастало. С крепостных валов приходили нерадостные вести.
— Кибитки стоят на местах как прикованные, мадьяры обстреливают защитников Киева по всей округе, но пока нигде не смогли прорвать оборону, — хмуро доложил вошедший Веремид и вопросительно посмотрел на Олафа.
— Продолжайте подкреплять валы, — приказал Олаф. — Мы скоро будем с вами.
Веремид поклонился советникам и спешно отправился выполнять приказ князя, а в это время в гридню вошел Бастарн, и все с надеждой обратили взоры на мудрого жреца.
Бастарн поприветствовал военный совет князя ритуальными жестами рук, олицетворяющими благословение солнцем и небом всех, кто старается защитить свою землю от нашествия врагов, и, вопросительно склонив голову чуть вправо, тихо сказал:
— Я передал с друидами отвар весенних трав твоим воинам на валы, Новгородец-русич! Да увеличатся их силы трижды на благо спасения Киевской земли!
— Да увеличатся их силы трижды на благо спасения Киевской Руси? — неожиданно проговорил Олаф и встал, поклонившись верховному жрецу.
Военный совет замер на мгновение, вслушиваясь в новое название той страны, которую заселили они и их сородичи и которую они уже считали своей и защищали как свою, но только не решались дать ей имя своего народа. Вот теперь дух всех русичей, что с постоянным бдением следил за делами Верцинова сына, снизошел на их князя, и князь молвил то, что велено было самим небом.
— Да будет такс! — трижды подтвердили соплеменники князя волю неба и убедились теперь в необходимости защитить это право, дарованное им небом, в яростной борьбе с непрошеным врагом.
Когда возбуждение улеглось и успокоенные советники уселись на свои места, Олаф поведал Бастарну о донесении лазутчика из Лебедии.
Бастарн кивал Олафу, слушая его сухой, сдержанный рассказ, и чувствовал, что князь тяжело переживает случившееся.
— Я все понял, князь, — тихо проговорил Бастарн и медленно, но веско сказал: — Экийя не способна на подлость. Она слишком открыта для этого.
— Я был несправедлив по отношению к семье Аскольда? — с недоумением спросил Олаф жреца.
— Нет. Ты сделал все, что было возможно. Закон неба нарушила сама Экийя… Ее оно и наказывает… — терпеливо пояснил Жрец. — Она не только не последовала за Аскольдом, но она не оплакивала его, изменив ему с монахом…
В гридне наступила тяжелая тишина.
Все внимательно смотрели на верховного жреца, который очень мало изменился за эти годы жизни в Киеве и, как и прежде, ревностно оберегал свою веру. Необычна всегда была его одежда, расшитая красочным узором, изображающим лучистое солнце и золотистые треугольники, расположенные на плечах и горловине его хламиды. Как-то спокойнее и увереннее становились люди, прикасающиеся к его одежде, и мудрость, которую он хранил в себе, передавалась тем, кто хотел ее впитать в себя.
— Что посоветуешь делать с Экийей, Бастарн? — горько спросил Олаф, стараясь не прятать взгляд ни от задумчивого Стемира, ни от напряженного Свенельда.
— Боги не оставят ее в покое до тех пор, пока она не научится страданием очищать свою душу! — ответил Бастарн, и Олаф вздрогнул.
«Страдание — за страдание, око — за око…» — безнадежно подумал он, стиснув зубы и сжав руками виски.
— Ты делаешь то, что богами предначертано только тебе. Небо благосклонно к тебе, а это великий дар! — величественно проговорил Бастарн, встав перед Олафом.
Олаф тоже встал, слушая торжественные слова верховного жреца.
— Сейчас тебе выпало нелегкое испытание, но ежели ты его выдержишь, то Небо дарует тебе особое имя. — И, вздохнув, он добавил: —А что касается Экийи, то решайте сами, какую участь вы ей уготовите. Но у угров она не была!..
Все разошлись по своим делам, а Олаф все сидел за столом и не мог решиться пройти в клеть, где Экийя ожидала изъявления его воли. Кто ему мешает сделать то, что она просит? Никто! Но какая-то сила не пускала его к ней, и он пытался понять, в чем дело. Ведь он тоже желает ее, но… не сейчас. Сейчас враг у ворот… Его воеводы и ратники подвергают свою жизнь опасности, а он думает о похоти! Да, князь, о похоти, а не о любви! Спустись на землю! Хватит себе душу мутить! Олаф тяжело встал, вышел из-за стола и деревянными шагами подошел к двери. Немного подумал и, резко открыв ее, крикнул страже:
— Привести ко мне мадьярку!
Когда Экийю ввели, он стоял у окна и, чувствуя, что стража ждет его приказа, повелел:
— Оставьте нас одних. Она ни в чем не виновата.
