Сочетание родов Ермаковых и Щербатовых не просто объединяли два знатных рода — оно скрепляло союз, за которым стояли интересы, простирающиеся далеко за пределы семейных гостиных.
Местом для церемонии и последующего празднества был выбран «Эрмитаж» — самый роскошный ресторан Москвы, чьи залы не раз становились свидетелями исторических встреч, громких сделок и великосветских праздников. Его дорогой фасад, украшенный колоннами и лепниной, сегодня блистал ещё ярче: гирлянды из живых цветов обрамляли вход, а над дверями был растянут гербовый балдахин, на котором золотыми нитями были вышиты переплетённые вензеля Ермаковых и Щербатовых.
Внутри царила ослепительная роскошь, превратившая обычный ресторанный зал в подобие императорского дворца. Главный зал, освещённый дюжиной хрустальных люстр, отражал тысячами бликов свой свет в огромных венецианских зеркалах, размещённых между высокими окнами. Паркет из редкого дуба, натёртый до зеркального блеска, звенел под каблуками гостей, а длинные столы, покрытые белоснежными скатертями из дамасского полотна, буквально ломились от изысканной посуды: севрский фарфор с позолотой, богемские хрустальные бокалы, серебряные столовые приборы работы Фаберже с фамильными гербами. В центре зала возвышался титанических размеров пятиярусный свадебный торт, украшенный сахарными цветами и миниатюрными фигурками жениха и невесты — настоящий шедевр кондитерского искусства, над которым трудились три дня лучшие мастера Москвы. Но главным украшением зала были, конечно, люди — те, чьи имена и титулы составляли цвет имперской элиты, чьи решения влияли на судьбы многих людей.
Первыми прибыли промышленники — владельцы заводов, мануфактур, железных дорог, чьи состояния измерялись миллионами золотых рублей, а влияние простиралось от Кракова и Варшавы, заканчивая Харбином и Новоархангельском. Их костюмы, сшитые у лучших портных Лондона, Парижа и Москвы, не могли скрыть грубоватой, напористой энергии, присущей людям, привыкшим к реальной власти. Они держались особняком, переговариваясь о новых контрактах и тарифах, но даже в их глазах читалось понимание значимости момента: этот брак означал слияние не только двух родов, но и капиталов, которые могли изменить экономический ландшафт страны в непредсказуемом направлении.
Затем появились казачьи атаманы — могучие, загорелые, с седыми усами и орденами на расшитых золотом мундирах. Их приезд сопровождался серьёзным, громоподобным шумом — они громко здоровались, хлопали друг друга по плечам, и даже в этой обстановке высокого света сохраняли ту лихую удаль, которая сделала их легендами на поле боя. Среди них выделялся атаман Войска Уральского, старый друг нашей семьи, чей голос, густой, как мёд, разносился по залу, когда он рассказывал очередную историю о былых походах в Персию и по всей Средней Азии супротив басмачей и персов.
Но истинный блеск вечера задавали дворяне — представители самых знатных фамилий империи. Дамы в платьях от Ворта, усыпанных жемчугом и кружевами, двигались с изящной медлительностью, их шеи украшали фамильные драгоценности, которые могли бы стать достоянием музеев. Кавалеры в мундирах и фраках держались с холодной вежливостью, но в их взглядах читалась оценка: кто-то искренне радовался за молодых, кто-то подсчитывал выгоды, а кто-то — затаённую зависть за такое выгодное родовое слияние.
Ровно в полдень раздался торжественный звон колоколов близлежащей церкви, и гости начали рассаживаться в главном зале, где был установлен временный алтарь. Стены зала украшали живые цветы, сплетённые в гирлянды, а по бокам стояли хоры, на которых разместился придворный оркестр.
Когда все заняли свои места, оркестр заиграл свадебный марш Мендельсона, и двери распахнулись. Первой вошла княгиня Мария Васильевна, одетая в тёмно-синее платье с кружевной накидкой — строго, но с достоинством. За ней, окружённая фрейлинами, появилась Ольга.
Она была прекрасна, как сама весна, ворвавшаяся в этот зал. Её платье, сшитое в парижском ателье мадам Пакен, было из шёлка цвета слоновой кости, с длинным шлейфом, который несли двое пажей в ливреях с гербами Щербатовых. Тонкая вуаль из брюссельских кружев, закреплённая диадемой с сапфирами, скрывала её лицо, но я всё равно видел её глаза — холодные, как зимнее небо, но в этот момент, возможно, чуть менее отстранённые, чем обычно. Её стройная фигура в подвенечном наряде казалась воплощением той аристократической элегантности, которая воспитывалась поколениями.
Я стоял у алтаря, ощущая на себе сотни взглядов. Мой мундир парадного образца, расшитый золотом, казалось, весил вдвое больше обычного, но я держался прямо, как и подобало князю Ермакову.
Церемония прошла как в тумане. Слова священника, обмен кольцами, традиционные песнопения — всё это слилось в единый поток, из которого я выхватывал лишь отдельные моменты. Особенно запомнился момент, когда Ольга, произнося слова клятвы, на мгновение задержала взгляд на мне — в её глазах мелькнуло что-то неуловимое, что я не смог интерпретировать. Её рука в белоснежной перчатке была удивительно тёплой, когда я надевал обручальное кольцо — отличное золотое кольцо тонкой работы итальянских мастеров с крупным красным гранатом, окружённый умелой выделки бриллиантами.
