Впрочем, всегда существовала возможность того, что японцы примут нашу сторону, несмотря на все имеющиеся территориальные конфликты. Всё же, Империя Восходящего Солнца давно точила зуб на колонии Великобритании в Австралии и Океании. Да, так необходимого японцам жизненного пространства там было не столь много, как этого бы хотелось, но не придётся бодаться с громадными русскими войсками, успевшими провести ограниченную, но эффективную мобилизацию ещё до начала войны. Японцы в последнее время воевали исключительно с китайскими партизанами, слабо вооружёнными, плохо подготовленными, но высокомотивированными. Впрочем, одно дело воевать против самых простых партизан, а другое — против большой регулярной армии, успевшей получить опыт на полях Европейского театра военных действий и ограниченно перевооружившейся. Тем более, что война в условиях сложного сибирского климата и не очень развитой инфраструктуры. Такая война будет в крайней степени тяжёлой для обеих сторон, и далеко не факт, что получится организовать серьёзное продвижение в этих условиях, и далеко не факт, что игра будет стоить свеч.
Я задумался, пытаясь понять, какие действия нужно будет предпринять зимой. Зима обещает быть лютой, и есть высокий шанс, что в таких условиях танки использовать будет сложно. Они смогут перемещаться даже по толстому слою снега, но с куда меньшей эффективностью. Впрочем, не мне решать, как будет разворачиваться зимняя кампания.
Глава 6
Декабрь тысяча девятьсот пятнадцатого года я вновь встречал на Карпатском фронте, куда перенесли дивизию на случай возможного прорыва противника. Холод здесь был иной, чем в русских равнинах — колючий, пронизывающий, с ледяным ветром, подворачивающим полы шинелей. К постоянным перемещениям мы привыкли, поскольку наши подразделения не собирались разделять и использовали как единый кулак, способный останавливать нападения войск и прорывать фронт даже перед лицом серьёзной обороны. «Туры» были ключом для прорыва, настоящей стальной надеждой в этой войне.
Теперь же я ожидал в избе, которую превратили в штаб. Её стены, сложенные из толстых, почерневших от времени и обожжённых брёвен, кое-где пробиты осколками и забиты досками. Дым от дешёвых армейских сигар висел в воздухе густой пеленой, застилая тусклый свет керосиновых ламп. Смешиваясь с запахом пота, мокрого сукна и нечищеных сапог, он создавал удушливую атмосферу. Я стоял у разложенной карты, чувствуя, как старые раны ноют в такт биению сердца. Три месяца прошло с тех пор, как я покинул казанский госпиталь, три месяца бессмысленных боёв. А теперь — новое безумие, которое, впрочем, могло обернуться серьёзной победой.
Генерал Баронов, начальник штаба фронта, с раздражением водил толстым пальцем по карте:
— Зимой в Карпатах не воюют! — Его голос дрожал от ярости. — Снежные заносы, обморожения, замёрзшие механизмы, проблемы со снабжением! Артиллерия встанет, лошади падут, люди превратятся в ледяные статуи! Это самоубийство!
Я молча наблюдал, как его жирный двойной подбородок дрожит от возмущения, переполняющего его как большой горшок. По всем канонам военной науки он был прав, но я понимал, что нынешняя война уже сейчас начала ломать привычные ранее военные доктрины. Знания военной истории шептали, что именно зимой можно сделать то, чего враг совсем не ожидает.
— А если и австрияки в это верят?
Все повернулись ко мне. Даже Сретенский, до того молча куривший в углу сигарету, приподнял удивлённо бровь.
— Австрияки уверенны, что мы не полезем в снега. Карпаты не степь Малороссии, так что у них имеется обоснования таких рассуждений. Сейчас их элитные части перебросили в Италию для атаки на Францию на Савойском фронте. Здесь остались венгерские и словацкие батальоны. Вы понимаете, как австрийцы к ним относятся, и лояльность таких батальонов точно не высоте. Единственное, что их сейчас удерживает перед дезертирством, так это несколько потрёпанных баварских дивизий, которые смогли отойти после сражения под Легницем. Я видел донесения разведчиков. Их бетонные доты не достроены — зима не даёт бетону схватиться, а основное снабжение направлено на юг и запад. Короткая, но мощная атака — и мы перейдём Карпаты, а уж дальше дело техники.
Тишину нарушил скрип двери. В помещение ввалился мой старый друг Семён и атаман Платов — двухметровый великан с окладистой бородой, от которого пахло конём и степным ветром.
— Казаки готовы.
— К чему? — Фыркнул Боголюбов.
— К охоте.
Платов ткнул грязным ногтем в узкий горный проход у Ужока:
— Мои разъезды уже там. Австрияки спят в казармах, как сурки. Мы возьмём их без шума. Быть может, что и ножами прихватим большую часть.
— Пешком? В снегах?
— На лыжах.
Я видел, как Сретенский заинтересованно наклонился вперёд. Он знал, что казаки умеют такое. Но этого было мало.
— Нам нужен прорыв, а не налёт, — сказал я. — Казаки возьмут перевалы, но дальше — укреплённые высоты. Без артиллерии их не взять.
— Так дайте нам пушки!
— Дадим.
