— Четыре орудия, — отчитался он, тыча пальцем в бумаги. — Два исправных, два отправим на запчасти. Патронов — на несколько боекомплектов для четырёх рот. Муки на месяц хватить должно. Но главное… — Он достал из-под стопки железную коробку. — Шифровальные книги. Полковые печати. Приказы по дивизии. В городе базировался штаб.
— Отправить в штаб фронта. Пусть разбираются.
— А пленных?
Я посмотрел во двор. Там, под охраной чехов, сидели человек пятьдесят австрийцев и венгров — те, кто не успел сбежать, спал в начале боя или был слишком ранен, чтобы можно было сбежать. Некоторые были в крови, другие — в грязи, все — с пустыми, потухшими глазами.
— Отправим их в тыл отдельным этапом. Тех, кто в высшем звании, можно допросить. Только не убивать, а именно допросить.
К полудню прискакал первый гонец из штаба корпуса. Молодой корнет, весь в пыли, едва удерживался в седле от усталости.
— Его превосходительство генерал Сретенский требует доклада! — выпалил он, спрыгивая с лошади. — Что здесь происходит? Штаб в панике! Говорят, австрийцы бегут по всему фронту, кричат о восстании!
Я передал парню одно из знамён венгерских полков, которые стояли в этом городе. Знамя было попорчено осколками, нитки растрёпались, но всё равно оно несло в себе честь погибшего здесь полка.
— Передайте Сретенскому, что вскоре его дивизия может понадобиться. На фронте вскоре начнётся бегство, и на танках мы рванёмся к Вене.
К вечеру пришли новости с фронта.
Первая — австрийцы оставили позиции в тридцати верстах к западу. Целая дивизия отступила без боя, бросив окопы, орудия, даже полевую кухню с ещё тёплым ужином. Говорили, их командир получил донесение о «тысячах мятежников» и приказал отходить, чтобы не попасть в окружение.
Вторая новость была важнее. Из лагеря военнопленных под Львовом бежали три сотни чехов и словаков. Они перебили охрану, захватили склад с оружием и ушли в леса. По слухам, они уже соединились с местными повстанцами.
Третью новость принёс сам Сретенский. Он прибыл к вечеру, без свиты, на измождённом коне. Его мундир был в пыли, но глаза горели.
— Ты понимаешь, что вообще наделал? — спросил он, слезая с седла и отпуская уставшее животное. — Весь фронт только и говорит о твоих легионерах. В ставке уже собрали совет! — Сретенский вдруг рассмеялся. — Они в ярости! Ты представил — эти гордые Габсбурги теперь знают, что их империя разваливается по швам! Что их же солдаты поворачивают штыки против них! — он внезапно схватил меня за плечи. — Ты должен дать им ещё один бой. Прямо сейчас. Пока страх свеж. Пока слухи разносятся.
Я посмотрел на площадь. Легионеры чистили оружие, перевязывали раны, спали прямо на камнях. Они были измотаны.
— Они готовы. Устали, но готовы сражаться.
Сретенский кивнул:
— Тогда слушай мой приказ…
Глава 10
Одно наступление легионеров сразу перетекало в следующее. Казалось, что сама земля под их ногами рвалась вперёд, увлекаемая неудержимым порывом к освобождению. Нельзя было останавливать эту силу, несмотря на усталость воинов. Они раз за разом наступали, прыгали от позиции до позиции, стараясь ворваться в траншеи врага на плечах отступающих. В этом легионерам помогали дивизия под руководством Сретенского, чьи умелые фланговые удары расшатывали австрийскую оборону, как давно прогнивший деревянный забор.
К концу очередной атаки, когда солнце, бледное и холодное, начало клониться к горизонту, окрашивая небо в грязно-розовые тона, я стоял на склоне холма, опираясь на танковую броню, чувствуя под ладонью ледяное прикосновение металла, и наблюдал через линзы бинокля за происходящим на австрийских позициях. То, что я видел, было не просто неожиданным — оно было сюрреалистичным, выбивающимся из всех канонов военной науки и солдатского опыта. Совсем нехарактерно и не укладывалось в привычные рамки войны.
Венгерские солдаты в сине-серых шинелях вылезали из мокрых весенних окопов без оружия, подняв руки вверх и размахивая самодельными флагами с белыми полотнищами. Некоторые просто сидели на брустверах и курили, нисколько не опасаясь приближающихся стальных махин, которые сломили уже не одну линию обороны, перемололи своими траками не одну роту полк, а может, и целые дивизии. Офицеры в глубоких касках с гербами семейства Габсбургов бегали вдоль траншей, размахивая пистолетами, но их резвые голоса тонули в гуле солдатского ропота. Нескольких даже скрутили. Солдаты хватали своих бывших офицеров с какой-то простотой и народной элегантностью — били по головам прикладами, связывали запястья верёвками за спинами и укладывали штабелями вдоль окопов.
— Ваше сиятельство, — подошёл ко мне однорукий капитан Жданов, тогда как в единственной руке он держал донесение, — Третья рота тридцать четвёртого венгерского полка отказалась выполнять приказ. Они сложили оружие и требуют переговоров с «братьями по крови».
