— Княже, сотник прав. — К вечеру ко мне в палатку пришёл Семён. — Мы ждём лишнее время. Пока что мы ещё можем ворваться на их позиции, отбить окопы и организуем возможность для подходов поддержки.
— Ты понимаешь, что не я решаю. Будь у нас резерв хотя бы в пару рот, то уже бы фронт отправился рвать. Думаешь, что мне приятно на эти укрепления смотреть? Командуй генералы быстрее, и уже сейчас бы мы шли в сторону Будапешта, а там уж и Вена с Прагой не за горами. Но не могу я без резервов в бой бросаться — при контратаке можем свои позиции тогда потерять.
— Что-то непонятное творят в штабе. — Казак вздохнул. — Мы ведь штурмуя эти позиции теперь куда больше людей потеряем, а могли их просто взять. Хреново это, княже. Слишком много крестов мы с вами увидим после этой войны, а ведь могли людей сберечь.
Танкисты, обычно дисциплинированные и молчаливые, тоже начали роптать. Их машины, переделанные для зимнего наступления, теперь стояли в снегу, превращаясь в неподвижные крепости. Механики по ночам грели двигатели, будто боялись, что сталь остынет навсегда. Я видел, как старший унтер-офицер Калинин, ветеран трёх войн, плюнул на замёрзшую гусеницу и пробормотал что-то про «штабных крыс».
На третий день терпение лопнуло. Утром я нашёл на броне своего танка мёртвого орла — кто-то из казаков подкинул трофейное австрийское знамя с пулевой дырой посередине. Это был намёк, понятный без слов: мы могли взять больше, но нам не дали.
Вечером того же дня ко мне пришёл молодой казачий хорунжий, его лицо, обветренное и грубое, было бледнее снега.
— Ваше сиятельство, — прошептал он, оглядываясь, — треть сотни ушла в самовольную разведку. Говорят, что если штаб не хочет войны, они найдут её сами.
Я закрыл глаза. Это было началом конца. Казачья вольница, которую мы так искусно направляли в бою, теперь оборачивалась против нас. Я представил, как эти горячие головы полезут на пулемёты, как их кровь окрасит снег, и как потом мне придётся объяснять Сретенскому, почему я допустил это.
Ночью я вышел на опушку. Внизу, в долине, горели костры австрийского лагеря — ровные ряды огоньков, как будто кто-то рассыпал по снегу красные бусины. Где-то там, между этих огней, вероятно, уже бродили мои казаки. А завтра, наверное, придётся идти их выручать — против приказа, против здравого смысла, против всей этой безумной войны.
Ветер принёс запах дыма и далёкие звуки гармоники — кто-то в австрийском лагере играл грустную венгерскую мелодию. Я вдруг понял, что стою ровно посередине — между дисциплиной и бунтом, между долгом и честью, между прошлым, которое пыталось удержать меня бумажными приказами, и будущим, где решения придётся принимать здесь, на этом замёрзшем клочке земли.
Танки молчали. Казаки бунтовали. Война ждала. А я стоял на краю и смотрел в тёмное небо, где редкие звёзды мерцали сквозь облака, будто подмигивая мне: «Решай, князь. Но помни — обратной дороги не будет».
Рассвет застал нас в движении. Без приказа, без одобрения штаба, просто потому что иначе было нельзя. Танки, за ночь превратившиеся в ледяные глыбы, с трудом завелись, их двигатели кашляли чёрным дымом, протестуя против мороза. Казаки уже были в седлах — точнее, на лыжах — их белые плащи сливались с предрассветным снегом, делая их похожими на призраков.
Я знал, что совершаю преступление перед уставом. Но в тот момент мне было важнее другое — три десятка моих людей уже ушли вниз, в долину, и теперь их судьба висела на волоске. Штаб мог сколько угодно рассуждать о стратегии и переговорах, но здесь, на этом склоне, существовала только одна правда: своих не бросают.
Мы спускались по тому самому пути, который разведали ещё в первую ночь. Танки шли на предельно малой скорости, их гусеницы скрипели по насту, оставляя за собой тёмные шрамы. Казаки скользили рядом, иногда обгоняя стальные машины, иногда отставая, чтобы проверить фланги. Никто не говорил лишних слов — все понимали, что каждое неверное движение, каждый звук громче шёпота может выдать наше присутствие.
Первые выстрелы раздались, когда мы уже были на подходах к австрийским позициям. Резкие, отрывистые хлопки винтовок, потом треск пулемёта — всё это доносилось из-за поворота, где по данным разведки находился передовой блокпост. Я приказал танкам остановиться, сам выбрался наружу и пошёл вперёд пешком, проваливаясь по колено в снег.
То, что я увидел, заставило моё сердце сжаться. На небольшой поляне, окружённой елями, шёл бой — наш самовольный отряд казаков залёг за вывороченными пнями и вёл перестрелку с австрийцами, успевшими занять каменный сарай. На снегу уже виднелись тёмные пятна, а с правого фланга подходило подкрепление — серые шинели с игольчатыми штыками.
Я не отдавал приказа. Просто повернулся и побежал назад к танкам, чувствуя, как лёгкие горят от морозного воздуха. Через пять минут наши машины уже двигались вперёд, их орудия развернулись в сторону сарая. Первый выстрел прозвучал как удар грома — каменная постройка вздрогнула, из окон вырвалось пламя.