Все снова уставились на меня.
— Танки.
Боголюбов покраснел:
— Ваши «Туры» в горах? Они же увязнут в первом же овраге!
— Не увязнут. — Я развернул чертёж, который носил с собой две недели. Широкие гусеницы, укороченный корпус, дополнительные ролики. — Мы переделали четыре машины. Они пройдут там, где не пройдёт лошадь.
Сретенский медленно подошёл к столу:
— Почему именно ты?
— Я потомок Ермака, а значит, что сам потомок казаков, а к своим все относятся куда лучше. — Я хмыкнул. — И потому что, если мы провалимся, то списать всё на сумасшедшего князя будет гораздо проще.
Тишина. Потом Сретенский рассмеялся хрипло, после чего закашлялся и хлопнул меня по плечу:
— Берите своих железных медведей, князь. И да поможет вам Бог.
Метель встретила нас на подступах к перевалу. Снег хлестал по броне танков, намертво прилипая к металлу, превращая машины в призрачные фигуры, едва различимые в белой круговерти. Я стоял в открытом люке, впитывая кожей ледяное дыхание Карпат, и думал о том, как странно выглядит это войско — четыре стальных «Тура», переделанных для снегов, и полторы сотни казаков на лыжах, обмотанных белыми плащами до самых глаз и карабинами, перемотанными бинтами по всей длине для маскировки.
Казаки относились к танкам как к живым существам — похлопывали по броне, словно по крупу боевого коня, шептали что-то. Для них эти машины были не просто оружием, а чем-то вроде мифических существ — железных богатырей, пришедших из будущего. Я видел, как молодой казак с чёрными, как смоль, усами осторожно прикасался к гусенице, потом быстро крестился и догонял своих.
Танкисты, в свою очередь, смотрели на казаков с плохо скрываемым восхищением. Мои механики, городские парни, никогда не видевшие ничего кроме заводских цехов и казарм, зачарованно наблюдали, как те безошибочно находили путь в снежной пустыне, как чувствовали приближение врага за версту, как могли часами лежать в снегу, не шелохнувшись. Между двумя этими мирами — стальным и живым — возникла странная связь.
Мы двигались по старому лесному тракту, который казаки разведали ещё неделю назад. Танки шли на малых оборотах, их рёв заглушался страшным воем зимнего ветра. Гусеницы, специально расширенные для снега, не проваливались, а как бы плыли по поверхности, оставляя за собой ровные колеи. Иногда машины останавливались — то ли из-за заснеженного оврага, то ли потому что казачий разведчик подавал знак рукой. Тогда танкисты вылезали наружу, отряхивались от снега и, переговариваясь шёпотом, советовались с проводниками.
Ночь застала нас в полуразрушенном лесничестве. Танки встали в кольцо, образуя своеобразную крепость, а казаки растворились в лесу — кто-то пошёл в разведку, кто-то ставил ловушки на возможных подходах. Я сидел на броне своего «Тура», курил и слушал, как старый казачий сотник рассказывает о кавказских походах для подавления горских повстанцев.
На рассвете мы пошли в атаку. Танки выдвинулись первыми, их серые силуэты едва выделялись на фоне снега. Казаки скользили следом, держась в мёртвой зоне, куда не доставали пулемёты. Когда первые снаряды ударили по австрийским позициям, поднялась такая метель из снега и земли, что несколько минут ничего не было видно. А когда дым рассеялся, оказалось, что казаки уже там — их крики сливались с треском пулемётов, белые плащи мелькали между дымящихся развалин.
К полудню перевал был наш. Австрийцы бежали, побросав орудия и склады с провизией. Казаки смеялись и обнимали танкистов, а те, забыв про устав, целовали броню своих машин. Я стоял в стороне и думал о том, как странно устроена война — она сводит вместе самых разных людей, заставляя их становиться чем-то большим, чем просто союзниками.
Три дня мы стояли на захваченных высотах, наблюдая, как австрийцы методично возводят новые укрепления в долине: окопы выкапывались, возводились баррикады и брустверы, ставились наблюдательные вышки, тянулись километры колючей проволоки. Каждый час бездействия ощущался как личное предательство — мы могли видеть невооружённым глазом, как к противнику подходят свежие части, как на склонах противоположного хребта вырастают артиллерийские позиции. Снег, ещё недавно красный от крови, теперь слепил глаза своей девственной белизной, будто пытаясь стереть память о боях.
Казаки первыми начали проявлять нетерпение. Их разведчики возвращались с докладами, которые никто не хотел слушать — о растерянности австрийских тылов, о неготовности новых позиций, о панике в ближайшем городке. Сотник Платов, тот самый, что вёл нас через перевал, теперь ходил за мной по пятам, его борода, покрытая инеем, дёргалась при каждом новом приказе об ожидании.
— Ваше сиятельство, — говорил он, сжимая рукоять шашки так, что кожа перчатки трещала, — мы даём им время окопаться.
Я не отвечал. Что я мог сказать? Что приказы из штаба приходили всё более противоречивые — то готовиться к наступлению, то укреплять позиции, то «ждать особых указаний»? Что сам Сретенский в последнем письме намекнул на какие-то переговоры в ставке?