Кольцо сужалось. С севера двинулись сибирские полки — бородатые и крепкие мужики в дорогих полушубках, несущие на плечах пулемёты и автоматы с моих томских фабрик. С юга, прямо через топи, давили уральцы, предпочитавшие в своём натиске штыки и гранаты, вместо сложной и долгой перестрелки. На востоке артиллеристы выкатывали орудия до такого состояния, чтобы можно было стрелять прямой наводкой, и били они почти в упор, не обращая внимания на ответный, слишком редкий и разрозненный огонь.
Особенно тяжёлые бои шли у канала. Немцы превратили набережную в непрерывную линию обороны — каждый мост заминирован десятками килограммов тротила, каждый дом укреплён всем, что только можно было отыскать в городе. Наши первые атаки, которые пытались проводить с наскока, захлебнулись в крови — цепи просто выкашивало перекрёстным огнём со стороны обеих улиц. Тогда сапёры под покровом ночи навели понтонные переправы, но немцы заметили их и открыли шквальный огонь. Вода в канале почернела от крови, а утром мы увидели, как течение медленно под льдом несёт вниз по течению перевёрнутые понтоны и тела погибших.
Но прорыв всё же случился, хотя этого достичь было сложно. Где-то в третьем часу ночи унтер-офицер Глухом вместе с десятком добровольцев переплыл канал по трубам от теплотрассы. Они смогли закрепиться на противоположном берегу, отбиваясь огнём автоматов и гранатами, пока не подошло подкрепление. К моменту, когда забрезжил рассвет, появился плацдарм — крошечный, всего в несколько домов, но за них держались как за последний рубеж, понимая, что второй раз хитростью воспользоваться банально не получится и следующие штурмы обернутся куда большими потерями.
Немцы контратаковали пять раз, и с каждой попыткой их ярость только усиливалась. В последний раз они бросили в бой последние резервы — полицейские батальоны и моряков с затопленных кораблей, которые прибыли в столицу не так давно из города Киль. Они шли в полный рост, с криками «За кайзера!», не обращая внимания на потери. Наши пулемёты раскалились докрасна, стреляя почти без перерыва, а когда кончились патроны, казаки пошли в контратаку с шашками.
К полудню мы расширили плацдарм. Артиллерия переправилась по новому мосту, который сапёры построили под огнём, и теперь могла бить прямо по центру города. Первые снаряды упали на Вильгельмштрассе — там, где ещё вчера заседало немецкое командование.
Из захваченного бункера принесли карту. На ней было видно, как наше кольцо сжимается — с севера, юга, востока. До рейхсканцелярии оставалось меньше километра.
Я вышел на улицу. Над Берлином, сквозь дым, вдруг выглянуло бледное ноябрьское солнце. Оно освещало руины, кровь на снегу, брошенные каски и лицо мёртвого немецкого мальчишки, лежавшего у обочины с незаряженным револьвером в окоченевших руках.
Рейхсканцелярия предстала перед нами как призрак мимолётного германского величия — её запылённые фасады, некогда внушавшие трепет, теперь представляли собой гору обломков, сквозь которые зияли пустые оконные проёмы, напоминая глазницы мертвецов. Мы вместе со штурмовыми отрядами стояли у подножия лестницы, ведущей в главный зал, и каждый из солдат понимал, что за стенами остались те, кто предпочёл не капитулировать на теле мёртвой Германии, но приняли смерть вместе со своим государством.
Первыми пошли штурмовики. Они, закрытые в современную интерпретацию штурмовых доспехов, ворвались в вестибюль, закидывая гранатами каждый угол и сдабривая всё это короткими очередями в каждый тёмный угол. Немцы встретили их шквальным огнём — из-за развороченных колонн, из проломов в стенах, даже из-под мраморной лестницы, где они устроили импровизированную огневую точку. Пули звонко цокали по каменным плитам, оставляя на них белые шрамы, сливающиеся в хаотичный рисунок. Иногда рикошетящие пули врезались в доспехи штурмовиков, но те продолжали стойко идти вперёд, понадеявшись на собственные доспехи.
Мы продвигались вперёд, штурмуя комнату за комнатой, этаж за этажом. В кабинетах, где когда-то вершилась судьба Европы, теперь шла грязная, тяжёлая, кровавая рукопашная. В одном из залов немцы устроили засаду — спрятались за массивным дубовым столом и открыли огонь в упор, когда наши солдаты ворвались внутрь. Пришлось выжигать их зажигательной смесью в бутылях — страшное зрелище, когда люди в офицерских мундирах, объятые пламенем, выпрыгивали из окон, предпочитая смерть от падения мучительной гибели в огне.
На втором этаже бой перешёл в состояние мясорубки. Немцы забаррикадировались в длинном и узком коридоре, установив в противоположной стороне пулемёт на треноге. Наши первые две атаки захлебнулись — пол коридора быстро покрылся телами в зелёных шинелях. Тогда казаки пошли на хитрость — они пробили стену в соседнем кабинете и зашли немцам в тыл. То, что последовало дальше, сложно назвать боем — это была резня. Шашки рубили без разбора, приклады дробили черепа, ножи находили мягкие места между рёбер, а вскоре всё стало от крови красным, и цвета различить уже было нельзя.
