енным поклоном за добрые дары, отдал приказ следовать дальше.
Дух добра должен всюду сопровождать лазутчиков, объяснил он княжичам, иначе необходимые вести будут всегда уходить от них.
Аскольдович не поверил словам Ленка.
— Хватит голову мутить всякими сказками! Я хочу знать, что там, за обрывом этого оврага, и узнаю это скоро! За мной! — быстро скомандовал он и первым вскочил с поваленного бурей дерева.
Не успел Ленк что-либо сказать в ответ горячему княжичу, как тот уже карабкался по круче оврага ввысь и, звонко смеясь, поддразнивал Ингваря и лазутчиков, догонявших его. Он обдирал до крови кожу на руках, но каждый раз, превозмогая боль, снова и снова хватался за колючие стебли шиповника и преодолевал один клочок кручи за другим. Напрасно Ленк кричал ему об осторожности и необходимости беречь себя; напрасно Любар пытался перегнать Аскольдовича и защитить своим телом, напрасно Ингварь, пыхтя, просил его подождать.
Аскольдович первым вскарабкался на вершину оврага, выпрямился во весь рост, шумно вздохнул раз и еще раз, а затем закричал: «Ого-го! Какая красота!..» Но вдруг он вскрикнул от боли и, схватившись за стрелу, пронзившую его грудь, неловко повалился на спину. Красивое корзно колыхнулось на его спине, как язычок пламени, и навечно осталось его единственным саваном…
Олег не мог молча слушать рассказ Ленка о гибели Аскольдовича. Он задавал вопросы сыну Дагара и сам пытался представить картину гибели Аскольдовича и его захоронения.
«Какой же народ так озлоблен, что стреляет в первого попавшегося путника? — с горечью думал Олег и нутром чуял, что обязан отомстить за смерть юного княжича. — Иначе как смотреть в глаза Экийе и называть ее любимой?»
— О боги! Какое испытание моему духу вы сотворили!
— Стреляли пселовские словене, ушедшие к орельским словенам. Они не думали, что в овраге могут оказаться русьские лазутчики, князь, — грустно пояснил Ленк и хмуро спросил: — Чем я могу искупить свою вину?
Олег вздрогнул. С болью глянул в страдальческие глаза немолодого уже лазутчика и тихо, но твердо ответил:
— Здесь не твоя вина, Ленк! Здесь судьба Аскольдовича! Каждому боги дают то, что считают нужным. Но хазарам, которые довели моих подданных до отчаяния, я воздам по их умыслу!
Как многоголосое эхо, разнесен был ответ великого киевского князя лазутчику по всем русьским городам и весям и собрал огромное войско, чтоб поставить своих обидчиков на место. Кто не ведает, как воюет хазарин? Принеси жертвы Перуну и Велесу, седлай коня, обмывай ладью ключевой водой и — в путь!..
Экийя сидела на маленьком табурете возле резного подоконника и, не глядя в окно, говорила сама с собой. Вернее, она говорила не с собою, а с сыном. Вот ей показалось, что сын слишком легко одет, а на улице не тот дождь, что заставляет и стариков обмыть ноги в лужах; серые низкие тучи выливают на редких непоседливых киевлян холодный, не по сезону, ливень, а юноша должен беречь себя. Но Аскольдович лихо расстегнул короткое корзно и махнул под самый сильный дождевой поток.
— Вернись, сынок! — громко крикнула Экийя, но Аскольдович исчез в дождевой дымке.
И сколько ни звала его мать взглянуть на своих сестренок, на новую лошадь, что старый мадьяр высмотрел недавно на причале, Аскольдович не слышал ее и не возвращался домой.
Она не могла самой себе сказать, что с ней происходит. Она все видела, все понимала, порой говорила четким голосом и давала слугам разумные указания, но чаще всего смотрела мимо них и ждала в проеме двери живого сына.
— Я виновата в его ранней смерти! — с потемневшими глазами вынесла она себе приговор и решила выяснить у Бастарна, какое наказание должна понести, чтобы вымолить у богов прощение за короткую жизнь сына.
Бастарн вывел ее на свою обрядовую поляну, где были в определенном порядке расставлены большие камни, и, рассказывая ей о значении каждой планеты, имеющей свой путь на небе, иногда нагибался и подбирал маленькие камешки. Так постепенно пригоршни его; наполняясь оселками, не выдерживали и теряли какой-нибудь камешек, который терпеливо поднимала Экийя, но, видя, что из его рук снова и снова выпадал какой-нибудь гальчонок, она остановилась.
— Довольно, Бастарн, я все понимаю, что мой сын был глупым несмышленышем, а порою очень дерзким и не позволял никому собой командовать. Ты думаешь, боги именно за это и лишили его жизни?
Бастарн глубоко вздохнул, горьким взглядом окинул черный наряд княгини и, отметив про себя, что даже горе не смяло красоту ее лица, тихо проговорил:
— Никто пока не знает, за что боги лишили его жизни здесь, на земле. Но на небе он поймет, что терпение иногда тоже оценивается как подвиг.
— Я плохой матерью была для него, — сурово проговорила Экийя, и Бастарн оценил ее мужество.
— Он сын Аскольда, и этим сказано все, Экийя! Он хотел быть тем же, что и его отец, а это не богами было ему. дозволено. Твоей вины здесь почти нет! — твердо проговорил верховный жрец и выдержал ее тяжелый взгляд.