Стражники удалились из гридни, но Олаф так и не мог обернуться к Экийе и будто чего-то ждал. Он смотрел на лужайку, освещенную косым лучом жаркого солнца, на летающих чижей и скворцов, промышляющих мошкарой, и старался собраться с мыслями, чтобы сказать ей что-нибудь доброе…
Он услышал шорох ее платья и, резко обернувшись, увидел прямо перед собой взволнованное красивое лицо.
— Прости! Прости, князь, что я при всем совете давеча смутила тебя! Обидел ты меня, не желая видеть мою красоту… — тихо и ласково проговорила она, пытаясь дотянуться дрожащей рукой до него.
Он прижался к стене и застонал.
— Уйди, Экийя! Ты любишь только свою красоту! — зло прошептал он.
— Опомнись, Олаф!
— Уйди!
— Хорошо, князь! Больше ты не увидишь меня, — ледяным голосом проговорила Экийя и метнулась за дверь гридни.
Он подождал немного, пока уляжется сердце и перестанет стучать в висках, и приказал страже блюсти мадьярку пуще прежнего…
Третий месяц, несмотря на жару, дождь и порывистые ветры с Днепра, не прекращается бой с уграми. Третий месяц эти непонятные мадьяры пытались выманить войско Олафа из Киева и навязать ему беспощадный бой силами своей конницы прямо на левом берегу Днепра, где начинались просторные степи полян.
Лето на исходе, а упрямый русич так и не выходит на переговоры к воеводе Альме. Что за шутку сыграла с ним, двоюродным дедом и славным потомком легендарного Аттилы, эта дерзкая Экийя? Наобещать легкость завоевания Киева, открытый путь к хазарам и грекам! И лишь днепровские пороги протяженностью сто с лишним поприщ[30], кажется, может он получить в ответ на свою доверчивость!
— Ну-ка вспомни, Кархан, как ты встретил Экийю в наших лесах, в Лебедии? — недовольным голосом потребовал Альма, приглашая племянника сесть.
— У меня у самого из головы не идет это.
— Рассказывай все по порядку! — гневно потребовал Альма, расстегивая драгоценные фибулы, сдерживающие широкие полы утепленного халата и усаживаясь на низкий, но широкий, обитый драгоценной парчой диван.
Кархан рассказал, как встретил Экийю в лесу и сразу узнал ее, хотя давненько не видел. Забыть такую красавицу вряд ли кому удастся, ежели хоть раз ее увидел.
Она шла своей легкой походкой, как лебедушка, едва касаясь земли! А когда увидела его, обрадовалась, защебетала как будто не на нашем языке. Сказала, что сбежала тайно, хочет поведать нам секрет о граде Киеве и его правителе…
— Я шел рядом с ней, а в ушах у меня был все время какой-то тонкий писк. Я подумал, может, резко с коня соскочил, когда к ней приблизился, потому и в ушах звенит… А она все старалась подальше держаться от меня, но говорила спокойно, с этаким царским достоинством!.. Потом она вдруг заплакала, запричитала о том, что новый князь Киева, Новгородец-русич, убил ее мужа и сделал несчастной вдовой. Я, признаться, обрадовался. Говорю, не горюй, я тебя возьму к себе, в пятые жены! Будешь самой любимой! Но она отвечала: об этом потом поговорим, когда сделаете то, что я велю.
Альма схватил четки, лежавшие на драгоценном топчане, и запустил ими в Кархана.
— Молчать столько времени о тайных разговорах с ней!
Кархан ловко поймал четки и, улыбаясь, ответил:
— Но главное, я не уверен теперь: с самой ли Экийей я говорил.
— Это еще почему? — вскипел Альма и подумал: «Мои тараны третий месяц пытаются пробить валы этого хитрого русича, а они словно из камня сделаны! Не поддаются ни снаружи, ни сверху! Чем он их скреплял, проклятый! Столько стрел улетело впустую за этот бесов вал! А варязе подбирают стрелы и ими же обстреливают моих лучников! И всё из-за этой бабы!»
Кархан стоял на своем:
— Она так внезапно исчезла. Я довел ее до развилки тропинок, где встретил ее, и не успел вскочить на коня, оглянулся, а ее уже нигде нет! Как сквозь землю провалилась!
— А почему только сейчас об этом говоришь? — закричал Альма.
— Боялся, что ты сумасшедшим меня сочтешь! — буркнул Кархан. — Я ведь и дозорных потом всех опросил, не видели ли они ее.
— Ну и что они сказали?
— Ничего! Один вдруг уснул прямо у дороги, другой вообще смотрел на меня и все кричал, что видел Дива…
— Что-о-о?! — не поверил Альма.
— Да, говорит, по лесу Див ходил и все плакал… Огромный, лохматый, как медведь, и плакал…
— Видать, действительно темная сила нас попутала, — тяжело вздохнул Альма и, еще раз горестно вздохнув, беспомощно спросил: — Что делать-то будем, племянник?
Кархан поскреб щеку и, подумав, предложил: