— Греби! Греби, сукины дети! — орал унтер рядом со мной, но его голос тонул в рёве новых взрывов.
Немцы били не только минами. С берега застрочили пулемёты — сначала один, потом второй, третий. Пули цокали по дереву плотов, вгрызались в тела. Кровь тёмными пятнами расплывалась по воде.
— На берег! На берег!
Наш плот дёрнулся, ударившись о что-то твёрдое. Я едва удержался на ногах, но рядом двое бойцов свалились в воду. Один из них сразу пошёл ко дну — видимо, раненый. Второй отчаянно забарахтался, но тут из тумана вынырнула тень немецкого окопа, и очередь из автомата скосила его на месте.
Я спрыгнул в ледяную воду, по грудь, и побежал вперёд, паля из револьвера в сторону вспышек выстрелов. За мной, хрипя и спотыкаясь, высаживались остальные. Кто-то кричал, кто-то молча падал, сражённый пулей, а потом случилось худшее.
Слева, из-за поворота реки, донёсся гул моторов. Я обернулся и увидел, как из тумана выплывают тени — немецкие катера. Их было три или четыре, маленькие, юркие, с пулемётами на носу. Они шли прямо на середину переправы, где ещё держались наши плоты с подкреплением.
— Огонь по катерам!
Но было уже поздно. Пулемётные очереди прошили плоты, как нож масло. Люди падали за борт, плоты разваливались, а катера, развернувшись, дали второй заход. Один из них пронёсся так близко, что я видел лицо немецкого пулемётчика — молодого, с ожесточённо сжатыми губами.
Наша переправа превратилась в бойню. Я лежал в грязи на берегу, сжимая в руках наган, и смотрел, как горят остатки плотов. Где-то там, в ледяной воде, тонули мои люди. Где-то там умирал наш план.
И в этот момент с нашего берега ударили слитной очередью пулемёты. Сначала я подумал — свои ошиблись, бьют по своим. Но нет — огонь был прицельный, яростный. Один из катеров вдруг дернулся, из его борта вырвался язык пламени, и он начал медленно крениться.
Я обернулся. Из тумана на нашем берегу выезжали всадники — десятки, может, сотни. Они спешивались прямо в воду, стреляя из карабинов и ручных пулемётов. Один, седой усач в папахе, стоял по колено в воде и строчил длинными очередями из автомата.
Немецкие катера запаниковали. Один резко развернулся, подставляя борт, и тут же получил очередь в мотор. Второй, объятый пламенем, выбросился на мель.
— Ура-а-а!
Крики казаков слились с рёвом боя. Они шли вперёд, не обращая внимания на пули, таща за собой на верёвках новые плоты с боеприпасами.
Я поднялся с места, выхватил, взвёл курок револьвера и заорал:
— Вперёд! За мной!
Немцы не ожидали такого напора. Их пулемётные гнёзда одно за другим замолкали под натиском казачьих шашек и штыков. Мы вгрызались в берег, метр за метром, отвоёвывая плацдарм. Казаки тем временем уже наводили переправу для пушек. Я видел, как они, стоя по пояс в воде, передавали из рук в руки доски, под огнём, под крики раненых.
— Ваше сиятельство! — ко мне подбежал молодой хорунжий, лицо в пороховой копоти. — Батареи подтягиваем! Через полчаса будет поддержка!
Когда рассвело, плацдарм был наш. Казаки, промокшие до нитки, но не утратившие боевого задора, уже рыли окопы на захваченном берегу. Артиллеристы подтягивали лёгкие пушки — теперь немцам предстояло узнать, каково это, когда бьют с обоих берегов. Я стоял у воды, глядя, как течение уносит обломки плотов и касок. Где-то там, в глубине, лежали и наши, и немецкие солдаты — навсегда слившись с этой проклятой рекой.
Из общей массы казаков выделилась знакомая здоровенная фигура со шрамом на лице. Он шагал быстро, несмотря на холод, прямо на ходу отворачивая металлическую крышку с горлышка алюминиевой фляги.
— Выпей, княже! Холод водку боится!
Водка обожгла горло.
— К вечеру подойдут основные силы, — сказал я, возвращая флягу. — Готовь людей, Семён. Холод нас не остановит. Единожды Берлин брали и ещё раз возьмём!
— И как тебе казачество? Лихие? — Семён улыбнулся в усы.
Я посмотрел на группу усачей, которые, сидя на корточках, чистили захваченные у немцев пулемёты.
— Лучше.
Берлин встретил нас огнём. Мы вошли в предместья на рассвете, когда первые лучи солнца только начали пробиваться сквозь дым пожарищ. Казалось, сам воздух здесь был пропитан порохом и кровью — густой, тяжёлый, обжигающий лёгкие при каждом вдохе.
Первая линия обороны немцев проходила по ряду кирпичных домов, превращённых в крепости. Каждое окно было бойницей, каждый подвал — огневой точкой.
— Штурмовые группы, вперёд! — мой голос прозвучал хрипло после бессонной ночи.
Казаки рассыпались цепью, прижимаясь к развалинам. Я видел, как молодой есаул Семёнов перебежками движется к двухэтажному дому с выбитыми стёклами. Его люди несли шанцевый инструмент и связки гранат — всё, что нужно для ближнего боя.
Казаки первыми ворвались в узкие улочки рабочего квартала. Я видел, как они спешивались прямо под огнём, как их шашки сверкали в дыму, когда они выламывали двери и исчезали в тёмных проёмах домов. Через мгновение из этих дверей вырывались звуки ближнего боя — глухие удары прикладов, хриплые крики, одиночные выстрелы в упор. Потом появлялись они сами — с окровавленными клинками, с трофейными гранатами за поясом, таща за шиворот пленных или просто выбрасывая на мостовую немецкие тела.
