— Что к тому моменту французов могут продавить либо немцы, либо итальянцы, либо британцы?
— Ты как всегда догадлив, Игорь Олегович, — он налил мне горячего чая в высокий стакан. — Только на итальянцев я бы не надеялся — они встали в Савойе и особо не смогли продавить франков на своём фронте, но отправили дополнительные дивизии на поддержку немцам. Сейчас наибольший шанс того, что британцы накопят силы — они уже сейчас используют свои острова как огромный аэропорт. Побережье Франции уже фактически разорено. Франки опасаются вытаскивать свой флот из портов, так что остаётся только терпеть. На воде у них успехи только против итальянцев. Похоже, что они растеряли всю свою доблесть в войнах между собой веке этак в пятнадцатом.
— Что будем делать?
— Придётся тебе договариваться с Александром Александровичем лично. Ты у него на весьма хорошем счету, так что нужно действовать, пока остальные полководцы не придумали чего ещё.
— Выезжать в ставку?
— Именно, — Сретенский улыбнулся. — Сейчас ты на хорошем счету у многих генералов за успешную операцию на Карпатах и в Венгрии. Нужно пользоваться своим авторитетом. Пусть ты и не генерал, но многие готовы будут поддержать, раз идея с легионерами из пленников сработала настолько хорошо.
— А сам в ставку не собираешься? Пока мы стоим по реке, то твоим танкам всё равно делать нечего. Все мосты разрушены, и пока мы новые не наладим, то «Турам» остаётся только на месте стоять.
Сретенский задумался. Его характер был не самым подходящим для дворянских и генеральских интриг, отчего старательно держался как можно дальше от ставки. Пока бронетанковым соединениям удавалось постоянно находиться в сражениях, у него было оправдание тому, что он не является на общий совет к великому князю и его брату императору. Теперь фронт стал статичным, в ход пошли дипломаты, которые навязывают правительствам постгабсбургских государств волю Москвы, а значит самому «танковому» князю придётся наконец прибыть к правителю с личным объёмным докладом.
— Не хотелось бы. Мне не нравится сидеть в этих душных кабинетах.
— Но нравится сидеть в душном танке? — я хмыкнул и сделал глубокий глоток чая.
— Ты не понимаешь — это другое. Впрочем, ты прав. Мне так или иначе нужно на поклон отправиться.
— Только не на танке. Я тебя умоляю.
Дорога в ставку заняла несколько часов. Мы ехали на бронированном автомобиле с конвоем из трёх грузовиков с пехотой и двух броневиков — роскошь, которую мне предоставили как «герою Карпат». Ландшафт за окном медленно менялся: сначала польские равнины с их аккуратными фермами и вырубленными лесами, потом первые признаки крупного города — учащающиеся деревни, железнодорожные развязки, склады с горючим, вытянувшиеся вдоль дороги.
Познань встретила нас стеной шума и движения. Город, ещё недавно бывший тихим провинциальным центром, теперь кишел войсками как потревоженный муравейник. Каждый перекрёсток охраняли казачьи патрули, на каждом углу стояли часовые с винтовками наперевес. По главным улицам беспрерывно двигались колонны грузовиков, повозок, броневиков — всё это создавало хаотичное, но удивительно слаженное движение.
Центральные кварталы превратились в один большой военный лагерь. На площадях разбили палаточные городки для вновь прибывающих частей. В скверах и парках стояли походные кухни, от которых тянулись очереди солдат с котелками. Возле каждого административного здания толпились офицеры связи, курьеры, штабные писаря — все куда-то спешили, что-то подписывали, о чём-то спорили и договаривались.
Самое сильное впечатление производил главный лазарет, развёрнутый в здании университета. Длинные очереди раненых растянулись на всю прилегающую улицу. Санитары непрерывно выносили носилки с окровавленными бинтами, врачи в залитых кровью халатах курили у входа, делая передышку между операциями. Через открытые окна доносились стоны и крики — звуки, ставшие привычным фоном этой войны.
Нас провели в бывший воеводский дворец, где теперь размещалась ставка главнокомандующего. Здание охраняли рослые гвардейцы в парадной форме, их сабли и кивера сверкали на солнце неестественной чистотой — словно островок старого мира среди военного хаоса. Внутри царила напряжённая тишина, нарушаемая лишь шелестом бумаг и мерным постукиванием телеграфных аппаратов.
Ожидание затянулось на несколько часов. За это время я успел рассмотреть детали этого странного места, где решались судьбы миллионов. Потёртый ковёр с выгоревшими узорами. Портрет императора в золочёной раме, слегка перекошенный на стене. Массивные дубовые кресла, на которых отпечатались следы множества мундиров. И главное — атмосфера постоянного напряжения, словно воздух здесь был заряжен предчувствием важных решений.
Когда нас наконец пригласили в кабинет, первое, что бросилось в глаза — огромный дубовый стол, заваленный картами и донесениями. За ним сидел великий князь Александр Александрович, но как он изменился с нашей последней встречи! Его лицо осунулось, глаза покраснели от бессонницы, пальцы нервно барабанили по столу. Рядом стояли начальник штаба и несколько высших генералов — все с одинаково усталыми, напряжёнными лицами.
