Они на гору пешком пошли
И взошли тута на гору высокую,
И увидели те молодцы
То ведь тело Пожарского:
Голова его по собе лежит
Руки, ноги разбросаны,
А его бело тело во части изрублено
И разбросано по раздолью широкому.
Эти казаки-молодцы его тело собрали
Да в одно место складовали,
Они сняли с себя липовой луб
Да и тут положили его,
Увязали липовой луб накрепко,
Понесли его, Пожарского,
Конотопу ко городу.
В Конотопе-городе
Пригодился там епископ быть,
Собирал он, епископ, попов и дьяконов
И церковных причетников
И тем казакам, удалым молодцам,
Приказал обмыть тело Пожарского,
И склали его бело тело в домовище дубовое
И покрыли тою крышкою белодубовою.
А и тут люди дивовалися,
Что его тело вместо срасталося.
Отпевавши надлежащее погребение,
Бело тело его погребли во сыру землю
И пропели петье вечное
Тому князю Пожарскому.
Иллюстрации
Рецензия
Попытки вытащить из небытия забытые события далекого прошлого и превратить их в поле боя современных историков — лично у меня вызывают искреннее удивление. Как может человек ХХІ века воспринимать своей личной обидой или радостью сражения, победы или поражения более чем трехвековой давности? Тем не менее, стоило одним отметить нелепый юбилей битвы, которая не имела никакого глобального значения для исторических судеб Украинского гетманства и России, как вторые яростно бросились в бой, находя нелицеприятные аргументы для своих оппонентов.
В таком личностно-эмоциональном подходе тонет научная составляющая исследований — и это явно видно на примере рецензируемой работы И.Б. Бабулина.
Любая историческая работа начинается с обзора историографии и источников. В небольшой книге, представляющей собой, по сути, брошюру, сделать развернутый анализ работ предшественников, разумеется, невозможно. Однако хотя бы дать представление об основных школах и истории развития исторической науки рассматриваемого периода — необходимо. Тогда вряд ли бы возникло впечатление, что украинские исследователи записаны в огульные «враги». И. Б. Бабулин заявляет, что русскую армию украинские историки называют «оккупационной» — но такая лексика присутствует в политизированной публицистике, но вовсе не в академической украинской науке.
Бабулин пишет: «В 90-е годы прошлого века, на волне националистической истерии в украинской исторической науке, многие видные исследователи (В.А. Смолий, В.С. Степанков, Ю.А. Мыцык, О.М. Апанович и др.) ранее прилежно освещавшие события с марксистко-ленинских позиций, вдруг неожиданно изменили свои взгляды и стали украинскими самостийниками и "патриотами"». Честно говоря, мне не ясно, почему у И.Б. Бабулина слово патриоты взято в кавычки. Или он не считает возможным существование украинского патриотизма? Вообще, человеку не самого юного возраста, не подобало бы упрекать коллег в следовании «марксистско-ленинским позициям». Как известно, не было ни единого историка от студента до академика, который не был бы вынужден им следовать в советские времена. Но в отношении светлой памяти Олены Апанович такое обвинение звучит особенно некорректно, и я не могу не вступиться за ее честь.
Следует напомнить, что еще в 1972 г. О.М. Апанович, известная исследовательница казацкой эпохи, была уволена из института истории АН УССР с формулировкой «за пропаганду буржуазно-националистических идей и дружеские отношения с репрессированными диссидентами», вместе с такими выдающимися историками, как О.С. Компан и Я.И. Дзира. Карьера ее была навсегда сломана, она писала только «в стол». Восстановлена она была в институте только в 1994 г., незадолго до смерти, и упрекать ее в «прилежном следовании марксистско-ленинским позициям» — как минимум нелепо.
Вообще, если обращаться к историографии, то представление о Конотопской битве, как серьезном поражении русского оружия, создали вовсе не украинские историки, но выдающийся русский исследователь С.М. Соловьев. Он писал: «В печальном платье вышел Алексей Михайлович к народу, и ужас напал на Москву… в августе по государеву указу люди из всех чинов спешили на земляные работы для укрепления Москвы. Сам царь с боярами часто присутствовал при работах; окрестные жители с семействами, пожитками наполняли Москву, и шел слух, что государь уезжает за Волгу, за Ярославль»[247]. Бабурин, правда, вскользь упоминает, что «Соловьев не понял», что траур был вызван не числом погибших, а скорбью по гибели молодых дворян, и упрекает выдающегося историка в отсутствии «должного исследования документальных источников». Позволю себе однако согласиться с Соловьевым — траур (не важно, из-за количества или «качества» погибших), паника в Москве и личное участие царя в строительстве укреплений в столице — явления крайне редкие для царствования Алексея Михайловича и свидетельствующие, что современники видели в поражении под Конотопом печальное, серьезное и опасное событие.
Думается, что слишком категоричным звучит и следующее заявление: «Анализ работ Костомарова приводит к выводу о том, что он часто грешил простым переписыванием (компиляцией) малодостоверных источников без должного критического анализа». Историческая наука конечно не стоит на месте, и историки XIX в. иначе относились к источникам, чем это принято в XXI в. По сравнению с В.Н. Татищевым Костомаров был уже образцом источниковеда. Бабулин не учитывает и тот факт, что Костомарову были доступны многие источники, которые к настоящему моменту утрачены — например, казацкое собрание Публичной библиотеки, частные собрания Киева, многие фонды московских архивов и др. Наконец, Бабулин почему-то пользовался современным научно--популярным изданием произведения Н.И. Костомарова, в котором отсутствуют ссылки на источники, имеющиеся в прижизненных изданиях трудов ученого[248].
Вообще, заметно слабое знание Бабулиным историографии вопроса, особенно иноязычной. Он ссылается на статьи П. Кролля и А. Бульвинского, а их монографии[249] посвященные данному вопросу и раскрывающие его значительно шире, обходит молчанием.
Автор демонстрирует также весьма странный и выборочный подход к источникам. Он считает наиболее достоверными сведения о потерях русской армии, сохранившиеся в материалах Разрядного приказа в фондах РГАДА, где, по его мнению, «зафиксированы действительно реальные потери каждого воинского соединения». Однако эти данные должны быть подкреплены другими, нередки случаи, когда воеводы искажали информацию в своих отчетах. Они часто преувеличивали собственные успехи или наоборот — сглаживали неудачи. Яркий тому пример — отписки В.Б. Шереметева из-под Чуднова, буквально накануне капитуляции. Из них можно предположить, что воеводе удавалось добиться значительных успехов в стычках с татарами и поляками. К тому же в РГАДА документы, к сожалению, сохранились отрывочно, часто не хватает отдельных листов или они рассыпаны по разным фондам. Только привлечение всего комплекса источников и их критический анализ может позволить восстановить более-менее объективную картину событий.
При этом Бабулин очень пренебрежительно относится к польским источникам и малороссийским летописям. На протяжении всего текста Бабулин заочно спорит с С. Величко, автором известной казацкой летописи. При этом он дает такую характеристику данного источника: «Речь идет о Летописи Самойло Величко, который сам не мог быть очевидцем данного происшествия, поскольку в то время еще не родился. Добавим также то, что его летопись была написана не ранее начала XVIII века». Однако первый том летописи С. Величко, в котором содержится описание битвы под Конотопом, является переводом на украинский язык знаменитого польского произведения С. Твардовского «Wojna domowa». Об этом прямо говорит сам С. Величко, а пользовался он этим источником (с дополнениями различных документов и казацких летописей) именно потому, что не жил во времена Б. Хмельницкого и «Руины»