Пехота шла за ними, очищая дом за домом. Это была страшная работа. В подвалах сидели фольксштурмовцы — старики и мальчишки с фаустпатронами. Они выскакивали из темноты, стреляли в спины нашим бойцам и тут же гибли под автоматными очередями. В одной из квартир мы нашли пулемётное гнездо — немцы разобрали пол и установили MG-08 так, чтобы он простреливал всю улицу. Они били до последнего, пока казачий урядник не зашёл с чёрного хода и не бросил в комнату гранату.
Особенно тяжело пришлось на кладбище. Немцы превратили его в укрепрайон — склепы стали дзотами, надгробия — укрытиями для снайперов. Наши цепи залегли перед чугунными воротами, не решаясь подняться под убийственным огнём. Тогда казаки пошли на хитрость — они обошли кладбище с тыла, перелезли через стену и ударили с фланга. Я видел, как седой есаул в выцветшем бешмете вёл своих людей в атаку между могил, как его шашка рубила воздух, указывая направление. Они очищали склеп за склепом, забрасывая их гранатами, не давая немцам перегруппироваться.
К полудню мы прорвались к фабричному кварталу. Здесь немцы подготовились особенно тщательно. Кирпичные корпуса были превращены в крепости — окна заложены мешками с песком, на крышах установлены пулемёты, в цехах оборудованы огневые точки. Первая атака захлебнулась в крови — наши цепи буквально скосил перекрёстный огонь.
Тогда подтянули орудия. Пушки били прямой наводкой, вышибая кирпичные стены, но немцы продолжали стрелять даже из-под завалов. Пришлось пускать в ход огнемёты. Страшное это было зрелище — языки пламени лизали оконные проёмы, из которых вдруг выскакивали человеческие факелы, катаясь по земле и дико крича.
В одном из цехов завязалась рукопашная. Немцы, загнанные в угол, бросились в последнюю контратаку. Казаки встретили их клинками — в тесном пространстве между станками развернулась кровавая сеча. Я видел, как молодой казак, не старше двадцати, срубил офицера, но тут же сам рухнул, сражённый пулей в спину. Видел, как урядник Кривошеев, могучий детина с шрамом через всё лицо, один держал проход, отбиваясь шашкой от трёх немцев, пока не подоспели свои.
К вечеру фабрика пала. Мы потеряли сотни людей, но плацдарм был расширен. На улицах лежали тела — наши и немецкие, иногда переплетённые в смертельных объятиях. Санитары осторожно перешагивали через них, выискивая раненых.
Я сидел на ящике из-под снарядов, курил и смотрел, как вдалеке, за дымом пожарищ, вырисовываются контуры берлинских шпилей. До центра оставалось ещё несколько километров таких же боёв, таких же потерь.
Семён поднёс мне котелок с трофейным шнапсом.
— За победу, ваше сиятельство?
Я отхлебнул, обжёг горло, покачал головой:
— За тех, кто сегодня остался там.
— И за тех, кому ещё предстоит остаться, — вторил мне Семён.
Глава 22
Конец ноября встретил нас пронизывающим холодным ветром и жаркими боями за каждый дом, который встречался на нашем пути. Город горел — не так, как горят обычные деревни, единым яростным пламенем, который перекидывался с дома на дом, а медленно, степенно, упорно, напоминая гигантскую печь, в которую постоянно подбрасываются новые сухие поленья. От Тиргартена до Александерплац тянулись чёрные шрамы пожарищ, перемежающиеся островками ещё уцелевших домов, из которых то и дело вырывались короткие пулемётные очереди или одиночные хлопки винтовок.
Наши орудия не умолкали ни днём, ни ночью, накрывая врага мощными залпами из всех орудий. Тяжёлые осадные мортиры методично перемалывали квартал за кварталом, превращая баррикады в груду щебня, а пулемётные гнёзда — в кровавое месиво под сплошными обломками. Я находился на наблюдательном пункте в полуразрушенной протестантской церкви и через стереотрубу наблюдал, как очередной снаряд попадает в здание рейхстага — огромная вспышка, потом медленно поднимается дымный «гриб», и ещё один кусок выгнутого фронтона с грохотом обрушивается вниз. Но даже сквозь этот ад немцы продолжали стрелять — из подвалов, из канализационных люков, из груды развалин, где всего час назад стоял жилой дом. Если раньше стреляли из винтовок, пулемётов и редких трофейных автоматов, то сейчас к ним присоединились удары ружей, осыпающих солдат мелкой дробью из окон.
Тяжёлые танки и бронетранспортёры шли вперёд, но город пожирал их одного за другим. Сегодня утром я видел, как «Тур» второй роты подорвался после прямого попадания пушки, замаскированной в руинах — сначала яркая вспышка, башня неестественно дёрнулась, и из всех щелей вырвалось пламя вперемешку с плотным чёрным дымом. Экипаж не успел даже отпереть люков, а об эвакуации не могло даже идти речи. Чуть дальше встряла ещё одна машина, но на этот раз лёгкий броневик на колёсно-гусеничной тяге. Сначала подростки из ополчения забросали его коктейлями с зажигательной смесью, а потом показала себя новинка этой войны, появившаяся слишком поздно — противотанковые ружья. Они били молотком, создавая в броневых листах машин широкие дырки, сразу же доводя их до состояния, когда выйти из боя не представлялось возможным. Оружие совершенно копеечное, но оказавшееся крайне эффективным против дорогостоящих броневиков и даже против укреплений. Казаки попытались прорваться на помощь, но пулемётный огонь с чердака отрезал их — пришлось отступать, оставляя десант на верную смерть.