Сражение быстро превратилось в мясорубку. На этот раз никто из моих легионеров или казаков не разрывался от мук совести. Им не приходилось раздумывать, кто перед ними. Характерная серая униформа германцев сразу намекала на то, что впереди стоят противники. Возгласы на мадьярском и славянских языках поднимались над холмом со всех сторон, и казалось, что повстанцы захватили холм и остаётся только сдаваться. Я двигался осторожно, проверяя каждый угол траншеи, хотя автомат позволял мне быть эффективным в боях на близких, практически интимных дистанциях.
Не знаю, сколько трупов мне пришлось пройти, сколько трупов переступить в залитых кровью траншеях, но когда забрезжил поздний рассвет, то холм был наш. Над его вершиной развевалось несколько флагов: венгерский, чешский, словацкий, русский и даже стяг донской роты.
Я сидел и смотрел на деревянный ящик, который лежал передо мной на земле. Не сказал бы, что я хорошо разбираюсь в немецком языке, но вот небольшой рисунок с черепом в облаке явно намекал на не совсем привычный тип снарядов.
— Ваша светлость! — в офицерский блиндаж, всё ещё пахнущий порохом и железным запахом крови, ворвался Жданов, — Разведчики вернулись!
— Зови их сюда.
Через минуту в блиндаже было уже несколько солдат. Все потные, уставшие и грязные. Хотелось бы мне видеть в их глазах радость от победы, но грустные лица намекали, что вести они принесли мне отнюдь не весёлые.
— Докладывайте, — приказал я, присаживаясь на потрёпанный стул, — Коротко и по делу.
— Часть города заражена, — быстро начал говорить тяжело дышащий солдат, — Немцы щедро засыпали город снарядами с хлором. Мы нашли много жителей, прячущихся по верхним этажам зданий, где газ их не доставал. Слёзно умоляют забрать их. С ними женщины и дети. Мы смогли передать им немного провизии и чистой воды, но надолго этого не хватит. Австрийцы продолжают бить по городу с западной стороны реки. Нужно как можно быстрее вывозить людей, но противогазов у нас немного.
Немцы поступили подло, забрасывая мирные кварталы бомбами с отравляющим газом. Такое поведение можно было бы назвать подлым и даже преступным, если бы такое мнение вообще могло существовать. Всё же, даже подобия бесполезной Лиги Наций в этом мире не существовало. Нужно было продвигаться дальше, но внутри что-то подсказывало, что нельзя оставлять гражданских в опасной зоне. Их было много, и в будущем они помешают в овладении городом. Конечно, это снизит темпы продвижения, генералы будут недовольны, но иначе поступить было нельзя. Оставлять гражданских в городе — обрекать их на смерть. Газ скоро рассеется, исчезнет, но затем начнутся сражения за Будапешт, а значит, мирное население будет погибать под случайными пулями, осколками, в пожарах или от голода, если сражения будут долгими.
— Дожидаемся Сретенского. Будем выводить мирных из города. Пока высылаем передовые отряды к реке — с пулемётами и достаточным числом гранат. Постарайтесь сделать так, чтобы мосты не подорвали — иначе будет тяжело форсировать реку. Всё поняли? — бойцы ответили одновременным кивком, — Выполнять.
Глава 12
Сложно сказать, что больше всего пугало меня в этой войне: сотни и даже тысячи трупов, которые оставались после каждого сражения, или же лица гражданских, которые переживали этот ужас, ждали своих сыновей и отцов с полей сражений.
Жителей восточной части Будапешта мы вывозили партиями, начиная с самых границ города, и постепенно продвигались к центру и побережью. Соглашались покинуть свои дома далеко не все, особенно если заходили русские части — люди чужеземцам не доверяли. Однако когда заходили венгерские легионеры, то всё изменялось в значительной степени. И всё же город понемногу опустошался от мирного населения, но картина после их ухода оставалась в крайней степени ужасной. Трупы лежали везде — в домах, в ямах, подворотнях. Иногда мы находили десятки тел в подвалах, где ещё чувствовался отдалённый хлорный запах. Иногда отыскивались трупы с ранами от штыков и пуль. Восстание в городе давили всеми возможными средствами, которые только имелись у карателей. Австрийцы и немцы не стеснялись использовать самые жестокие методы, которые только можно было придумать.
Из ставки в мою сторону отправлялись десятки гневных писем. Многие из представителей генералитета готовы были меня проклясть уже из-за того, что я на пару суток приостановил наступление на австрийские позиции. Правда, я понимал, что такая короткая остановка была нужна нашей стороне — легионеры наступали уже несколько дней подряд без продыху, и нужно было восстановить порядки и дождаться подкреплений — штурм холма сложно было назвать бескровным. Всё же там полегло почти половина полка, а потому и во время нашего нападения полторы роты добровольцев отдали богу души. На других местах столкновения приносили куда более серьёзные потери, но мой легион был маловат по размерам — семнадцать тысяч человек комбатантов. Это было меньше, чем две полные дивизии. При этом легиону приходилось постоянно наступать, отчего численность вечно уменьшалась. Одни погибали окончательно, другие получали серьёзные ранения и отправлялись в тыл, где либо окончательно демобилизовались, либо выполняли функции тыловых частей. Правда, отпускали лишь немногих. Если конечности были целы хотя бы частично, то легионерам находили работу, а её было порядочно, как и на любой другой войне.
