Я видел, как её лицо снова напряглось.
— То есть ты…
— Я не могу отказаться.
Она скрестила руки на груди.
— И что теперь? Я должна забыть о кружке? Обо всём, что мы обсуждали?
— Нет.
Её глаза расширились.
— Ты… разрешаешь мне продолжать?
Я усмехнулся.
— Разве ты бы послушалась, если бы я сказал тебе прекратить?
Она ответила лёгкой улыбкой — первой за весь вечер. Теперь она не выглядела такой стальной дамой, которой предстала передо мной в первый раз. Теперь она выглядела значительно милее и, как мне показалось, обдавала меня какой-то теплотой. Я бы соврал, если бы сказал, что такое проявление чувств не было для меня приятным.
— Нет.
— Тогда вот моё предложение: ты продолжаешь свои собрания. Но — осторожно. Никаких листовок, никаких громких заявлений. Только обсуждения и реальные проекты, которые мы сможем воплотить без шума. Если вы начнёте агитацию, то будет слишком легко попасть под внимательные глаза опричников. Против них не защитит родовое имя. Потому нужно что-то, что мы можем реализовать, и люди будут видеть действительные изменения, а не новые громкие речи. Поверь мне, простой народ сыт по горло такими речами. Дома — уже хорошо. Если сможете придумать полезные проекты, которые возможно реализовать силами наших семейных предприятий, то вообще отлично будет.
Она кивнула.
— Я понимаю.
Мы стояли в тишине, прерываемой только потрескиванием дров в камине. Я просто наслаждался тем, что смог найти общий язык с женой, и понимал, что деньги не просто копятся, а идут в дело. Конечно, можно было бы поднять большие средства на стройке таких домов с чуть большей ценой.
— Почему ты это делаешь? — неожиданно спросила Ольга.
Я подошёл к окну, глядя на темнеющий город.
— Потому что ты была права. Потому что кто-то должен что-то менять. И потому…
Я обернулся к ней.
— Потому что я не хочу однажды проснуться в стране, где улицы залиты кровью из-за того, что вовремя не услышали народ.
Она смотрела на меня с новым выражением — не с гневом или разочарованием, а с чем-то вроде уважения. Ещё не любовь, но уже что-то.
— Значит, мы союзники?
— Да, — я улыбнулся. — Хотя, пожалуй, самые странные союзники в истории. Князь-инженер и княгиня-народница.
Я поднял бокал.
— За перемены?
Ольга взяла со стола второй бокал и налила себе коньяку.
— За перемены.
Глава 16
После женитьбы мне стало понятно, что бесконечная работа в исследовательском центре уносит мою жизнь зря. Пусть Ольга до сих пор относилась ко мне с значительной степенью настороженности, но немного потеплела с того момента, как началось очередное строительство новых домов для простых рабочих и даже выделяли пару тысяч рублей для снабжения благотворительных столовых. Мы до сих пор продолжали жить в разных сторонах не самого большого дома, а встречались вместе лишь на время принятия еды или для обсуждения проекта.
Практически весь сентябрь был занят тем, что я составлял команду конструкторов, прекрасно понимая, что выбор меня в качестве главы очередного конструкторского бюро был абсолютно ошибочным. Да, у меня было достаточно теоретических знаний и опыта производства ручного огнестрельного вооружения, но этого определённо не хватало для того, чтобы произвести танк. Если с подобными БТР-машинами всё было относительно легко, ведь можно было положиться на уже готовую базу грузовиков, то танки не позволяли настолько сильно расслабиться. Возможно, что в этом вопросе сплоховала разведка, но не было никаких данных насчёт производства военно-промышленными комплексами других стран. Всё же мне приходилось существовать в необычное время начала десятых годов двадцатого века, а потому технологии столь сильно не баловали.
Набранная мною группа была, мягко скажем… пёстрой. Нет, набирал я не попугаев, а людей разнообразной направленности и с различных производств со всех краёв Империи, которая с запада на восток тянулась почти на тринадцать тысяч вёрст, учитывая Тихий океан. Это было серьёзной проблемой, учитывая, что пару специалистов из Калифорнийских территорий приходилось ждать практически полный месяц из-за вод Тихого океана, у которых отношение к тишине имели сильно посредственное отношение, постоянно бушуя и заставляя корабли воздерживаться от переправки гражданского сектора, тогда как авиация была в просто зачаточном состоянии. Самолёты в это время больше напоминали развлечение, чем очень амбициозную часть промышленности, которую в будущем ожидает бурное развитие.
Гул мастерских столичного завода оглушал с первых же шагов. Воздух здесь был густым от запахов раскалённого металла, машинного масла и пота — тяжёлого, старого, трудового, того, что пропитывает одежду насквозь и остаётся там на долгие десятилетия, несмотря на тысячи стирок и килограммы порошка. Мы стояли на пороге нового века на полях сражений — века машин и толстой стали, и именно здесь, на московских конвейерах, среди искр и лязга толстой стали, рождался ответ множеству вызовов войны, которая ещё не успела случиться. Мы создавали первый в мире танк — машину, которую ещё не знал этот мир. Он ещё не имел настоящего ратного имени, но уже обретал форму: низкий, приземистый, с бронёй, скошенной под углами, словно клыки хищника, готового впиться в оборону врага.
