Она говорила, едва разжимая губы, но я слышал ее так, будто она вещала мне прямо в ухо.
От нее пахло свежим молоком и булками — словно за ними старушка пыталась скрыть нелегкий старческий дух. Не знаю, почему сразу не обратил на это внимания, но ее голову покрывал красный, с кружевом, платок.
— Много кавалеров к ней хаживало. Да каких! При форме, при орудии! Не просто служивые, а служивые из служивых! Веришь-нет, а всем от ворот поворот. Тебя же вот приветила. Золотой лев как знамение будто был.
Я кивнул, смутно припоминая, что на шум сбежались горожане. Интересно, как они отреагировали на трупы автоматонов? Не спросили, почему крылатые воины оказались повержены этим самым божьим знамением?
Вопрос так и вертелся юлой у меня на языке, но я его озвучивать не стал.
Люди верят в то, во что хотят верить. Это не обман, коли мой образ видится им подходящим.
Голос Слави прозвучал во мне напоминанием, а я, наконец, понял что она хотела сказать. Не ее дело рушить чужую веру, какой бы они ни была.
Значит, и не мое тоже.
Старушка приняла мое молчание за смущение, сунула руку под прилавок и вытащила оттуда иконку, мало чем отличавшуюся от других.
Уникальная, прочитал я. Намоленная, словно всего того было мало, дополнило ясночтение. Увеличивает случайную характеристику на +3 единицы на несколько минут в случайный момент времени.
Я закусил губу. Чего не любил во всякого рода играх, так это предметы, механику которых почти невозможно отследить. Они как злая ухмылка их создателя — подвержены лишь одним им известным законам.
— У меня нет денег. — Я разве что не вывернул наизнанку карманы. Старуха лишь махнула рукой.
— Так бери. Для человека, что в божий дом пожаловал да с благим сердцем — не жалко.
Я принял дар, задержав взор на изображенном лице. Неизвестный мне святой хитро улыбался вопреки привычным образам. Там, где другие художники изображали смирение, автор сего чуда нарисовал немного наивную, простоватую, но ухмылку. Будто святоша собирался ограбить вас на пару-другую монет и оправдать все божьим промыслом. Не иначе создатель оной иконки человеком был как минимум незаурядным, а самого его в тот миг переполняло приподнятое настроение.
Я кивнул, пряча подарок в нагрудный карман — вот бы обрадовалась моя бабушка. Не было у нее иной мечты, кроме как той, чтоб я уверовал и таскал образа у самого сердца.
Кондратьич лишь чудом удержал в себе ту гамму чувств, что испытал при виде меня, но все они сводились лишь к одной.
К радости. Он был едва ли не дворовой пес, наконец-то обретший хозяина. Для пущей схожести ему не хватало быть велесом — тогда бы уж он точно размахивал хвостом.
И почему, вдруг подумалось мне, за все это время мне встречались в велесах только девчонки?
Я видел кошкодевочек, девушку-лису, да что там — даже коровка была. Мысли о Ночке тот же час заставили почувствовать себя виноватым. Даже у жестокости должен быть край.
И тем не менее хотелось своими глазами увидеть велеса мужского пола. Воображение, подстегнутое хорошим настроением, рисовало передо мной образ благообразного джентльмена. Не кошкодевочка, но мужелев. С обязательной гривой, ушами и хвостом.
Судьба довольно потирала руки, нервно хихикая на пару с злодейкой иронией. Мне бы прикусить язык и вспомнить, что многое из мной желаемого здесь мир тотчас спешит предоставить едва ли не на блюдце с голубой каймой. В своем особом, конечно же, изощренном, а то вовсе извращенном представлении.
«Ты для мира чужой, и он будет пытаться избавиться от тебя всеми способами» — слова Егоровны я слышал едва ли не музыкой, когда перед нами с Кондратьичем возникла парочка.
Остолопы, столь похожие на баранов одним лишь выражением лиц, преградили нам дорогу. Из-под фетровых шляп торчали загнутые, будто у чертей, рога.
Я глянул по сторонам — людей меньше не стало. Мимо нас скакали довольные и не очень жизнью прохожие: кто-то влюбился, кто-то ревел о потерянном рубле на мороженое, не стыдясь своих слез.
— У вас к нам дело, господа? — Ибрагим сделал шаг вперед, по-родительски закрывая меня собой. Я мог бы слетать на луну и раздолбить голыми руками несущуюся на планету комету, но для старика я все еще прежний тюфяк, которого стоит защищать.
Интересно, как вел себя в таких ситуациях Рысев-настоящий? Падал на колени, поворачивался задом, расстегивал штаны? Или же...
— С кем имеем честь? — вставил я, сунув руку за край одежки, нащупывая недавнюю покупку. Стрелять-то придется вряд ли, но лучше быть готовым ко всему.
Высящиеся над нами велесы как будто не знали, что делать дальше. В выданных им инструкциях было написано встретить нас, но вот об остальном бумаги молчали.
Толстым пальцем один из них, к моему удивлению, ткнул в Кондратьича. Оставалось только диву даваться — выходит, не я один умею вляпываться в разного рода передряги. Значит, пока я прыгал по сиськам да трусам, старик на свою тощую задницу приключений искал?
Если и нашел, то это и мои приключения тоже.