Но не только злые письма присылались в Будапешт. Это были известия о том, что по всей протяжённости линии фронта солдаты уходят со своих позиций, либо сдавая собственные окопы русским войскам. Сопротивлялись лишь австрийцы, но их «чистых» частей в общей сумме от всей армии было весьма немного. Они изредка разоружали части, которых считали нелояльными, а их траншеи занимали итальянцы с немцами, сорванные с других фронтов. Разведчики даже докладывали, что австрияки отходят от города, стараясь сохранить собственный личный состав и материальное снабжение.
Я читал эти сообщения, смотря на дым от горящего Будапешта, который застилал горизонт, но теперь к нему примешивался запах разложения, куда более страшный. Совсем не трупный, нет. Это был запах первого государства, распадающегося на глазах государства.
Признаки этого были заметны в момент падения города, когда к нашим позициям вышла группа чешских солдат. Они шли без оружия, с белыми тряпками на штыках, но самое поразительное — их сопровождал австрийский лейтенант с пустыми кобурой и глазами.
— Мы не будем стрелять в братьев-славян, — хрипло сказал он, переводя взгляд с моих легионеров на свои потрёпанные сапоги.
Тогда это казалось единичным случаем. Уже на следующий день к нам перешла целая рота словаков — 187 человек с двумя пулемётами. А к вечеру разведка доложила: на северном участке фронта 28-й Моравский полк в полном составе сложил оружие перед русскими гренадерами.
Скорость распада была слишком страшной и пугающей. Если вчера это были отдельные перебежчики, то сегодня целые батальоны отказывались выполнять приказы. Чехи, словаки, даже хорваты — всех, кого Габсбурги веками заставляли воевать за чужие интересы, теперь поворачивали штыки против Вены.
— Ваша светлость, — Семён вбежал в хату на окраине Будапешта, служившую мне временным домом, — Сорок пятый пехотный полк бросил свои позиции под Братиславой! Наша кавалерия двигается по фронту, круша позиции! Немецкие офицеры попытались остановить их, но двоих застрелили на месте свои же.
Я посмотрел на карту, утыканную красными флажками. Фронт напоминал решето. Там, где ещё утром держалась сплошная линия обороны, теперь зияли дыры по 10–15 вёрст.
— Как они воюют? — пробормотал я, отмечая очередной прорыв. — Это же не отступление, это…
— Бегство, — закончил за меня Семён. — В тылу уже паника. По данным разведки, венский гарнизон самовольно оставил позиции.
Вечером ко мне привели пленного гауптмана из 3-го Тирольского. Его мундир был порван, а на щеке краснела свежая царапина.
— Мои солдаты… — он говорил отрывисто, словно давился каждым словом, — сегодня утром отказались идти в контратаку. Говорили, что не станут умирать за императора, который бросил их на произвол судьбы.
Я молча протянул ему флягу. Австриец жадно глотнул, расплёскивая воду по подбородку.
— Они просто… разошлись. Бросили окопы и ушли. А когда я попытался остановить… — он дотронулся до царапины, — рядовой Шульц ударил меня штыком.
За окном внезапно раздались крики. Я выглянул — по дороге шатаясь шли человек двадцать в австрийских мундирах, но с повязанными на рукавах красно-белыми лентами. Чехи.
— Где ваши офицеры? — крикнул я им по-немецки.
Старший, широкоплечий фельдфебель, горько усмехнулся:
— Один повесился в сарае. Другого… — он сделал выразительный жест рукой у горла, — мы сами.
Разведчики принесли ошеломляющие новости: за ночь без боя сдались три полка — 14-й Чешский стрелковый, 33-й Далматинский и даже 8-й Венгерский гонвед, считавшийся элитой.
— Они просто бросают винтовки и уходят, — докладывал капитан Грубер, мой разведчик. — Целыми ротами идут по дорогам на запад. Австрийские патрули пытаются останавливать — получают пулю в лоб.
Я подошёл к окну. Внизу, на деревенской улице, толпились человек сто — смесь русских мундиров, легионерских нашивок и австрийских шинелей с оторванными погонами. Чехи и словаки обнимались с моими бойцами, кто-то уже пел на ломаном русском.
— Сколько их? — спросил я, не отрываясь от зрелища.
— Только за сегодня — не меньше трёх тысяч, — ответил Семён. — А по всему фронту…
Он не договорил. Не нужно было. Империя Габсбургов умирала.
Не в бою, не с оружием в руках — она рассыпалась как трухлявое бревно, изъеденное изнутри. Ещё вчера могучая армия, державшая в страхе половину Европы, сегодня превратилась в толпу деморализованных дезертиров.
Я взял свежий рапорт из штаба фронта. Цифры поражали: за последние 72 часа австро-венгерская армия потеряла без боя 112 000 человек — почти пятую часть всего состава. Часть дезертировала, другая перешла в открытое противостояние с габсбургской армией.