Я опустил бинокль, с удивлением смотря на Жданова. Шум битвы стих так же внезапно, как и начался. Для военного времени вокруг было непривычно тихо — ни выстрелов, ни громоподобных снарядов, ни хлопков гранат. Даже привычный гул моторов наших танков замер. Один лишь ветер, порывистый и сырой, разбавлял эту тотальную, звенящую тишину, донося тихие голоса переговаривающихся легионеров, смех, оклики на незнакомом языке. Эта тишина после ада оглушала.
— Какие переговоры? — спросил я, хотя уже догадывался.
— С нашими легионерами. Узнали, что против них воюют их же земляки. — Жданов усмехнулся, — Говорят, не будут стрелять в своих.
Мы спустились к передовым позициям. На нейтральной полосе, среди воронок и километров намотанной ржавой проволоки, уже собралась группа венгров в двадцать голов, без оружия. Впереди стоял младший офицер с повязкой на голове, сквозь которую проступало побуревшее пятно крови. Легионеры из числа венгров осторожно подходили сзади, также лишённые оружия, переговариваясь на своём необычном языке.
Я подошел ближе. Запах сырой земли, пороха, крови и человеческого пота ударил в нос. Унтер, краснолицый, с налитыми кровью глазами, кричал что-то на ломаном немецком, требуя немедленно вернуться в окопы, но его собственные солдаты перебивали его, громко, напористо, отвечая по-венгерски. Тон их голосов не оставлял сомнений — приказу не подчинятся. Один из наших легионеров — высокий парень с лицом, изуродованным оспой — вдруг засмеялся, громко и раскатисто, как гром среди внезапной тишины, и обнял венгерского солдата, как старого друга. Тот ответил ему тем же, и на его усталом лице расплылась широкая, почти детская улыбка. Этот жест, простой и человечный, был сильнее всех манифестов.
— Что происходит? — спросил я у стоявшего рядом словака.
— Они из одной деревни, ваше сиятельство, — перевёл он, — Раззнакомились. Теперь этот — он кивнул на венгерского солдата в австрийской форме — говорит, что не будет стрелять в земляка.
Офицер в австрийской каске выхватил пистолет и выстрелил в воздух. Венгры вздрогнули, но не разошлись. Тогда он направил ствол в толпу — и в этот момент из траншеи выскочил молодой солдат и выбил пистолет ударом приклада. Каска слетела с головы офицера, обнажив аккуратно зализанную пробором голову.
— Бунт! — прошептал Жданов, — Они бунтуют против своих.
Это было похоже на эпидемию. По всей линии фронта венгерские части отказывались сражаться. Где-то офицерам удавалось удержать контроль — тогда слышались редкие выстрелы, но чаще солдаты просто сидели в окопах, игнорируя приказы. В одном месте целая рота перешла к нам, неся на плечах связанного капитана — подарок «братьям-освободителям».
Я приказал легионерам выдвинуться вперёд — без оружия, с белыми повязками на рукавах. Они шли к австрийским окопам, крича что-то на своих языках. В ответ из траншей летели то ли оскорбления, то ли приветствия — я не понимал, но видно было, что дисциплина у противника рассыпается, как песок сквозь пальцы.
К вечеру фронт на нашем участке фактически перестал существовать. Ставка австрийцев, которые они сделали на второй по количеству народ в империи, который, в отличие от многочисленных славянских народов, должен был отличаться большей лояльностью короне, полностью провалилась. Венгры массами переходили к нам или просто расходились по домам, бросая оружие. Оставшиеся австрийские части спешно отступали, боясь быть окружёнными. Наши разведчики докладывали, что в тылу у противника царит хаос — солдаты грабят обозы, офицеры стреляют в непокорных, а по дорогам бредут толпы дезертиров, движущихся к фронту для перехода на сторону восставших, возвращающихся в свои города и деревни, либо уходящие для создания собственных партизанских отрядов для борьбы с властью Габсбургов.
Я сидел у костра, слушая доклады, и думал о странной логике войны. Мы потратили месяцы, пытаясь прорвать этот фронт снарядами и штыками — а разрушили его всего за несколько дней, просто показав этим людям, что у них есть выбор. Легионеры, которых ещё недавно презирали как предателей, теперь оказались катализатором мятежа, искрой, от которой вспыхнуло пламя тотального восстания.
— Завтра двинемся вперёд, — сказал я Жданову, — Если венгры не хотят воевать, значит, путь на Будапешт открыт.
Ночь была неспокойной. Где-то вдалеке горели австрийские склады, и зарево освещало небо кровавым отсветом. Я лежал в палатке, но не мог уснуть — в голове звучали голоса тех венгров, что перешли к нам сегодня. Они говорили о доме, о семье, о том, как устали воевать за чужие интересы. И в их словах не было ненависти к нам — только горечь и усталость от бессмысленной бойни.
Утром, когда туман ещё стелился по долинам, ко мне прибежал связной:
— Ваше сиятельство! Венгры прислали парламентёров! Говорят, целый полк готов сложить оружие, если мы гарантируем, что их отправят домой!
Я вышел из палатки. На опушке стояли три человека в потрёпанных мундирах — два пожилых солдата и молоденький лейтенант. У одного в руках был белый флаг, сшитый из, как мне показалось, офицерской рубашки.