— Чего своей сарделиной тычешь, хам? — Я нахмурился, делая шаг вперед, будто выходя из под защиты Кондратьича. — Русские слова забыли?
— Кортик. Отдай, — наконец разродился дуболом. Речь и в самом деле давалась ему тяжело, будто ему приходилось вспоминать, как вообще говорить.
Смех щекоткой прошелся по моим бокам, высекая из уст сначала ухмылку, а потом и издевательский смех. Прохожие, наконец, увидели несуразность, привлекшую их внимание. Не привыкшие к тому, что над ними угорают и пялятся со всех сторон, велесы-бараны чувствовали себя не в своей тарелке.
Я подошел к одному из великанов — он был едва ли не на две головы выше меня. Смахнул прилипшую соринку с плеча его пижонского костюма, дружески похлопал по плечу. В голове плясало от радости желание опробовать новую игрушку здесь и сейчас. Каким бы затейником мир ни был, а подсовывать испытуемых, которых не жалко, он умел.
— Кортик захотели. Сейчас, конечно же. Тебе его куда лучше — в брюхо или под ребра?
Я ждал, что, преисполнившись злости, нечаянный собеседник пожелает опустить на мою черепушку кулак — грозно нахмурив брови и смешно сплющив губы не хуже самого Невского, он дрожал от негодования.
Но не посмел.
То ли сновавшие туда-сюда горожане обещали стать злокозненными свидетелями, то ли появившийся едва ли не из-под земли Белый Свисток готов был стоять на страже порядка вопреки всему, а потому страшно смущал их.
Они бездействовали.
Растолкав парочку «из ларца», передо мной вдруг явился невысокого росточка худощавый человек. На фоне друзей он выглядел карликом. Казалось, что будь он чуть пониже, и они с легкостью смогут упрятать его в карман.
Он предпочитал более свободный стиль одежды, нежели они. Тесноту пиджака променял на свободу кремово-белой рубахи — своей белизной она едва ли не слепила глаза. Красный галстук был небрежно повязан, болтался на шее, как распущенный платок. Штаны на подтяжках всегда казались мне уделом трех категорий: детей, жирдяев и неудачников. Словно желая разбить сей стереотип, на нем они сидели превосходно.
Довершала образ ношеная, повидавшая едва ли не все уличные передряги шляпа. Ей бы не помешало заскочить в ателье, а по дороге наведаться в ту самую прачечную, где мою офицерскую форму привели в порядок за считаные минуты.
Поначалу была располагающая к себе улыбка. Клянусь, если бы он появился сразу место этих дуболомов, я бы даже прислушался к его доводам. Сейчас же видел в нем разве что готового к любой пакости прохвоста.
— Прошу простить моих друзей, — говорил он так, будто никакого прощения на самом деле ему и не требовалось. Остро сверкнули лисьи глазки — я старательно вглядывался под шляпу в надежде узреть рыжие ушки.
Ясночтение меня опередило и отрицательно закачало головой — перед нами самый обычный человек, и никто другой.
Я дал ему слово, и он продолжил.
— Они бывают не в меру грубы и привыкли столь же грубо решать любые проблемы. Хорошо, что у них есть я, правда? — Последний вопрос был обращен не к нам, здоровяк же, которого хитрец коснулся рукой, покрылся заметной испариной. — Итак, господа, нам поручили донести до вас... просьбу.
— Просьбу? — Я говорил, не давая Кондратьичу и рта раскрыть. Пусть старик почует себя в моей шкуре, ему только на пользу пойдет.
Да и здесь я мог, как ни крути, справиться сам...
Говорливый собеседник кивнул, хватая мое возмущение, что добычу, не позволяя ему вырасти в нечто большее.
— Именно. Просьбу. Я понимаю, что грубость моих друзей больше смахивала на требование, но в самом-то деле мы не желали ссоры и уж тем более скандала.
Он широко развел руками, указывая, что вокруг полным-полно народа. Кто ж в здравом уме наберется столько наглости, чтобы творить здесь бесчинства?
Опыт, не тот, что любил биться о мою голову непрошенной мигренью вместе с ворохом сообщений, а тот, что жизненный, привалившись спиной к стенкам здравого смысла, многозначительно молчал.
В его молчании было все и сразу. Он был убежден, что перед нами хорошо отрепетированное, испробованное годами представление.
Сначала в ход идут два устрашающих вида барана, а после является едва ли не живое воплощение вежливости и договороспособности.
— Кортик, который вы изволили сегодня купить...
— Не отдадим, — сразу отрезал я.
Кондратьич, будто готовый хоть сейчас пустить его в ход, взялся за рукоять. В старике, судя по его глазам, бились друг с дружкой не на жизнь, а на смерть два желания: отстоять мой подарок любой ценой и отдать его, дабы барину ничего не угрожало.
В отличие от меня, он хорошо знал, с кем мы имеем дело, а потому не желал связываться с ними лишний раз.
А я, даже если бы знал, все равно не желал им уступать.
— Не отдадите. — Хитрюга согласно кивнул. Мол, в самом деле, с чего вдруг должны-то? — Но позвольте прояснить ситуацию. Дело в том, что клинок вовсе не должен был попасть на прилавок, а уж тем более быть продан. Мы не знаем, что сподвигло продавца на столь опрометчивые действия — жадность или желание угодить клиенту. Но, уверяю вас, произошла чудовищная ошибка.