Время, отданное пленным, затянулось, опричники начали напрягаться, а охранники всего этого военного лагеря активно принялись возмущаться из-за того, что работы не выполнены вовремя, а пленные едят хозяйские харчи задарма. Их тоже можно было понять, ведь сверху спускалась норма, а каждый день, когда дорога не была готова, могла обернуться дополнительными жертвами среди войск. Не подвезённая вовремя пачка патронов, коробка снарядов к пушкам, провиант, топливо, питьевая вода, снаряжение — всё это было необходимо поставлять вовремя. Правильное, заранее заготовленное снабжение, поступающее без перебоев и недоимок — есть ключ к победе во многих войнах.
Прошло не больше пяти минут до того момента, как группа пленённых офицеров в сопровождении конвоя появилась на пороге шатра. Все они были в полном составе, и даже венгры пришли, несмотря на отсутствие посланных к ним агентов.
Все снова расселись по многочисленным походным стульям, которые рядами были расставлены в шатре. Какое-то время они молчали, перекидываясь лишь только взглядами.
— Мне всё равно. — разорвал тишину чех. — Но если хоть один мой земляк выживет благодаря этому… — он выхватил у меня из рук половинку приказа. — Пусть будет по-вашему.
Один за другим они поднимались. Даже хорват, даже скептик-венгр. Я не улыбался. Это была не победа — лишь первый шаг в долгой игре.
Когда шатёр опустел, я поднял с пола вторую половину документа. Печать Рюриковичей всё ещё сверкала на воске.
Глава 8
Очередной лагерь военнопленных встретил меня запахом промокшей шерсти, человеческого пота и тлеющих углей. Я стоял на скрипучих досках наблюдательной вышки, впитывая в себя эту картину человеческого отчаяния. Внизу, за колючей проволокой, копошились сотни серых фигур — чехи, словаки, венгры, хорваты. Все они были одинаково жалки в своих рваных австрийских мундирах, но за этой внешней одинаковостью скрывались десятки народов, десятки судеб, десятки причин ненавидеть Габсбургов.
Морозный ветер бил в лицо, заставляя кутаться в шинель. Я вспомнил, как неделю назад убеждал великого князя в целесообразности этого безумного плана. «Они будут сражаться за свою свободу яростнее, чем наши солдаты за чужую землю» — говорил я тогда. Теперь же, глядя на это скопище отчаявшихся людей, я впервые усомнился в собственной правоте. Что, если они видят в нас лишь новых хозяев? Что, если их клятвы — лишь способ вырваться из этого ада?
Внизу опричники уже начинали отбор. Первыми шли офицеры — те, с кем я говорил вчера в шатре. Старый чех с седыми усами, тот самый, что первым согласился, шагал впереди, высоко держа голову. За ним ковылял раненый венгр, опираясь на плечо словака. Они выглядели не лучше своих солдат, но в их глазах горела та искра, которую я так надеялся увидеть.
Я спустился с вышки и направился к месту отбора. Земля под ногами хлюпала — смесь снега, грязи и того, во что превратились нечистоты за долгие недели существования лагеря. Охранники расступились, пропуская меня к первому столу, где сидел мой адъютант с толстой тетрадью в руках.
— Ваше сиятельство, уже отобрали тридцать семь человек, — доложил он, прикрывая тетрадь от мокрого снега. — В основном чехи и словаки. Венгры недоверчивы, хорваты вообще отказываются разговаривать.
Я кивнул и прошел вдоль строя ожидающих. Их глаза — вот что меня интересовало больше всего. В одних читался животный страх, в других — тупое безразличие. Но были и такие, в чьем взгляде таилась холодная ненависть. Именно они мне и были нужны. Ненависть — лучшая приправа к войне, она не дает солдату усомниться, не позволяет жалеть врага.
Один из кандидатов, молодой парень с обветренным лицом, неожиданно шагнул вперед:
— Господин князь! Скажите, это правда, что после войны нам дадут независимость? — в его голосе звучала такая надежда, что даже опричники переглянулись.
Я медленно обвел взглядом всех стоящих вокруг, давая понять, что отвечаю не только ему:
— Я обещал вам шанс. Шанс сражаться за свою землю, а не за интересы австрийского императора, немецкого кайзера или русского царя. Что будет после войны — зависит от вас. Но знайте одно: никто не даст свободу даром. Ее нужно взять. Взять штыками на винтовках, пулями и гранатами. Оплатить своей кровью. Не скрываю — цена будет очень большой, для кого-то даже громадной, но ваши потомки будут…
Молчание повисло тяжелым покрывалом. Потом где-то сзади раздался хриплый голос: «А если мы откажемся?» Я повернулся к говорившему — то был высокий словак с перевязанной головой.
— Тогда вы останетесь здесь или вас отправят на рытьё окопов и траншей для наших артиллерийских батарей, которые затем будут разрушать дома ваших братьев. Выбор остаётся исключительно за вами.
Этот сложный моральный выбор они делали весь день. К вечеру, когда снег сменился холодным дождем, у нас уже было четыреста двадцать три добровольца. Четыреста двадцать три человека, готовых сменить колючую проволоку лагеря на окопы войны. Я смотрел, как их строят в колонны для отправки в тренировочный лагерь, и думал о том, что на самом деле мы даем им не свободу, а лишь право умереть за нее. Но, возможно, в этом и есть вся суть войны — в возможности выбрать, за что отдать свою жизнь.
