— Я так полагаю, что против Зарубина у нас нет никакого слова? Либо сам император, либо великий князь, но оба сейчас в столице на обсуждении хода войны. Телеграф? Радиосвязь?
— Возможно, но единственная радиостанция, которая имеет прямое радиосообщение со столицей и узлом императорской канцелярии, находится в ставке, а Зарубин такая сволочь, что он не согласится совершить подобный манёвр либо без личного приказа, подкреплённого печатью Рюриковичей.
— Даже если ему передадут приказ по радио? — Я посмотрел на контрразведчика с сомнениями. — Против слов его императорского высочества он же не попрёт?
— Приказ ты не передашь. Не получится. Можно было бы отправить посыльного, но сначала нужно послать в Минск гонца, который передаст послание на радиолинию. Мы просто не успеем.
— Тогда, получается, что есть другой выход. — Я хлопнул себя по коленкам. — У вас есть винтовка с оптическим прицелом. Желательно наша.
— У немецких патрон не хуже, а оптика и того лучше будет. — Засомневался Лыков. — Ты предлагаешь нейтрализовать Зарубина?
— Именно. Дайте мне винтовку и посылайте вестового в Минск. Без главнокомандующего армией наступление на такой крупный город организовать не получится, а потому несколько часов будут нами выиграны.
— Это подсудное дело, князь. — Мотнул головой Лыков. — Вас могут отдать под трибунал военно-полевым судом. Решение большинства даже не нужно будет, так что поставят тебя, Игорь Олегович, к кирпичной стенке, зарядят десяток винтовок и пальнут вам в спину единым залпом, так что через вас можно будет воду пропускать со всеми удобствами.
— Радикально, но может сработать. — Ковалевский кивнул. — Я распоряжусь, чтобы вам выдали винтовку и пару десятков лучших боеприпасов. Только поймите, пожалуйста, что нам необходим выстрел наверняка.
— С четырёхсот метров я попаду даже пулемётным боеприпасом в голову, так что можете быть спокойны и выделите нам транспорт, чтобы мы спокойно могли занять позицию. Смерть одного генерала спасёт десятки, если не сотни тысяч жизней.
Рассвет застал меня на чердаке полуразрушенного дома напротив штаба. Сквозь разбитое слуховое окно открывался идеальный вид на парадный вход — массивные дубовые двери, охрана у подъезда, флаги с двуглавыми орлами. В руках у меня была винтовка «Арисака» — японская снайперская, которую Лыков достал из своих тайников. «Только не промахнись, князь» — его последние слова звенели в ушах, пока я в неотъёмный магазин патрон за патроном. Пять патронов. Пять шансов остановить предательство, один из которых было обязательно реализовать.
Внизу, на улице, начиналось утреннее движение. Подвозили дрова для штабных печей, офицеры связи спешили с донесениями. Я прильнул к прицелу, ощущая, как холодный металл щеки успокаивает дрожь в руках. Зарубин должен был появиться ровно в семь. Его привычки были известны — утренний доклад у командующего, затем завтрак в ресторане с бокалом шампанского, и только потом он отправится к боевым порядкам.
Часы на ратуше пробили шесть тридцать. Я проверил винтовку ещё раз. Патрон в патроннике. Предохранитель снят. Ветер — слабый, слева направо. Дистанция — не больше ста пятидесяти метров. Баллистику японских боеприпасов я помнил весьма скупо, поскольку к моему времени эта страна практически полностью ушла с рынка вооружения, но даже так было понятно, что такое расстояние не является большой проблемой — на такой дистанции даже поправок на падение пули делать не придётся.
В кармане шинели лежала записка Бестужева. Я достал её, в последний раз пробежал глазами по дрожащим строчкам: «Фосген. 12 ноября. Кёнигсберг. Спасите их…». Бумага хрустнула в сжатом кулаке.
Ровно в семь утра дверь штаба распахнулась. Сначала вышли адъютанты, затем — Зарубин. Он был именно таким, каким я его запомнил — высокий, грузный, с аккуратно подстриженной седой бородкой. Его шинель с генеральскими нашивками блестела в утреннем свете.
Я вдохнул, задержал дыхание. Прицельная мушка легла ему точно между лопаток. Палец на спусковом крючке. Выстрел грохнул, как удар грома.
Зарубин дёрнулся, словно споткнулся, затем медленно осел на ступени. Кровь растекалась по серому сукну его шинели, ярко-алая, почти неестественная на фоне бледного утра. Охрана метнулась в разные стороны. Кто-то закричал.
Второй выстрел не понадобился. Винтовка тут же отправилась на плечо — подобную единицу нельзя было оставлять на месте. Мало кто в этом краю имел японское вооружение, учитывая отсутствие торговли оружием между странами. Найди кто винтовку, и очень легко будет выйти на контрразведчиков.
Пока люди суетились вокруг тела генерала, я быстро спустился по лестнице, понадеявшись, что быстро место, с которого был открыт огонь, не обнаружат. Страх этот подгонял меня сзади, едва ли не подталкивая пинками. Боль после выстрела в раненной руке теперь напоминала о себе с новой мощью, заставляя меня проклинать себя. Мог ведь перевязать в кабинете у контрразведки, пока обсуждали суть да дело, но нет ведь.