— Почти! — повторила она мрачно. — Но за это «почти» я изведу себя со свету! — проговорила Экийя голосом человека, решившегося на самое страшное.
— Не смей, Экийя, сама себя судить! У тебя еще двое детей!
— У меня две дочери, которые не вызывают радости у их отца! И мне от этого знаешь как хочется жить? — со злобой спросила Экийя.
— Знаю! Но их отец — великий князь! И он может творить новые законы! Подумай об этом, Экийя!
— Мои думы здесь ни при чем! Великий князь мог бы сотворить новые законы для своих сыновей! А у него дочери! И власть все равно будет передана только Ингварю, как законному преемнику! Да и не в этом дело! Я не хочу больше рожать детей, Бастарн! Скорее бы уж Олег ушел к этим проклятым хазарам! — сквозь слезы проговорила она и чуть-чуть не добавила: «И чтоб не возвращался оттуда! Все мои беды из-за него!», но сдержалась и, глубоко вздохнув, тихо молвила: — Олег заслуживает большой любви, но я уже на нее не способна. Смерть сына убила во мне все!..
— Боги спасли вашу семью от неминуемого раскола! Подумай об этом, Экийя! — тепло проговорил Бастарн.
— Что я должна сделать, чтобы облегчить душу сына?
— За всех юношей, что уйдут в поход с великим князем, принести жертвы Перуну и Велесу! Наберись терпения. Молись Святовиту, и душа сына обретет покой.
Экийя повторила наказ верховного жреца и хотела было уйти, но он, взяв ее за плечи, на прощание дал ей еще один совет:
— Не ропщи на богов за смерть сына! Себя не бичуй и помни: живому — живое! Бог Радогост сотворил тебя как самое красивое создание! Чем ты отблагодаришь бога за такой бесценный дар, от которого людям светло жить рядом с тобой? Когда они тебя не видят, им кажется, что в городе хмарь наступила! Вот что значит для них твоя красота! Помни об этом, великая княгиня! Береги себя и свою семью! И проводи Олега в поход, как он того заслуживает! Ты все поняла, прекрасная Экийя? — ласково спросил он, надеясь вызвать оттепель в ее сердце.
Но Экийя только пожала руку жреца, низко поклонилась ему и молча покинула обрядовую поляну.
А в день проводов дружины великого князя она неожиданно явилась к Рюриковне и глухо потребовала:
— Сверши обряд омовения ключевою водой ладьи Олега.
Рюриковна долго думала, что ответить мадьярке, и наконец нашлась:
— Но он выльет ту воду, которую принесу я! Ему нужна вода, принесенная любимой женщиной, и омовение ладьи от любящей его женщины!
— А ты? Разве ты разлюбила его? — безразличным тоном спросила Экийя, и Рюриковна вдруг прониклась глубиной ее горя.
— Я приду омыть ладью Олафа перед дальним походом, — согласилась Рюриковна и предложила Экийе отвар целебного настоя.
Экийя отстранила от себя руку, держащую черный маленький кувшин, и молча вышла из светлицы старшей великой княгини.
Олег издали увидел, что возле его ладьи стоит Рюриковна и нерешительно поглядывает в его сторону: позволит ли он свершить ей древний обряд? Она то опускала руки в ледяную воду, то робко стряхивала ладони и покрывала часть помоста, примыкающего к главной ладье, мелкими брызгами, быстро подсыхающими на жарком солнце, грустно размышляя о быстротечности и зыбкости женского счастья. Что надо было сделать, чтоб удержать любимого возле себя? Как надо было любить его, чтобы он и не подумал смотреть на другую? Неужели она, Рюриковна, недостаточно крепко любила Олега, которого знала еще в Рарожье? Которого сравнивала с богом и в любовь которого верила, как в покровительственную силу Святовита! И он был ей верен целых десять лет! Но вот появилась на его пути мадьярка, и рухнуло счастье Рюриковны!.. Может, не совсем рухнуло? Может, мадьярка только на время обездолила ее ложе?
— А ты не замутишь родниковую водицу своими завистливыми думами? — вдруг услышала она голос Олега и вздрогнула. — Пусть сменят воду и приведут Ясочку! — приказал Олег и, когда Рюриковна метнулась с помоста, крепко схватил ее за руку: — Не сердись, дочь Рюрика, на решение своего бывшего мужа!.. Я хочу, чтоб мою ладью перед дальним походом омыла детская рука. Я знаю, что ты незлобива, но душа дочери в сей час надежнее.
Приказ великого князя был исполнен мгновенно, и он позволил Рюриковне наполнять ковш ключевою водой, но омывать ладью сам обучал свою старшую дочь.
— Ты меня любишь, Ясочка? — грустно спросил он дочь на прощанье и, боясь смотреть на провожающих, зная, что там не увидит Экийю, крепко обнял маленькую княжну.
Восьмилетняя девочка с красивым, умным лицом строго посмотрела на отца и решительно ответила:
— Я не только тебя люблю, великий князь Олег, но я не могу без тебя жить!
Олег зажмурился от удивления и вдруг почувствовал необыкновенную теплую волну счастья, обволакивающую его сердце и душу. «Кто сказал, что счастье дают только женщины? Счастье дают и дети!» — с радостью подумал он и крепко поцеловал дочь в обе щеки.
— Разве бы сын, жадный до добрых слов мальчишка, когда-нибудь сказал такое? — услышал вдруг Олег голос Экийи и, не веря себе, оторвался от дочери и оглянулся назад.