Когда последняя группа скрылась за воротами, я остался один посреди опустевшего плаца. Дождь стекал за воротник, но я не спешил уходить. Где-то там, за линией фронта, такие же офицеры австрийской армии сейчас наверняка допрашивали наших пленных. И кто знает, может быть, в этот самый момент какой-нибудь русский солдат тоже делал свой выбор — между смертью в лагере и шансом сражаться против своей страны. Чёртова монета о двух концах. Для России эти бывшие пленные — возможность уберечь своих сынов, но точно такие же бывших пленных по другую сторону мы будем считать предателями. Но что уж поделать — такова жизнь.
Я плюнул в грязь и медленно побрел к выходу. Завтра начнется самое сложное — превратить эту разношерстную толпу в настоящих солдат. Солдат, которые должны будут стрелять в тех, с кем еще вчера делили пайку хлеба. И мне предстояло сделать так, чтобы в момент истины они не дрогнули.
Холодное утро следующего дня встретило нас тотальным молчанием. Я стоял перед строем пятисот человек на заснеженном плацу, где еще вчера лежали трупы умерших от тифа. Теперь это место было расчищено, а вместо кровавых пятен на снегу лежали трофейные винтовки — по одной перед каждым человеком. Правда, оружие было как немецким, немецким и германским. Так мы экономили оружие, которого катастрофически не хватало. Создавать части с трофеями исключительно одной страны просто не получалось — на цельные склады с вооружением мы ещё не попадали. Обычно их либо накрывали снарядами, либо враг успевал вывозить склады.
Передо мной стояли не солдаты — стояли тени. Чехи с впалыми щеками, венгры с лихорадочным блеском в глазах, словаки, чьи руки дрожали не столько от холода, сколько от голода. Они выжили в лагере, пережили сражения, но теперь предстояло выяснить — сохранили ли они что-то человеческое внутри себя.
Я поднял руку, и тишина стала абсолютной. Даже ветер будто замер, ожидая моих слов. В кармане у меня лежал текст присяги — три коротких абзаца, которые я переписывал пять раз, вычеркивая все лишнее. Не было там ни слов о царе, ни о России — только о свободе их земель.
— Вы пришли сюда не по приказу, — начал я, и мой голос разнесся над застывшим строем, — Не из страха и не за пайком. Вы пришли, потому что в вас еще теплится огонь. Огонь, который Габсбурги пытались затушить годами, десятилетиями и веками унижений.
Снег начал падать — крупные, тяжелые хлопья, оседающие на плечах и касках. Никто не шелохнулся. В первом ряду старый чешский капрал, тот самый, что первым согласился на мое предложение, стоял, выпрямившись во весь свой невысокий рост. Его глаза, окруженные морщинами, не отрывались от моего лица.
Я достал лист и начал зачитывать текст присяги. Простые слова, простые обещания — сражаться до конца, не предавать своих, не отступать без приказа. Но когда дошел до последнего пункта, сделал паузу.
— Клянетесь ли вы сражаться за свободу своих земель под командой русской армии, пока последний солдат Австро-Венгрии не покинет вашу родину?
Тишина повисла на несколько секунд. Потом старый капрал сделал шаг вперед. Его сапог хрустнул на промерзшем снегу, звук прозвучал громче выстрела. Он наклонился, поднял винтовку и прижал ее к груди, прямо к тому месту, где должно было биться сердце.
— Za svobodu, — прошептал капрал.
Это стало сигналом. Один за другим они выходили из строя — сначала чехи, потом словаки, потом даже скептически настроенные венгры. Каждый поднимал винтовку, каждый произносил клятву на родном языке. «Za slobodu», «Szabadságért», «Za slobodu» — слова звучали по-разному, но смысл оставался единым.
Когда очередь дошла до хорватов, произошло неожиданное. Высокий парень с шрамом через все лицо, который вчера еще плевался при виде русских офицеров, не просто поднял винтовку — он упал на колени прямо в снег и что-то закричал на своем языке. Переводчик потом сказал мне, что это была старинная клятва морлаков — горных валахов, которые никогда не нарушали данного ими слова.
К полудню церемония закончилась. Пятьсот человек дали клятву. Пятьсот бывших пленных стали солдатами. Я смотрел, как они строятся в колонны — уже не сгорбленные, не сломленные, а с нелепой, трогательной гордостью в осанке.
На плацу поднимался целый ворох резких, рубленых команд на ломаном немецком, которые разрывали предрассветный туман над тренировочным лагерем. Я стоял у бревенчатого барака и наблюдал, как инструкторы выгоняли новобранцев на плац. Они падали в грязь, поднимались, снова падали — русские унтер-офицеры не признавали снисхождения. «В окопах вас ждет хуже!» — орал рослый фельдфебель с лицом, страшно изрытым оспой, и бил палкой по спинам тех, кто двигался недостаточно быстро.
Тренировочный лагерь располагался в бывшем поместье какого-то австрийского графа чуть севернее Карпат. Поля, где раньше выращивали цветники, теперь изрыли окопами. Фонтаны засыпали землей и превратили в пулеметные гнезда. А в оранжерее, под разбитыми стеклами, устроили лазарет — он никогда не пустовал.