В бальном зале, где когда-то кружились в вальсе дипломаты и генералы, теперь лежали груды трупов, перемешанные с обломками хрустальных люстр. Наш пулемётчик устроил позицию на рояле, из которого торчали струны, как растопыренные нервы. Он бил длинными очередями по дверям, через которые пытались прорваться немцы, а когда кончились патроны, схватил топор и пошёл врукопашную вместе с остальными.
Особенно тяжело пришлось сражаться в подвале. Там, в бетонном лабиринте хранилищ и бункеров, засели кайзеровские гвардейцы. Особенно тяжело пришлось в подвале. Там, в лабиринте хранилищ и бункеров, засели эсэсовцы — фанатики, решившие драться до конца. Они выключили свет и атаковали из темноты, используя каждый угол, каждую нишу. Наши фонари выхватывали из мрака перекошенные лица, блеск ножей, дула пистолетов. В этой кромешной тьме бой превратился в первобытную схватку — здесь уже не было ни своих, ни чужих, только выживание. Я сам застрелил офицера в чёрной форме, когда он внезапно появился передо мной; его пистолет уже был направлен мне в живот. Пуля просто пробила его голову, зажужжав от стены и разметав содержимое черепушки по тёмным стенам.
Когда мы добрались до последнего бункера, там уже никого не было — только пустые стеллажи сгоревших документов и бутылки из-под шнапса. Но в углу сидел старый генерал с орденами на изодранном мундире. Он поднял на нас мутные глаза, потом медленно поднёс пистолет к виску.
Выстрел гулко прокатился по пустым коридорам.
Мы вышли на улицу. Берлин лежал у наших ног, разрушенный, побеждённый. Где-то ещё слышались отдельные выстрелы — добивали последние очаги сопротивления. Казаки развели костёр из обломков мебели и грели озябшие руки. Кто-то затянул песню, но она быстро оборвалась — не было сил даже для победы.
Я сел на ступеньки канцелярии, снял фуражку и закрыл лицо ладонями. В ушах ещё стоял грохот боя, перед глазами мелькали лица погибших. Мы заплатили слишком высокую цену за эти руины.
Со штурма последней крепости Берлина прошло больше двух недель — приближался новый год. Город лежал в руинах, но странно молчаливых — после падения рейхсканцелярии сопротивление прекратилось, будто вся ярость германского народа выдохлась в последнем отчаянном рывке гвардейцев в подземных коридорах. Я стоял у огромного дубового стола в полуразрушенном зале берлинской ратуши, где теперь разместилась ставка великого князя Александра Александровича, и смотрел, как первые лучи зимнего солнца пробиваются сквозь разбитые витражи, рисуя на стенах причудливые узоры из света и теней.
Известие о приближении парламентёров пришло на рассвете. Казачий разъезд заметил на западной дороге странную процессию — несколько чёрных автомобилей под белыми флагами, окружённых конным эскортом в форме, не похожей на берлинский гарнизон. Когда их доставили к окраинам города, выяснилось — это делегаты из Франкфурта, Кёльна и Гамбурга, городов, ещё не тронутых войной. Они проехали через всю Германию, чтобы предложить мир.
Великий князь принял их в полдень. Александр Александрович сидел в кресле в конце зала, облачённый в простую серую шинель без знаков отличия; только Георгиевский крест на груди выдавал его статус. Его лицо, изрезанное морщинами и усталостью двух лет войны, было непроницаемо, но в глазах читалось напряжённое ожидание. По обе стороны от него выстроились генералы — Бочков с перевязанной рукой, Ковалёв с новым шрамом через бровь, я сам, ещё не успевший отмыть с рук копоть последнего боя.
Немцы вошли под конвоем казаков. Их было пятеро — бургомистры крупных городов и два военных в потрёпанных мундирах. Самый старший, седой мужчина с орлиным профилем, представился как обер-бургомистр Франкфурта доктор Людвиг Штайнер. Они держались с достоинством, но я видел, как их глаза непроизвольно расширялись при виде разрушений, как дрожали руки, когда они снимали перчатки.
— Ваше Императорское Высочество, — начал Штайнер на безупречном русском, — мы пришли просить вас о прекращении кровопролития.
Тишина в зале стала ещё глубже. Где-то за стенами упала балка, издав глухой стон.
— Берлин пал, — продолжал немец, — но война продолжает пожирать наши народы. Мы предлагаем мир.
Великий князь медленно поднялся. Его тень, удлинённая низким зимним солнцем, легла на паркет, испещрённый следами сапог и кровью.
— Какой мир вы можете предложить, господин бургомистр, — его голос звучал тихо, но каждое слово падало, как молот, — после того, как ваша страна развязала эту бойню? После миллионов погибших? После того, как ваши войска перешли нашу границу и ударили по гарнизонам? Ваши войска пали, люди бегут, Вена и Берлин уже пали. Мы можем освободить Париж и взять Рим.
— Мы не те, кто начинал эту войну, Ваше Высочество. Те, кто отдавал приказы, либо мертвы, либо бежали. Остались только мы — те, кому предстоит хоронить детей и восстанавливать разрушенное.
Один из военных, полковник с перевязанной головой, вдруг упал на колени.
— Мы просим не за себя, — его голос сорвался на крик, — мы просим за тех, кто ещё жив! Наши города голодают, наши женщины рожают мёртвых детей от и