Весна задышала полной грудью. Ладьи с торгом и данью идут в Киев отовсюду. Днепровский причал расширился, и на нем идет не только бойкая торговля со всеми близлежащими соседями, но и тщательный подсчет поступающей дани.
Рогвольд, стареющий, но все еще удивительно крепкий воин, прибывший, как и все русичи, еще с Рюриком к ильменским славянам, а затем с Олегом перебравшийся в Киев, согласился принимать дань и вести ее подсчет, дабы не было никаких хитросплетений из-за нее, ибо он слыл самым честным воином. Олег гордился, когда Рогвольд докладывал ему о количестве серебряных гривен, поступивших от Плескова и Новгорода, о том, сколько шкурок драгоценного меха прислали строптивые древляне, сколько рыбы и икры приготовили для дружины киевского князя уличи и тиверцы, сколько речного жемчуга поступило от радимичей и дреговичей, сколько шлягов звякнуло о дно киевской казны.
Но Олегу не нравилось, когда Ингварь под руку с Рюриковной и его семилетней дочерью Ясочкой входил в гридню великого киевского князя в тот момент, когда Рогвольд отчитывался о поступившей дани на пристани.
Ясочка первая бросалась к отцу и, зная, что ее резвость приходится по нраву князю, вела себя с ним непринужденно.
В гридне все менялось, когда Ясочка врывалась в нее. По-особому в гридне дышалось, по-особому смеялось, и даже солнце, всегда жарко светившее в Киеве, в тот момент ласково грело княжескую гридню и, казалось, улыбалось отцу и дочери. Олег поднимал ее на руки, позволяя ей немного потешиться, а она что-то ворковала ему на ухо. Он «медвежил» ее, Ясочка заливалась звонким смехом и крепко обнимала отца за могучую шею. Но во время этих ласк с дочерью Олег ловил настороженные взоры своей первой жены и племянника, у которых всегда для общения с ним было свое отведенное им время: послеобеденное. С утра — дела управительские, дружинные и хозяйственные, после обеда — дела семейные, а после ужина — любовь. И никто не смел нарушать распорядок его жизни, если князь был в Киеве. Исключение составлял Рогвольд, ежели у того был подробнейший отчет. Тогда менялось время и для обеда, и для свиданий с членами семьи. Но сегодня Рюриковна не захотела ждать, когда Рогвольд закончит свои дела с князем, и, отмахнувшись от запретного жеста стражника, решительно переступила порог чуждой ей гридни.
Да, здесь она чужая. Старшая, но еще не старая жена, дом которой покинул муж ради другой красавицы пять лет назад, не имела доступа в эту гридню. Трудно было привыкнуть к этому, но Рюриковна привыкла и свои поседевшие волосы не красила отваром раковин и чернобыльника, а красиво укладывала на затылке и покрывала их темно-синим убрусом из тонкого сирийского шелка. Олег следил за тем, чтобы его первая жена не знала ни в чем недостатка и в одеянии нисколько не отличалась от его любимой Экийи. Потому и меха, и жемчуг, и шелка, и парча делились поровну не только между его женами, но и между женами его полководцев и их старшими дочерьми.
Рюриковна понимала, что ей не перещеголять мадьярку, которую, как ни странно, не брали ни годы, ни роды: Экийя к этому времени родила вторую дочь Олегу, и Рюриковна чуяла, что и она не принесла особой радости в дом киевского князя. Но ни злословить, ни злорадствовать Рюриковна не хотела: она верила в заветы своих жрецов, которые предрекали возврат от богов утроенной беды в тот дом, откуда вышло хотя бы одно злое слово. Нынче ее беспокоило другое: Ингварь. И хочет того Олег или не хочет, но она обязана поговорить с ним о судьбе брата.
Когда Олег насладился общением со старшей дочерью и когда та получила от отца положенную долю сладостей, Рюриковна, стараясь быть спокойной, проговорила:
— Это твоя затея — отправить Ингваря вместе с Аскольдовичем в поход на булгар?
Олег выпустил из рук дочь и оторопело посмотрел на Рюриковну.
— Повтори, что ты сказала? — хмуро потребовал он.
Рюриковна смело повторила сказанное слово в слово.
Олег встал. Выпроводил дочь за дверь, к няньке, затем резко подошел к Ингварю и грубо спросил:
— Кто и когда тебе поведал об этом?
— Аскольдович, — тихо ответил Ингварь и со страхом посмотрел дяде в глаза.
— Ты хочешь править всеми делами, которыми я правлю нынче здесь? — спросил вдруг Олег племянника и строго посмотрел в его красивые голубые глаза.
Ингварь вздрогнул, недоуменно посмотрел в кипящие гневом глаза дяди и тихо проговорил:
— Я еще не думал об этом, дядя, да и не справлюсь никогда со всем тем, что по плечу только тебе.
— Это ты искренне? — недоверчиво и в то же время грозно и слишком горячо спросил Олег и, метнув взгляд на Рюриковну, проворчал: — Сестрица небось все уши прожужжала, что дядя должен вот-вот власть передать…
— Неправда! — вскричали в один голос Рюриковна и Ингварь.
