«Фосген. Противоядие — раствор соды с…»
Дальше шли формулы, которые я не понимал. Но внизу, дрожащей рукой, Бестужев написал:
«Они выпустят газ 12 ноября. На участке 5-й армии. Спасите их…»
Я спрятал бумагу за пазуху и выбрался во двор. Надо было бежать. Быстро. Но госпиталь уже просыпался. В окнах зажигались огни. Где-то кричал часовой. Я сделал глубокий вдох и шагнул в тень высокой стены.
Глава 4
Поезд на Гродно шёл через ночь, и я не сомкнул глаз ни на минуту. В углу вагона третьего класса, где мне удалось занять место, пахло дешёвым табаком и потом. Окно было заклеено крест-накрест бумажными полосами — светомаскировка, хотя до линии фронта оставалось ещё триста вёрст. Я прижимал к груди потрёпанный полевой планшет, внутри которого лежал тот самый листок — исписанный дрожащей рукой умирающего поручика Бестужева.
Каждый раз, когда вагон встряхивало на стыках рельсов, рана в плече напоминала о себе тупой болью. Повязка, которую я сменил на рассвете в уборной станции, уже снова пропиталась кровью. Но это было ничто по сравнению с жжением в груди — я вез не просто предупреждение, я вез приговор для многих сотен бойцов, которые вскоре окажутся под атакой страшного оружия, которое легко может убить не сразу, но через день, час, неделю или даже года, нанеся тяжелейшие непоправимые травмы организму.
«12 ноября. Фосген. Участок 5-й армии.»
За окном проплывали тёмные силуэты деревень. Где-то вдалеке мерцали редкие огоньки — крестьяне, бодрствующие допоздна. Я вспомнил, как ещё месяц назад вёл свой «Тур» в атаку в Пруссии, как гусеницы давили немецкие проволочные заграждения, как солдаты бежали за броней, крича «ура!». А теперь…
— Ваши документы, господин офицер.
Передо мной стоял крепкий кондуктор в синеватой форме с протёртыми коленями и локтями, держа в руках керосиновый фонарь. Его глаза скользнули по моему помятому мундиру, задержались на бледном до мелового состояния лице, на перевязанном наскоро плече.
Я молча протянул бумаги. Пусть они были помятыми, но печать князя Сретенского производила на простых государственных людей неизгладимое впечатление. Мужчина с интересом принял их и начал смотреть, послюнявил палец и потёр княжескую печать, после чего вернул мне документы обратно, заёрзав на месте и сильно внезапно смутившись.
— Простите, ваше сиятельство… Не признал вас…
Я вздохнул и махнул рукой, показывая, что ничего страшного не случилось:
— Мы когда в Гродно прибываем?
— К утру в городе будем, если ничего особенно страшного не случится. Сейчас по линиям военные составы идут беспрестанно. Иной раз гражданские сильно задерживаются, так что не удивляйтесь, случись что.
Он хотел что-то добавить, но в этот момент поезд резко затормозил. Стеклянный колпак фонаря разбился о деревянные половицы. Где-то впереди раздался крик. Я же вскочил, инстинктивно хватаясь за револьвер. Рука отозвалась болью, вскрик вылетел сквозь плотно сжатые зубы.
— Что случилось?
Кондуктор, бледный как мел, покачал головой:
— Проверка. Жандармы.
Дверь в вагон распахнулась. На пороге стояли трое в синих шинелях.
— Документы! Всех по местам!
Я медленно опустился на скамью, чувствуя, как под мундиром выступает холодный пот. Планшет с листком Бестужева жёг мне грудь.
— Вы — князь Ермаков?
Старший из жандармов, коренастый вахмистр с орденом на груди, стоял передо мной. В его руках был листок бумаги.
— Так точно.
— Следуйте с нами.
— На каком основании?
Жандарм перевёл взгляд на мою повязку, потом на чемодан.
— Приказ штаба. Все прибывающие с Казанского направления без исключения отправляются на досмотр.
Я поднялся, стараясь дышать ровно. Если они найдут документ…
Вдруг из темноты раздался знакомый голос:
— Вахмистр, это мой человек! Соблюдайте нормы приличия.
Из соседнего вагона вышел высокий офицер в шинели без погон. В тусклом свете я едва разглядел его лицо, но узнал сразу — полковник Лыков, начальник полевой контрразведки, с которым мы пересекались ещё под Варшавой.
— Но, ваше превосходительство…
— Я сказал — мой человек. Есть вопросы?
Жандармы нехотя отступили.
Лыков схватил меня за локоть и потащил в соседний вагон. Только когда дверь захлопнулась за нами, он прошептал:
— Идиот ты, Игорь Олегович. На кой чёрт тебя понесло в ставку напрямую?
Его купе было завалено бумагами. На откидном столике стоял полевой телефон, рядом — три револьвера.
— А ты догадливый, но не всегда. — Лыков пару раз хлопнул меня по плечу. — Немецкая разведка к нам проникла глубже, чем могло бы показаться. — Контрразведчик усмехнулся. — Тебя почти объявили дезертиром, Игорь Олегович. В ставке некоторые считают, что ты сошёл с ума от раны. Смирнов из госпиталя отправил уже три телеграммы, и все на имя великого князя.
— Тогда почему ты здесь?
Лыков налил мне стакан водки из большой гранёной бутылки.
