м фотографии его жены и детей и спокойно спросил, готов ли он ради своих принципов оставить их без кормильца. Офицер заплакал и заговорил.
К концу недели город изменился — трактиры опустели, подозрительные личности исчезли с улиц, а в полицейских участках не хватало мест для всех задержанных. Но главное — поток оружия к столичным революционерам был перекрыт. На складах ввели тройной контроль, армейских чиновников перетряхнули, а в Охранном отделении теперь лежали списки всех, кто так или иначе был связан с подпольем.
— А ты меня с каждым часом всё больше удивляешь, князь, — заявил Александр, когда я прибыл к нему на отчёт, — То оружие мастеришь, то рабочих на рудниках успокаиваешь своеобразным способом, то из страны бежать пытаешься, то теперь ещё и умудрился отыскать информацию о столичных революционерах. Не поделишься информаторами?
— При всём уважении, ваше императорское высочество, но стоило бы вашим силовикам капнуть чуть глубже, и они бы смогли сами отыскать информацию. Правда, не ошибись бы солдаты и полицейские в новогоднюю ночь, то всего можно было бы избежать.
— Поверь мне, Игорь Олегович, армейские и полицейские чины мы перетряхнём с удвоенной силой. Их ошибки стоили государственной казне по меньшей мере сотню тысяч рублей, но что случилось — то случилось. Быть может, не подорви они танк, то не было бы такой массовой зачистки. Знаешь, сколько людей было задержано по всему городу?
— Откуда, государь? У меня нет никаких информаторов в среде полицейских. Мне они просто не нужны.
— Ещё бы они у тебя были, — Александр раскрыл большой журнал с крепким переплётом, — Восемьсот тридцать два человека. Половине из них уже выставлены обвинения по обширному списку: от простой незаконной торговли до спонсирования терроризма. У судов будет достаточно работы на ближайшие несколько месяцев.
— Безусловно.
— Впрочем, позвал я тебя не только для того. У меня есть скорбные вести для тебя.
— На меня решили завести уголовное дело по инерции? — улыбнулся я.
— Будешь так ёрничать, и шутки воплотятся в реальность, — Александр посмотрел на меня так, что стало понятно, что шутки сегодня великий князь шутить не собирается, — Я тебе одному из первых сообщаю о том, что со светлейшим князем Щербатовым всё очень плохо. Я послал к нему лучших врачей в Империи, но они дают ему не больше пары дней для жизни, а ты понимаешь, к чему это может привести.
— Что теперь мне нужно будет управлять средствами их рода, — кивнул я.
— Не только, — великий князь вздохнул, — Дмитрий умел держать в своих руках фабрики железной хваткой, особенно после восстаний на уральских фабриках, но всегда есть большая возможность того, что левые идеи вновь смогут охватить регионы, и этого допустить просто нельзя. Четыре с лишним сотни человек мы арестовали только в Москве, и я уверен, что их значительно больше, а по Уралу их могут быть тысячи, и там они уже имеют опыт восстаний. Практически успешных, надо сказать.
— И что вы приказываете мне сделать?
— Это не приказ, а скорее рекомендация. Тебе нужно отправиться на уральские фабрики и наладить там отношение с рабочими. Похоже, что вскоре нам понадобится вся промышленность рода Щербатовых, так что там должно быть всё в порядке. Уральская сталь должна идти не прерываясь.
Предсказания великого князя оказались верными. Всего через три дня по всей Москве разошлись новости о смерти светлейшего князя. Всё же, этот человек входил в состав десятка самых богатейших жителей столицы, уступая только августейшей семье и парочке мощнейших промышленников страны.
Морозное утро встретило нас серым небом, низко нависшим над Москвой, словно сама природа скорбела вместе с собравшимися. Соборная площадь Кремля, обычно пустынная в этот ранний час, сегодня была заполнена чёрными силуэтами — сотни людей в траурных одеждах стояли неподвижно, образуя живой коридор от Благовещенского собора до ворот Спасской башни. Гроб с телом Дмитрия Владимировича Щербатова, покрытый алым бархатом с золотым шитьём, несли восемь офицеров лейб-гвардии, их лица застыли в каменной неподвижности, лишь лёгкий пар от дыхания выдавал, что это живые люди, а не бронзовые статуи. За гробом шла Ольга, бледная как снег, её тонкие пальцы сжимали складки чёрного крепа так сильно, что суставы побелели, а глаза, обычно такие холодные и ясные, теперь были мутными, словно затянутыми пеленой невыплаканных слёз. Она шла, не поднимая головы, будто весь её мир теперь заключался в этих нескольких квадратных метрах земли перед ней, в ритме шагов, в глухом стуке сапог по утрамбованному снегу.
Я шёл рядом, но мои мысли были далеко от скорби. Смерть старика Щербатова, хоть и ожидаемая — девяносто три года не шутка — всё же наступила внезапно для семейства, словно последний аккорд в долгой симфонии, оставляя после себя не просто пустоту, а гигантскую империю, которую теперь предстояло удержать. Мои пальцы непроизвольно сжались в кулаки, и я почувствовал, как под тонкой кожей перчаток проступает холод металла — ключи от сейфов, которые мне вручили ещё вчера, символ того, что теперь всё это богатство, все эти заводы, рудники, земли, переходили под моё управление. Мысли путались, перескакивая с одного на другое: как удержать рабочих от бунтов, как не допустить, чтобы родственники Ольги не попытались оспорить завещание, как распределить средства так, чтобы ни одна из ветвей рода не почувствовала себя обделённой. Всё же, отдалённая семейная связь с Вительсбахами у рода имелась.