— Ну, виноват тогда, что напускаю дух злобы на вас, ну да вы первые начали обвинять меня в небылом, — обрадованно и снисходительно проговорил Олег и уже спокойнее спросил: — Что за сказ вы тут начали глаголить про поход на булгар? Может, вам с Аскольдовичем и мадьяры уже по плечу? Сказывают, они уже до волохов дошли, а это родичи Аскольда! Не махнуть ли вам уж сразу на Дунай, прыткие скакуны-княжичи? — Олег отошел от племянника и, нагнув голову, зорким оком посматривал то на Рюриковну, то на Ингваря. Он распахнул сустугу, сшитую на облегченный манер, не на меху, а только с меховой оторочкой по воротнику, рукавам и по краям подола, и обнажил красивую льняную рубаху, сшитую по мадьярской моде и украшенную по горловине монистами и зеленым бисером. Что-то ханское, боярское или царское прошелестело в широком размахе рук Олега, в его новой привычке хмурить брови и пронзительно смотреть на собеседников, ежели те были к тому же ниже ростом и слишком робки. Шаги его были не просто широки и уверенны, поступь князя была непоколебимо-решительной, овеянной несказуемой удалью и несущей только удачу и успех в любом деле. «Каков Божий избранник!» — изумленно подумала Рюриковна, оглядывая незнакомого ей Олега, и вдруг почувствовала острую боль в сердце. Она невольно закрыла глаза, прижала левую руку к груди и попыталась глубоко вздохнуть, но не смогла.
Олег заметил, как она побледнела, пошатнулась, и испуганно метнулся к ней. Исчезло все наносное, чужое, и он вдруг взял ее за плечи и, ласково говоря трогательные, заботливые слова, усадил на самое удобное место в его гридне и подал целебный цветочный настой.
Рюриковна бессознательно гладила его богатырские, но такие ласковые руки, которые вдруг снова стали такими родными и такими необходимыми ей, что она невольно вскрикнула и, почувствовав, что не справляется с огромным комом, подкатившим к горлу, безудержно разрыдалась.
Ингварь, сжавшись в комок, лихорадочно думал, как помочь любимой сестре, и был готов подойти к Олегу и ударить его за боль, причиненную ей. Бежать! Бежать вон от этих страданий! Он не может видеть, как вздрагивают худенькие плечи Рюриковны, как всеми силами старается она прекратить эти ужасные рыдания и не может! Нет! Это выше всяких сил!
— Как ты мог, дядя! — вскричал он вдруг с отчаянием и решимостью защитить немедленно сестрицу от новых страданий и двинулся на Олега со сжатыми кулаками.
— Уйди немедленно! Я позову, когда нужен будешь! — непререкаемым тоном изрек Олег и отвернулся от Ингваря.
Ингварь почувствовал вдруг всю силу презрения дяди к себе и закричал во всю глотку:
— Тебе ведомо чувство срама, дядя? Или тебе ведомо только чувство торжества над слабыми?
Олег выпрямился как от неожиданного удара в спину. Уничтожающим взглядом смерил он своего племянника и огромным усилием воли сдержал себя, чтобы не пристукнуть его на месте, и Ингварь подчинился его воле.
— Не бери в душу его горячие порывы. — ласковым тоном сказал Олег Рюриковне, стараясь забыть слова обиженного племянника.
Но Рюриковна плакала о своем. Женская доля, повторяясь, передалась от матери к дочери! Руцина была оставлена Рюриком ради Эфанды. Теперь… Нет, у нее не было сил вспоминать все обиды, да их, собственно, и не было, если не считать самой главной и единственной. Но кто мог предугадать судьбу? Кто в силах заглянуть вперед и предусмотреть непредсказуемое?
— Пойми, ты же всегда умела здраво рассуждать. Я предоставлю тебе полную свободу… Ты можешь воспользоваться правом иметь любого наложника… Ну, не плачь, Рюриковна! Прошу тебя! И не копи на меня злобу из-за Ингваря! Ни о каком походе я и не помышлял! Я же знаю, что он толком и на коне-то сидеть не умеет и оружием не владеет.
Рюриковна глубоко вздохнула, поцеловала его в грудь, прижалась щекой к чужой рубахе, затем еще раз вздохнула и тихо молвила:
— Я больше не приду к тебе, Олаф. Сердце мое не выдержит еще одного такого свидания. Отпусти меня к матери, в Новгород…
— Нет! — быстро ответил он и жестко добавил: — Там Руцина будет зудеть у тебя над ухом и запалит твою душу злобой… Живи здесь с кем захочешь, я супротив ничего иметь не буду… А в Новгород не отпущу… Об Ингваре не горюй! В князья он еще не годится! Сама знаешь! Все, что ему полагается, получит, когда созреет! А о походе на булгар не думай… Я узнаю, откуда ветер дует!
«И кто это мог такое задумать?.. Кто это в такие хитрые заманихи решил поиграть с двумя наследными княжичами?»
— Ты не должен никуда отправлять ни Ингваря, ни Аскольдовича, Олаф! Иначе тебя будут обвинять в… — горячо проговорила Рюриковна и осеклась.
— Я представляю! — горько усмехнулся он. — Я разузнаю все и пошлю весточку тебе! А Ясочка хороша вырастает, думаю, многим ухажерам занозой сердца станет… — Олег почувствовал, что сказал глупость, но глупость от отцовской гордости и, не зная, как дальше быть, грустно проворчал: — Тяжелая ты ноша, княжеская доля!
Рюриковна поняла, что пора покинуть его гридню, и тяжело поднялась с конника.
Экийя смотрела на Олега широко раскрытыми карими глазами и ошеломленно повторяла:
— Какие еще булгары? Кто вразумил на такое? Я покажу ему булгар! Олег, не молчи! Это твоя затея? — Она металась по одрине, как зверь, загнанный в клетку, и с ужасом вглядывалась в лицо мужа, которое было покрыто непроницаемой маской стороннего наблюдателя.