— Потому что я единственный, кто тебе верит. И потому что через сорок восемь часов 5-я армия войдёт в Кёнигсберг. А потом…
Он достал из портфеля карту. На ней, аккурат вокруг города, было начерчено красное кольцо.
— … потом на них выпустят газ. Кёнигсберг они наверняка удержать не смогут. У нас серьёзное превосходство по артиллерии, живой силе и бронемашинам. У них нет нормальной возможности удерживать город долго. Пока ты в больнице был, то город накрывали из всех возможных орудий. Единственная защита, которая у них теперь есть — только лишь старинные укрепления. Правда, там форты девятнадцатого века, но в голом поле явно значительно хуже сражаться, чем под защитой пусть и каменных, но стен. Долго сопротивляться не будут.
— Значит, будем прятаться?
— Да. Есть большие шансы, что нас будут искать опричники, которых успели подкупить. Когда донесём приказ, тогда и перестанем прятаться.
Город встретил нас предрассветной мглой. Поезд замедлил ход, подползая к закопчённому вокзалу, где даже в этот час толпились люди — раненые на носилках, женщины с узлами, офицеры связи с портфелями. Лыков схватил меня за рукав прежде, чем я успел шагнуть к выходу.
— Не через станцию, князь. Нас там ждут совершенно точно.
Мы выбрались через холодный тамбур багажного вагона прямо на насыпь. Промозглый октябрьский ветер ударил в лицо, заставив инстинктивно втянуть голову в плечи. Где-то в темноте заскулила собака.
— Куда теперь? — спросил я, поправляя планшет с документами.
Лыков, не произнося ни слова, стремительно двинулся вдоль железнодорожных путей. Мы шли мимо составов, гружённых до последнего углем, мимо санитарного эшелона с громадным красным крестом на боку, откуда доносились стоны, мимо тяжёлого стального бронепоезда, чьи орудия зловеще чернели в предутреннем сумраке, а пулемёты торчали по бокам.
Штаб Западного фронта располагался в здании бывшего губернского правления — массивном особняке с колоннами, который теперь охраняли пулемётные гнёзда и два отделения солдат с винтовками и примкнутыми к ним штыками. Но Лыков свернул в переулок вместо того, чтобы зайти с главного входа.
Он указал на невзрачный трёхэтажный дом с зарешеченными окнами. На табличке у входа значилось: «Управление военных сообщений».
Внутри пахло свежей краской и табаком. Дежурный офицер, щурясь от света керосиновой лампы, лениво поднял голову. Увидев нас, он сделал несколько быстрых надписей в бумажном журнале.
— Полковник Лыков к генералу?
— Так точно. С докладом.
Нас пропустили без проверки документов.
Кабинет оказался крошечным, с голыми стенами и железным сейфом в углу. За столом сидел человек в поношенном кителе без знаков различия.
— А, князь Ермаков и даже не запылённый. Живой. — Он поднял на меня усталые глаза. — Хотя по бумагам вы уже неделю как дезертир.
Лыков швырнул на стол мои документы:
— Генерал Зарубин подписал приказ о задержании ещё вчера. Основание — «психическое расстройство на почве ранения».
Человека за столом звали генерал-майор Дмитрий Ковалевский. Он был мужчиной серьёзным, бородатым и с такой отполированной лысиной, что от сверкающих лучей, отражающихся от лысины, можно было легко ослепнуть.
— Зарубин идиот. Однако он связан с военным министром. Поэтому придётся действовать немного иначе. — Он открыл сейф и достал карту. — Пятая армия берёт Кёнигсберг завтра на рассвете. Немцы отступают к порту — это ловушка. Они затопили в гавани цистерны с фосгеном. При отливе газ вырвется наружу.
Я схватился за спинку стула. В ушах зазвенело.
— Как вы узнали?
— От нашего агента в Кёнигсберге. Он умер вчера, передавая это. — Ковалевский показал крошечную капсулу с запиской внутри.
Лыков мрачно усмехнулся:
— Теперь понимаете, почему Зарубин хотел вас арестовать? Он знал. Ему важно как можно быстрее овладеть городом, несмотря на все опасности и потери, которые могут ожидать войска на месте. Да, часть воинов будет отправлена боевым газом, но затем подойдут подкрепления и смогут удержать город.
— Сколько остаётся до начала штурма?
— Штурм начнётся не раньше полудня, но прилив… — Ковалевский посмотрел бумаги. — Прилив, по моим данным, начнётся примерно в половину третьего дня. Если наши синоптики не обманывают, то в то же время будет сильный ветер в сторону города. Немцы подорвут бочки, и газ накроет сразу весь город. В Кёнигсберге пехотные полки ещё не успели получить противогазы в должной мере, и даже если бы успели, то подготовки было бы банально недостаточно.
— Однако противогазы бы позволили сберечь людей. — Я сильно потёр руками лицо, стараясь согнать усталость, несмотря на боль в руке. — Впрочем, какой смысл сейчас об этом спорить. Нужно отдать приказ о том, чтобы отсрочить наступление. Заложенные фосгеновые бомбы принесут по-настоящему катастрофические потери. Нужно писать великому князю.
— Он сейчас в Москве на приёме у императора. — Мотнул головой Ковалевский, положив ладони на гладко выбритую макушку. — Будь он сейчас в ставке, то никаких бы проблем не было.