Процессия медленно двигалась по площади, и я видел, как из толпы выделяются лица — министры в расшитых золотом мундирах, промышленники с тяжёлыми перстнями на пальцах, иностранные послы, чьи взгляды скользили по гробу с холодным расчётом. Здесь были все, кому смерть Железного Магната сулила выгоду или, наоборот, крах надежд. Вон граф Витте, его лицо непроницаемо, но я знал, что он уже подсчитывал, как изменится баланс сил в промышленности. Там — британский посол, его глаза блестят, будто он уже видит, как русские заводы теряют свои контракты. А вот и представители Баварского дома, их мундиры выделяются синим пятном среди чёрного моря, их взгляды то и дело останавливаются на Ольге, и я чувствую, как по спине пробегает холодок. Они ещё не сдались.
Когда гроб опустили на катафалк, запряжённый шестёркой вороных коней в чёрных попонах, раздался первый залп. Солдаты Преображенского полка, выстроившиеся шеренгой, подняли винтовки, и грохот выстрелов разорвал тишину, отдаваясь эхом от кремлёвских стен. Ольга вздрогнула, её плечи дёрнулись, будто от удара, но она не заплакала, лишь крепче сжала губы, словно боялась, что из них вырвется стон. Второй залп, третий — традиционный салют последней чести, и с каждым выстрелом я видел, как её спина становится всё прямее, как будто она понимает, что теперь должна быть сильной, что слезами делу не поможешь.
После церемонии, когда толпа начала расходиться, а катафалк медленно двинулся в сторону родового склепа Щербатовых в Новодевичьем монастыре, я остался стоять на месте, глядя, как снег начинает падать снова, лёгкими хлопьями, будто пытаясь скрыть следы этого дня. Ольга стояла рядом, её дыхание было ровным, но я видел, как дрожит её подбородок, как она кусает губу, чтобы не расплакаться. Я хотел что-то сказать, положить руку на её плечо, но остановился — сейчас любое слово, любой жест будут казаться фальшью. Вместо этого я просто снял с себя плащ и накинул ей на плечи, чувствуя, как она напряглась от неожиданности, но не отстранилась.
Морозный воздух Новодевичьего кладбища был густым и тяжёлым, пропитанным запахом хвои и замерзшей земли. Снег под ногами скрипел по-особенному — не тот весёлый хруст зимней прогулки, а глухой, подавленный звук, будто сама земля стонала под тяжестью происходящего. Склеп Щербатовых, массивное сооружение из чёрного мрамора с позолоченными решётками, стоял особняком среди других захоронений, как и при жизни его хозяин выделялся среди современников.
Шестеро рабочих в чёрных ливреях медленно, с почти ритуальной торжественностью опускали гроб на массивных верёвках в зияющую черноту склепа. Бархатное покрытие гроба, ещё недавно ярко-алое, теперь казалось тёмно-бордовым в сером свете зимнего дня, а золотая вышивка — тусклой и потухшей. Каждый сантиметр опускания сопровождался тихим скрипом канатов, звуком, который вонзался в сознание острее любых слов. Ольга стояла у самого края, её чёрный вуаль колыхался на ветру, а руки, сжатые в замок перед собой, были белее мрамора склепа. Я видел, как её плечи слегка вздрагивали с каждым скрипом верёвок, как будто эти звуки физически ранили её.
Когда гроб достиг дна и мягко стукнулся о каменное ложе, наступила та тишина, что бывает только между жизнью и смертью — абсолютная, всепоглощающая. Даже ветер на мгновение затих, будто затаив дыхание. Затем раздался металлический лязг — рабочие начали сдвигать мраморную плиту, которая должна была навеки закрыть вход в усыпальницу. Звук скользящего камня по камню был настолько противоестественным, что у нескольких женщин в толпе вырвались сдавленные всхлипы. Ольга не издала ни звука, но я видел, как по её щеке скатилась единственная слеза, исчезнув в складках вуали.
Плита встала на место с глухим стуком, и этот звук прозвучал как точка в целой эпохе. Мастер поспешно закрепил печать рода Щербатовых — массивный металлический диск с фамильным гербом, который теперь навеки скреплял вход. Удары молота по металлу звенели особенно громко в морозном воздухе, каждый удар будто вбивал гвоздь не только в склеп, но и в сердца присутствующих.
Когда церемония окончилась, и толпа начала расходиться, я подошёл к Ольге, всё ещё стоявшей как изваяние перед склепом. Положив руку ей на плечо, я почувствовал, как она дрожит — не от холода, а от сдерживаемых эмоций. В её глазах читалось столько боли, что на мгновение моя деловая хладнокровность дрогнула. Но жизнь не ждёт. Уже завтра предстояли встречи с управляющими, пересмотр контрактов, решение тысячи вопросов, которые не терпели отлагательства.