Кабинет был обставлен с показной простотой — никаких излишеств, только необходимое для работы. На отдельном столике стоял макет участка фронта вдоль Одера — крошечные фигурки солдатиков, орудий, танков. Кто-то явно проводил здесь долгие часы, продумывая варианты прорыва. На подоконнике лежала стопка книг — все на немецком, все по военному делу. Даже в ставке шла своя, невидимая война — война умов, стратегий, расчётов.
За окнами тем временем продолжалась обычная жизнь военного города. Где-то гремел оркестр, провожая на фронт новое пополнение. Где-то солдаты грузили ящики со снарядами в вагоны. Где-то медсёстры выводили на прогулку раненых, завёрнутых в серые одеяла. И над всем этим возвышался этот кабинет, где сейчас решалось — сколько ещё из этих людей увидят свои дома, а сколько останутся навсегда лежать в чужой земле.
Нас встретили сдержанно, но не без уважения. Сретенского знали все — его танковые рейды уже стали легендой. Ко мне отнеслись с любопытством — «тот самый князь Ермаков», создатель легионов, «освободитель Вены». Но за всеми этими титулами они видели прежде всего ещё одного просителя, пришедшего выпрашивать войска, снаряды, поддержку.
Великий князь поднял глаза от карт. Его взгляд был тяжёл и проницателен — взгляд человека, который уже слишком много видел и слишком много решал. Он молча указал нам на стулья, давая понять, что слушает. Теперь всё зависело от того, сможем ли мы убедить его в необходимости нашего плана.
Глава 14
Три недели упорной подготовки превратили наш участок фронта в гигантский военный механизм, каждую шестерёнку которого приходилось проверять едва ли не лично. Начиная с того момента, как ставка одобрила наш план, всё здесь изменилось чуть ли не до неузнаваемости.
В первую очередь сапёры работали круглосуточно в несколько смен, возводя ложные позиции в десятках мест вдоль речного берега по нашу сторону. Из фанеры и брезента мастерили макеты орудий, по ночам подвозили пустые снарядные ящики, из которых сооружали целые горы, имитировали движение войск с помощью привязанных к телегам веток. Немецкие аэропланы появлялись в воздухе с завидной регулярностью, и мы делали всё, чтобы они уносили с собой ложные сведения о готовящемся ударе на северном участке фронта.
Тем временем настоящие подготовительные работы шли в строжайшей тайне. В лесах, в нескольких километрах от берега, строились сборные понтонные мосты. Их детали изготавливались в глубоком тылу и доставляли на позиции ночами, стараясь замаскировать под грузы с продовольствием. Каждый выточенный брус, каждый металлический крепёж пронумеровывали — сборка должна была занимать не больше часа, пока артподготовка заставляла противника прятаться под защиту своих укреплений.
Артиллеристы тем временем проводили кропотливую работу по пристрелке своих пушек по данным от разведчиков, которые смогли в нескольких местах перебраться на противоположный вражеский фронт. Каждое немецкое орудие, миномётная батарея, каждое пулемётное ДЗОТ на противоположном берегу было занесено на карту с точнейшими координатами. Батареи тяжёлых гаубиц скрытно передислоцировали на заранее подготовленные позиции — их старались маскировать под развалины ферм и лесные просеки.
Особое внимание пришлось уделить штурмовым группам. Было отобрано около трёх полков добровольцев из панцирной пехоты — в основном сибиряков и уральцев, привычных к холодам. Их тренировали переправляться под огнём на плотах и лодках, штурмовать укрепления с использованием гранат, огнемётов и ручных пулемётов. Каждую ночь они отрабатывали атаки на точных макетах немецких позиций, построенных в нашем тылу.
Небо над рекой постепенно начало становиться нашим. Спешно переброшенные с Австро-Венгрии и Дальнего Востока орудия ПВО начали планомерную охоту за немецкими разведчиками. Даже пехота в позициях теперь отвечала залповой стрельбой из винтовок. Даже немногочисленную нашу авиацию удалось сконцентрировать в одном месте. Пусть наши самолёты уступали в численности, но лучшая скорость делала своё дело — к началу третьей недели германские лётчики в небе стали появляться всё реже, практически сразу встречаясь с нашими охочими до крови истребителями.
Самой сложной задачей оказалась скрытная переброска танков Сретенского. Каждую машину буксировали десятками коней к лесу, тщательно маскируя их сетями и ветками. Для них подготовили понтонные мосты, чтобы переправить уже в третью волну, после взятия первых окопов.
Последние семь дней перед атакой прошли в напряжённом ожидании. Мы знали — немцы что-то подозревают. Их артобстрелы стали более методичными, разведгруппы всё чаще пытались переправиться на наш берег. Но главное — они начали минировать противоположный берег, устанавливая дополнительные проволочные заграждения и пулемётные гнёзда.