Рукой ощупал плечо и почувствовал там растекающееся мокрое пятно. Кровь успела прорваться через толстую шерстяную ткань шинели. Если рана открылась заново, то ничего хорошего это не означает. Необходимо как можно быстрее добраться до ближайшего удобного и спокойного места, чтобы стянуть с себя одежду и перетянуть рану чистой тряпицей, а лучше нормальным бинтом.
— Отлично справился, князь. — На входе в дом меня встретил курящий Лыков.
Опричник моментально забрал у меня винтовку и сунул оружие в багажник машины. В открытом сундуке он неожиданно открыл ложный подпол, после чего и сунул туда японскую винтовку.
— Вы смогли выиграть нам парочку лишних часов. Мы уже отправили в Минск гонца, так что теперь вероятность отмены наступления гораздо выше. Великий князь уже скоро получит свою весть. Надеемся, что он сумеет вовремя и правильно отреагировать.
— А что делать мне теперь?
— Мы ничего не знаем о вас, вы ничего не знаете о нас. — Лыков пожал плечами и жестом предложил мне сигарету, но сразу получил отказ. — Спишем всё на действия очередного шпиона или диссидента из рядов местных немцев. Благо, их семей здесь достаточно. Вот и повесим убийство на одного из них, проведём небольшое расследование. Жертвы на войны — обыденность, даже если эта жертва есть генерал. — Докурив сигарету, агент щелчком отправил окурок в сторону. — Вы же отправляйтесь в расположение своей дивизии. Думаю, если вы подадите ему свой рассказ и в чуть меньших подробностях, то он оставит вас на должности, и вы продолжите громить врага. — Опричник улыбнулся. — Пускайте кровь врагов России, князь. У вас это отлично получается!
Глава 5
Кёнигсберг предстал перед нами сквозь жёлтую плотную пелену газа как город из самого ужасного сна. Мой тяжёлый танк медленно продвигался по главному проспекту, гусеницы с хрустом перемалывали битое стекло, бетонную и кирпичную крошку. Сквозь смотровую щель я видел лишь очертания тотальной разрухи после нескольких недель сражений за сам город и его предместья. Смотреть на старый немецкий город было страшно — вывернутые трамвайные рельсы, обугленные деревья, застывшие в последнем порыве ветра, фасады домов, изрешечённые снарядами, словно гигантские пчелиные соты. Противогаз стягивал лицо тугой резиновой удавкой, каждый вдох давался с усилием, а выдыхаемый воздух запотевал стёкла окуляров, заставляя постоянно протирать их дрожащей перчаткой.
Мы ехали вперёд, хотя направления в мёртвом городе уже не было. Танк кренился на развороченной улице, и я смотрел, как из-под гусениц вылетают мелкие обломки того, что некогда было чьим-то домом. Обрывки газет и обоев, переломанная мебель, кукла без одного глаза, осколки посуды — всё это на мгновение появлялось в поле зрения, чтобы сразу же быть раздавленным многотонной стальной машиной. Газ в городе висел в воздухе, пропитав каждый камень, каждую щель, каждый оставшийся лист на мёртвых деревьях.
Я вспомнил, каким видел Кёнигсберг в довоенных путеводителях — аккуратные готические шпили, мосты через Прегель, уютные кафе на набережной с летними столиками. Теперь же передо мной был лишь ощипанный скелет города, обтянутый жёлтой коркой ядовитого тумана. Через разбитые витрины магазинов просматривались тёмные провалы внутренностей зданий, где ещё не везде успели погаснуть пожары, добавляя к запаху газа едкий аромат горелой древесины и чего-то сладковато-тошнотворного — наверное, горелой человеческой плоти.
Танк внезапно накренился, переезжая через что-то мягкое. Я не стал смотреть в смотровую щель, но прекрасно знал, что это было. Тела здесь лежали повсюду — некоторые в немецкой форме, другие в гражданском, большинство уже без лиц, с почерневшими от газа руками, застывшими в последней агонии, окровавленные и покрытые пеплом. Мы шли по ним, как по адской брусчатке, и это было самым страшным — не видеть земли под трупами. Уж не знаю, какой была причина такого решения, но немцы до последнего не выводили гражданских из города. Конечно, некоторые семьи старались выбираться из прусской столицы собственными силами, успев только услышать о приближающихся войсках России. Вот только централизованных мероприятий по выведению гражданских из-под военного удара не было. Возможно, немцы ожидали того, что наши воины не будут колотить из всех орудий по городу, но такие их надежды не были оправданы. Русская Императорская Армия била по городу-крепости из всего, что было под рукой. Била залпами артиллерия, выкатывались танки на позиции и били по крепостям, системы Циолковского расчерчивали небо чёрными линиями, взрывами украшая городские улицы.
Временами сквозь жёлтую мглу проступали силуэты других «Туров» нашей роты. Они двигались медленно, осторожно, как слепые звери в неизвестной местности. Иногда один из них останавливался, и тогда по радио раздавалось хриплое: «Застрял» или «Нужна помощь». Но чаще мы молчали, потому что нечего было сказать. Этот город уже давно перестал быть целью — он стал лишь препятствием, которое нужно было преодолеть, как преодолевают грязную лужу, не задумываясь о её глубине.