Конструкция была со всех сторон смелой, но отнюдь не безрассудной. Пришлось сознательно отказаться от возможной гигантомании, которая была присуща британским «Маркам» из моей реальности. Всё же подобные размеры и имели смысл на момент его создания, но делали этот ромб неповоротливым и лёгкой мишенью для артиллерии, экипажи которой рано или поздно научатся разить такие крупные стальные мишени. Главной же особенностью моего танка, который отличался от схожих его конструкций Первой мировой войны, была вращающаяся башня с тяжёлой пушкой, способной крушить толстые железобетонные укрепления и разрывать пехоту на сотни шагов от себя. Но именно с ней и начались самые первые трудности. Башня, чёртова башня.
Инженер Лоткин, человек с острым умом, но ещё более острым языком, некогда работавший на одном из заводов Новоархангельска, настаивал на полностью электрическом приводе вращения, несмотря на его дороговизну и стоимость производства.
— Механика — это прошлый век! Нам нужно электричество! — горячился Михаил Лоткин, тыча чёрными от копоти пальцами в чертёж, — Башня выходит очень тяжёлой. Если мы будем механический привод использовать, то башня полный оборот только ко второму пришествию Христа полноценный сделает. И сколько раз за это время танк поразить смогут? Хороший пушечный расчёт за минуту сделает четыре прицельных выстрела, особенно при этом не торопясь. Из хорошего орудия из танка решето за это время сделают, а у нас задача какая? Машину собрать, которая фронт прорывать сможет и экипаж при этом сохранит. Чтобы пехоту на пулемётах не класть полками.
Я видел трясущиеся руки Лоткина. По нему можно было увидеть, насколько он устал от последних нескольких дней, постоянно находясь за чертежами и стараясь устранять каждую проблему, которая постоянно появлялась во время работы механизмов, а их хватало с избытком.
Супротив Лоткина стоял Шуляков. Он был нашим главным механиком и возвышался над всей остальной плеядой конструкторов, как монолитная гора. Шуляков был молчалив, с руками, покрытыми странным рисунком из шрамов, ожогов и свежих порезов. С Лоткиным он не спорил, лишь хмурился.
— Ток — ненадёжно. В бою может отказать, — цедил он сквозь сжатые зубы, — Механику можно и на полевых лагерях починить, а с электроникой не получится так. Электроника — дорого. Машина и без того выходит настолько тяжёлой для бюджета, что если десяток таких собрать, то можно полк пехоты по последнему слову техники снарядить.
Конфликт назревал. Лоткин обвинял Шулякова в ретроградстве, тот в ответ лишь хмурился и чертил в блокноте какие-то схемы, сопровождая свои записи бубнежом. Я понимал обоих: Лоткин видел будущее в электричестве, Шуляков же доверял только тому, что можно починить молотком и зубилом прямо на поле боя. И мне, как руководителю проекта, предстояло найти решение. Конечно, можно было бы обратиться к руководству центра, чтобы повлиять на инженеров, но тогда была грош мне цена как руководителю.
Я собрал весь конструкторский отдел в чертёжной зале. Воздух был наэлектризован — не только от споров, но и от настоящего напряжения: сроки поджимали, а танк всё ещё был грудой бронелистов и нестыкующихся механизмов. Я подошёл к доске и провёл линию. «Башня будет вращаться вручную, но с расчётом на то, что позже мы поставим электропривод, когда убедимся в его надёжности». Лоткин заскрипел зубами, но кивнул. Шуляков кивнул, дёрнув косматой бородой. Компромисс был найден, но даже так проблемы не заканчивались.
Следующим камнем преткновения стала ходовая часть. Гусеницы, заказанные у завода в Риге, оказались слишком хрупкими — при первых же испытаниях треснули траки. Пришлось срочно переделывать, усиливать сталь, менять конструкцию. Работали сутками, спали прямо в цеху, завернувшись в шинели. Я лично стоял у станков, проверял каждую деталь. Это была не прихоть — я понимал, что если мы допустим ошибку сейчас, на полигоне танк развалится, а вместе с ним и наша репутация. Если проблемы со стрелковым вооружением мне ещё готовы были простить, но те серьёзные средства, которые казна выделила на реализацию проекта, уже так просто мне бы не разрешили растратить настолько просто и без последствий.
Не прошло и трёх месяцев с момента начала производства, как танк, ещё неокрашенный, с грубыми сварными швами, стоял на заснеженном поле под Москвой. Машина казалась живой — низкий, широкий, с башней, нацеленной вперёд, как голова хищника. Механик-водитель Калинин, вызывавшийся самолично испытать сложную новую машину, забрался внутрь, тогда как весь остальной экипаж дожидался его внутри. Раздался рёв мощного дизельного двигателя, танк дёрнулся, затрясся, затем медленно пополз вперёд. Гусеницы вгрызались в снег, башня медленно, но плавно повернулась — Шуляков лично проверил все узлы вращения.