Когда священник объявил нас мужем и женой, зал взорвался аплодисментами. Оркестр грянул торжественную увертюру, а казачьи атаманы, не сдерживаясь, гаркнули «Горько!» так, что дрогнули хрустальные люстры.
После церемонии гости переместились в банкетный зал, где уже были накрыты столы.
Пиршество было достойно императорского двора. На столах стояли серебряные судки с устрицами, фарфоровые блюда с паштетами из фазана, хрустальные вазы с икрой. Вина — французские, испанские, крымские, кавказские — лились рекой, а слуги в ливреях с гербами наших семей разносили шампанское в бокалах с золотым искусными ободками.
Центральный стол, за которым сидели мы с Ольгой, был украшен ледяной скульптурой двуглавого орла — символом империи, который сегодня стал и символом нашего союза. Вокруг царил шум голосов, звон бокалов, смех. Промышленники, уже изрядно выпив, начали обсуждать с дворянами новые торговые пути, а казачьи атаманы, разгорячённые вином, рассказывали байки о службе на границе. Причём, чем больше становилось выпитых бокалов вина, тем более авантюрными были их приключения.
Сначала изменился сам воздух.
Тишина пришла не сразу — она расползлась, как масляное пятно по воде. Сперва замерли музыканты, будто тонкие смычки их скрипок застыли в воздухе. Потом оборвался смех у дальних столов, расположенных у входа, где казаки только что поднимали очередные тосты. Наконец, даже промышленники, эти новые короли эпохи, чьи пальцы привыкли сжимать не бокалы, а акции и контракты, — и те замолчали, повернув головы к дверям.
Я почувствовал это прежде, чем увидел. Моя рука, лежавшая на столе рядом с бокалом, непроизвольно сжалась. Ольга, сидевшая рядом, едва заметно выпрямилась — её пальцы, до этого перебирающие край скатерти, замерли.
Появился он — Великий Князь Александр Александрович.
Рюрикович был высок — на голову выше большинства присутствующих, и его плечи, широкие, как у медведя, казалось, несли на себе не только тяжесть парадного мундира, но и всю историю рода, который правил Русью тысячу лет. Его мундир — тёмно-синий, с золотым шитьём и орденскими лентами — сидел на нём так, будто был отлит из металла, а не сшит из редкой и дорогостоящей ткани. На груди сверкал бриллиантовый знак Андрея Первозванного — высшая награда империи, которую носили только достойнейшие.
Гости замерли в странном оцепенении, напоминая теперь не живых, полных веселья людей, а целый музей гипсовых статуэток.
Казачьи атаманы, эти грубые воины, впервые за вечер стояли, не громко перекрикивая друг друга и рассказывая такие байки, что современным мне фантастам оставалось только курить за углом, одновременно с тем быстро записывая карандашом истории в блокнот, теперь вытянулись по струнке в единой линии, подняв правые руки в воинском приветствии.
Дворяне, даже самые гордые из них, склонились в низких поклонах. Старые князья, чьи предки когда-то спорили с Рюриковичами за власть, теперь не смели поднять глаз. Они давно потеряли большую часть своей власти, выйдя из игры за престол Руси, помня историю Романовых, теперь оставались верными поддаными короны единственной династии в истории России.
Промышленники же, эти выскочки новой эпохи, казалось, впервые осознали, что есть вещи, которые нельзя купить. Их толстые пальцы сжимали бокалы так, что костяшки побелели, а многие старательно прятали глаза перед едва ли не главнейшей фигурой всего бескрайнего государства.
Он шёл прямо к нам. Я встал, чувствуя, как кровь стучит в висках. Ольга поднялась рядом со мной — её рука, лежавшая на моей, дрогнула, но лишь на мгновение.
Когда Великий Князь остановился перед нами, время словно замедлилось. Он посмотрел на меня. Некогда прежде я не ощущал такого страха перед этой фигурой. Мне никогда раньше не представлялось, что этот, ещё не старый, но успевший давно стать настоящим мужем человек, мог буквально взглядом прижимать к земле.
Этот взгляд — холодный, пронизывающий — был словно удар. В нём не было ни гнева, ни одобрения, лишь спокойная, почти безразличная оценка. Но именно это и было страшнее всего. Он смотрел так, будто видел не только меня, но и все мои мысли, все тайные сомнения, все те слабости, о которых я даже сам себе не решался признаться. Все те помысли, которые хоть когда-то касались моего разума — были теперь доступны Рюриковичу.
Потом его глаза скользнули к Ольге. И тут произошло нечто неожиданное. Уголок его губ дрогнул — почти неуловимо, но я заметил. Это не была улыбка. Скорее, что-то вроде… признания. Теперь это была не сталь, внушающая страх, а галантная улыбка, топящая сердца многочисленных незамужних дам государства.
Он не стал ждать, пока ему поднесут бокал. Один из стражников уже держал наготове хрустальный фужер, наполненный золотистым исконно-французским шампанским.