Что было дальше — описывать бессмысленно. Война всегда одинакова: грохот, крики, дым, кровь на снегу. Казаки, увидев танки, поднялись в атаку с тем самым исступлённым криком, от которого стынет кровь в жилах. Австрийцы, ещё минуту назад уверенные в своей победе, теперь метались между деревьев, пытаясь спастись от стальных чудовищ, выползших из леса.
Когда всё закончилось, я стоял посреди поляны и смотрел на результаты своего решения. Два танка получили пробоины, но оставались на ходу. Казаки собирали раненых — и своих, и чужих. Хорунжий, тот самый, что предупредил меня о самовольной вылазке, сидел на снегу и тупо смотрел на свою простреленную руку, будто не понимая, как это произошло.
И только тогда, когда основные силы подошли к нам, когда началась обычная после боя суета — разведка, укрепление позиций, похороны погибших — только тогда я позволил себе задуматься о последствиях. Я нарушил приказ. Я повёл людей в бой без санкции сверху. Я, возможно, разрушил чьи-то хитрые политические комбинации.
Но когда ко мне подошёл сотник Платов и молча протянул флягу с чем-то горячим и обжигающим, я понял — здесь, на этом клочке земли, заваленном снегом и гильзами, никакие штабные игры не имели значения. Здесь существовала только одна правда: мы выиграли этот бой. А значит, всё остальное можно было отложить на потом.
Танкисты и казаки смешались в одну толпу, передавая друг другу трофейный шнапс и куски чёрного хлеба. Кто-то затянул песню — тихую, грубую, совсем непарадную. Я прислонился к броне своего «Тура» и закрыл глаза.
Где-то далеко, в тёплых кабинетах, уже писались гневные донесения. Но здесь, на передовой, среди людей, которые доверяли мне свою жизнь, я чувствовал себя на своём месте. А всё остальное… Всё остальное подождёт.
Глава 7
— Ваше императорское высочество, у меня есть к вам предложение.
С такой фразы начинался наш долгий разговор с Александром Александровичем, который прибыл на линию фронта после удачного наступления в Карпатах. На том фронте началась так называемая «активная оборона», предполагающая не только сидение в постоянной защите, но и резкие нападения на позиции противника для того, чтобы беспокоить его порядки.
К представителю августейшего семейства я прибыл не с очередной технической инновацией, которая должна была поменять состояние на застоявшемся фронте, но с совсем другой военной инновацией, применение которой расцвело уже во времена Второй мировой войны — войска коллаборантов.
Сомневаюсь, что существует такой человек, который ни разу не слышал о таком феномене Великой Отечественной войны, как войска предателей из Русской Освободительной Армии или менее известных, но не менее жестоких Комитете Освобождения Народов России или же войсках под руководством преступного атамана Краснова. Всех их объединяло происхождение из народов, проживавших ранее на территориях Советского Союза. Фактически, они повернули оружие против своей Родины в преступном пособничестве нацистам.
Впрочем, как бы мы ни относились к коллаборационистам, но стоит отдать немцам должное — они смогли в совершенстве развить идею, основы которой ещё были заложены в своё время самым известнейшим из уроженцев острова Корсика. Казалось бы, ничего в этом сложного нет: собрать пленных, готовых сражаться против правительства своей страны, поставить в их главе наиболее лояльных себе офицеров, выдать достаточное количество вооружения из своих складов и бросать их либо в атаку на позиции врага, либо отправлять на подавление повстанцев, которые неминуемо возникнут во время продвижения.
— Вы предлагаете набрать отдельные полки из чехов, венгров, словаков и пустить их сражаться против власти Габсбургов? — великий князь посмотрел на меня с удивлением, листая свежие страницы, прикреплённые в отдельный план. — Звучит достаточно странно, князь. Почему вы решили, что такие люди решатся пойти под нашу власть?
— Именно. — я кивнул, сделав лёгкий поклон. — Можно предложить вполне осязаемую награду для таких полков? Как думаете, ваше императорское высочество, почему они так сильно не любят Габсбургов?
— Многие желают свободы от власти австрийского императора. Габсбурги не смогли повторить той удачи, которая преследовала нас в области подчинения народов на нашей территории. У нас проживает множество больших и малых народов, отличающихся по многим признакам. Есть как мусульмане Поволжья, степняки из Средней Азии, народы Кавказа, балтийцы, евреи, монголы, маньчжуры и даже немцы. Все они сейчас воюют под рукой нашего государя.
— На вашем месте я не был бы столь сильно уверен в полной лояльности подчинённых императору народов, но разговор сейчас о другом. Мы можем воспользоваться проблемами австрияков и обернуть их для нашей удачи. Уже сейчас у нас достаточно пленников из разных народов Австро-Венгрии. Чехи, словаки, венгры, трансильванцы, хорваты, сербы и один только Господь знает, сколько ещё народов, но их объединяет одно единственное желание — сбросить с себя оковы австрийской власти и создать собственные национальные государства. Мы можем этому им поспособствовать. Сначала соберём роты из пленных, потом п